Посреди всей этой бури из дерьма, фрустрации, ощущения беспомощности и тысячи других проблем что-то подсказывает мне: следует обеспокоиться. Два офицера полиции, ниоткуда появившиеся в одном из кемпингов Нашвилла, не должны знать моего имени.
Они заявились из-за нашего спора? Не может быть. Мы не слишком шумели. И потом, даже если кто-нибудь и успел позвонить в полицию, они бы все равно не приехали так быстро. Разве что за ближайшим деревом прятались.
Полицейские снова переглядываются. После чего старший нехотя, почти через силу, достает из-за пояса наручники и идет ко мне.
– Ну что ж… Эшер Стоун, вы задержаны за незаконное перемещение опасных материалов.
– Что?
Отступаю на шаг, и это, судя по всему, не самая хорошая идея, потому что оба вмиг тянутся к поясным ремням, где висят комплекты из электрошокера, пистолета и резиновой дубинки.
Тот, что помоложе, берет инициативу на себя и цедит слова так медленно, словно я – дикий хищный зверь:
– Вы находились десятого и одиннадцатого августа в Линкольн-Баре, княжество Фримонт?
– В Линкольн-Баре? Да… Мы там останавливались, чтобы помочь с тушением пожара в Редем-Крике.
– В отношении вас вынесено постановление об аресте за незаконное перемещение опасных материалов. Вчера ваше имя появилось в нашей базе данных в связи с регистрацией в этом кемпинге. Вы должны пройти с нами.
У меня галлюцинация. Чертова галлюцинация. В водовороте похмелья, истории с Джойс, ссоры с Лювией да еще и этого мне начинает казаться, что мой мозг дошел до предела своих возможностей и отказывается мне служить.
– Не знаю… – В несчастном моем горле образуется узел, стоит мне ощутить жгучий холод наручников на запястьях. – Я просто не понимаю, о чем речь. Незаконное перемещение… опасных материалов?
– Трупа, – поясняет тот, что постарше. – Похищенного трупа, если быть точным.
Мои глаза чуть не вылезают из орбит.
– Как вы сказали?
И ровно в эту секунду из нашего кемпера выскакивает моя бабушка и, топоча как слониха, бежит к нам.
– Что здесь происходит? Что это вы здесь делаете с моим внуком?
– Послушайте, мэм, вам лучше успокоиться. Мы всего лишь…
– Никто не смеет указывать, что мне делать, а что нет!
– Бабушка, нет!
Но слишком поздно – ее трость уже поднята вверх.
Лювия
Едва передо мной ставят безалкогольное пиво и жареного цыпленка со специями, в дверях появляется бабушка.
Испепеляю Дэдди Дака взглядом.
– Предатель! А я-то думала, мы друзья.
Судя по тому, что он, не поднимая глаз, продолжает невозмутимо протирать стаканы, мои слова не слишком его впечатляют и он ни в чем не раскаивается.
– Мои друзья так себя не ведут: не гадят за стойкой, ни словом единым в том не признавшись.
– Это была аварийная ситуация!
Бабушка залезает на соседний табурет, цепляясь руками за стойку, доходящую ей чуть ли не до носа. Они с Дэдди Даком обмениваются загадочными взглядами, после чего он удаляется в противоположный конец. Вдруг замечаю наше с бабушкой отражение в огромном, во всю стену, зеркале за полкой с бутылками и быстро отвожу взгляд. Жуткое зрелище – хуже, чем лицезреть гребаного полуразложившегося зомби.
Слышу легкий вздох облегчения.
– Тебе, по крайней мере, дали обувь и что-то накинуть. Это хорошо.
От стыда у меня вспыхивают щеки. Из кемпинга я убежала в таком катастрофическом состоянии, что даже не замечала, как сверкаю задницей и шлепаю босиком по асфальту, пока пара встречных пешеходов не окинули меня жалостливым взглядом. Любая другая на моем месте развернулась бы на сто восемьдесят и вернулась бы в «Литтл-Хазард», ведь никто, находясь в здравом уме, не будет расхаживать по Нашвиллу в таком виде. А я вместо этого поймала такси – у водителя просто челюсть отвисла, – так что теперь я должна Дэдди Даку двадцать долларов, не говоря уже о футболке с принтом «Keep calm and stay country»[41] и зеленых с красными вставками ковбойских сапогах, оставленных в раздевалке одной из его дочек.
Я – Джессика Симпсон в период ее упадка.
– Дорогая…
Похоже, бабушка не знает, что сказать, а я… я готова отдать все что угодно, готова продать душу какому-нибудь неопытному практиканту вуду, лишь бы только не слушать, как я ее подвела, как сильно разочаровала и какой вред ей причинила.
– Мне очень жаль.
Застываю, словно парализованная. Очень медленно поворачиваю к ней лицо.
– Чего?
– Мне очень-очень жаль, что я поставила тебя в такую ситуацию. – Бабушкины миниатюрные ручки лежат на краю стойки, розовые ноготки ярко контрастируют с древесиной. – Тебе, наверное, очень трудно приходилось, так?
Дерьмо.
Вот дерьмо.
Какая же она хитрюга.
Я не запла́чу. Не в этом направлении должен был пойти этот разговор. Разве не в порядке вещей, что она станет на меня кричать? Швырнет мне в лицо, что я испортила всем путешествие?
Упорно гляжу на свои руки, сосредотачиваюсь на ярости. Ярость сейчас – самое надежное средство.
– А еще мне очень жаль, что я так набросилась на тебя в кемпере, на глазах у всех, – продолжает она. – Понимаешь, когда я услышала, как Эшер говорит по телефону… Должна тебе сказать, что он просил, чтобы я ни о чем тебе не рассказывала. Хотел, чтобы я успокоилась и мы бы с ним для начала все обсудили. В некотором смысле весьма типично для Стоуна.
Класс, теперь выходит, что Эшер тоже просто душка и разруливал ситуацию гораздо лучше меня. Как всегда. Офигенно блистательные Стоуны.
– Он застал меня врасплох, понимаешь? Узнать, что ты сама решила не ехать в университет, а мне ни о чем не сказала… – Краем глаза вижу – она трясет головой. – Позже, в кемпере, Ати спросила меня: «И тебе это казалось правдоподобным? Ты считала логичным, что такую талантливую девочку, как Лювия, не взял ни один университет?» Господи ты боже мой! Конечно же нет. Конечно же, я так не думала. Я…
Голос ее срывается.
А у меня разрывается сердце.
По сценарию в этом месте мне бы тоже следовало попросить у нее прощения: на то – целая куча поводов, и соответствующие слова уже крутятся на языке. Приносить извинения я мастер, это у меня получается легко и естественно. Это вообще самый быстрый и простой способ решать проблемы и сглаживать острые углы с кем бы то ни было.
Но сейчас…
Прямо сейчас…
– Я ужасно на тебя зла, – выпаливаю я. – И сама себя за это ненавижу. Но я… наверное, я злилась с самого начала, все это время. Ужасно злилась. – И это жутко выматывает.
Бабушка тяжело и протяжно вздыхает.
– Хорошо.
– Хорошо? – Недоверчиво смотрю на нее. – Как это «хорошо»?
– Ради всего святого, моя маленькая, я ведь почти перестала тебя узнавать.
– Что ты… Ты это о чем?
– Я о том, что злиться – это нормально. Грустить – это нормально. – И эти руки, которые я так хорошо знаю, с тонкими, но ловкими пальчиками, пересадившими столько рассады, ложатся на мои. И в эту секунду я бы точно не взялась определить, чьи руки дрожат сильнее – ее или мои. – Даже между самыми любящими людьми случаются конфликты. Но это ведь семья и любовь, а не нечто хрупкое. Такие чувства многое выдерживают. Выстаивают в самой страшной буре.
– Это я уже знаю. Но у меня… – Горло мое сжимается в каком-то извечном порыве самосохранения, но мне все же удается сглотнуть слюну и продолжить: – Бабушка, ты же единственное, что у меня есть.
– Это не так. – Она берет меня за подбородок и поворачивает к себе мое лицо, ловя взгляд. – Не так, ты меня слышала?
Но я-то знаю, что так.
– А чего ты от меня ожидала? Что я уеду? Соберу чемоданчик и укачу на другой конец штата, зная, что ты мне ни слова не скажешь и будешь без конца врать, когда мы станем созваниваться?
– Не знаю, моя дорогая. Не знаю, как бы мы справились с ситуацией, потому что для меня это тоже в новинку. Но вот чего я совсем от тебя не ожидала, так это что ты решишь загубить свою жизнь, пройти мимо открывающихся возможностей, что ты возьмешь на себя чужую роль, вовсе тебе не соответствующую.
– Мне не соответствующую? – ошеломленно повторяю я. – Ты это серьезно?
– Лювия, ты – моя внучка.
– Вот именно!
– Нет, моя дорогая, ты не поняла. Ты – моя внучка. – Эти руки сжимают меня, принуждают к чему-то. Слушать. И понимать. – Ты не моя медсестра, не наемная работница на полный день, не девочка на побегушках. Ты – моя внучка, Лювия Клируотер, самая одаренная художница в истории Санта-Хасинты, девочка, которая каждый вечер перед сном рисовала новые горизонты и воплощала на бумаге свои мечты.
Я смотрю на нее. Чувствую в глазах жжение. Знаю, что сейчас заплачу, и знаю, что уже не смогу это остановить. И вижу такие же слезы, собравшиеся, но еще не пролившиеся, в ее серых глазах.
Судорожно вздыхаю.
– Ты же не станешь всерьез рассчитывать, что я оставлю тебя как раз тогда, когда я больше всего тебе нужна?
– Может, ты позволишь мне и другим людям самим решать, когда именно ты нам нужна, и мы совместными усилиями добьемся того, что ты не будешь так уставать? – Бабушкины пальцы смахивают с ее глаз слезы раньше, чем те успевают упасть. – У тебя добрая душа, моя девочка, и я больше никому не позволю злоупотреблять твоей щедростью и доверием. Даже себе самой.
– Ты никогда…
– Да нет, именно это я и делала. Мне следовало быть внимательнее. Поверить не могу, что я проглотила эту гнусную чушь про отказы. – И она прищелкивает языком, недовольная собой. – Но со мной случилось то же, что бывает со всеми: я слишком привыкла к тому, что ты всегда со мной, к тому, что ты принадлежишь мне, что ты всегда в моем распоряжении. Вот я и не задумывалась об этом, ведь меня все устраивало.
– Нет, бабуля, все не так. Я сама хотела остаться с тобой и сейчас хочу. Хочу помогать тебе. Всегда.
– Так и будет. В понедельник утром ты окажешься в кампусе УКЛА, поговоришь с этой Трабуччи и подпишешь документы на полную стипендию, которую тебя чуть ли не на коленях умоляют принять. – Я едва открываю рот, собираясь запротестовать, но бабушка хмурит брови. – И ты будешь жить в общежитии вместе с самыми талантливыми студентами, такими, как и ты сама, будешь ходить на вечеринки и там напиваться, будешь заниматься самым что ни на есть безопасным сексом с Эшером и будешь одних преподавателей ненавидеть, а других – обожать.