– Дмитрий Михалыч, я вам вот… чистое принесла. Ваш чемодан-то так и не доставили…
В глазах – робость и смущение. Наверное, так смотрела бы Лара, если б вдруг пришла к нему ночью. Но Лара не такова, она никогда не придет. И о белье чистом уж точно не догадается – слишком она для этого неземная.
Рахманов знал, отлично знал, что утром будет ненавидеть себя за все… но сдался – отбросил в сторону рубашки и захлопнул за ее спиной дверь. Галина не противилась. Тихонько ахнула, когда он притянул ее пышное тело к себе, а после устроила руки на его плечах и сама увлекла к кровати.
Галина, конечно, не Лара. Отдаленно похожа на нее разве что пшеничным цветом волос. Зато она здесь, рядом – живая, из плоти и крови, охотно отвечающая каждой его ласке. С Галиной все просто. Галина не станет плакать из-за наряда и не хочет стать русалкой. Она не мечта из сна, которая никогда не сбудется.
Слышать рядом со своим ухом судорожное женское дыхание – это ли не счастье? Право, тогда Рахманову уже казалось, что в его увлечении Ларой есть что-то противоестественное, стыдное. Это как влюбиться в ребенка, что ли… Бог с ней. Пусть будет счастлива с этим своим Конни и прекратит, наконец, ему сниться!
– Митенька… можно я буду вас звать Митенькой, Дмитрий Михайлович? – сонно пробормотала Галина.
В полудреме она обвила его шею руками. Непривыкший засыпать с кем-то в одной постели Рахманов сделал робкую попытку освободиться.
– Зови как хочешь, – ответил он. Сон как рукой сняло.
– Я сейчас-сейчас… сейчас уйду. Нехорошо будет, ежели меня утром увидят… хозяйка ругать станет.
С полминуты Рахманов и впрямь ждал, что она уйдет. Но потом услышал, что дыхание ее стало совсем ровным, а веки уж оказались плотно закрытыми. Галина крепко спала.
Рахманов, осторожно выбравшись из кольца ее рук, тоже попытался, было: не дело вторую ночь подряд бодрствовать. Потом понял, что это бесполезно – не уснет он рядом с нею ни за что.
Встал тихо, закутался в сорочку и уселся в кресле, отсюда наблюдая за умиротворенным лицом Галины на своих подушках.
…Та женщина, что увела Стаховского в роковую ночь, ни от кого не таилась. Ее все видели. Все описывали ее лицо, рост, волосы и стать довольно точно. А один, спившийся художник, даже портрет набросал в блокноте Рахманова: изобразил красивую молодую цыганку.
Второй же утверждал, что Стаховского увела дородная баба лет сорока; третий – что это была чернобровая тощая татарка; четвертый – что русоволосая красавица с венком из васильков. Да так подробно рассказывал про этот ее венок, но невозможно было не поверить, что он и впрямь его видел. Федька и вовсе описал кого-то до крайности похожего на Галину.
А сам убитый Стаховский, как знал уже Рахманов, видел перед собой лицо его любовницы – актрисы Щукиной.
А ведь это была одна и та же женщина. Чудеса да и только… чудеса или чей-то морок. Колдовство. Все видели эту женщину – и, все описывают ее по-разному.
Любопытно было б узнать, как ту женщину опишут другие «барышни» из сего заведения – но «барышни» только удивленно задирали брови. Все как одна отвечали, что Стаховский ушел один.
Морок. Как есть морок.
За окнами уж было утро и, поняв, что выспаться все равно не успеет, Рахманов решился снова погрузиться в то видение, что посетило его на месте убийства Стаховского.
Рахманов – не остальные. Его-то обмануть посложнее будет, чем завсегдатаев кабака. Вдруг удастся разглядеть ее лицо в этот раз? Рахманов прикрыл глаза и откинулся головой на спинку кресла.
Черное и беззвездное небо появилось над ним не сразу. Полная луна. Пять костров посреди степи. Вязь из символов, которая и морщиться заставляла от болезненных воспоминаний, и манила к себе – звала, и у Рахманова не было никаких сил противиться. И он летел, мчался вместе с южным ветром туда, где горят так ярко костры. Где распростертый на траве Стаховский шепчет имя той, которую любит, целует ее тело и полагает, будто с ним – Ираида Щукина.
Он не знает, что скоро умрет. Он не видит, занесенного над ним кинжала.
Рахманов, кружа над ними, помешать не может; он лишь понимает теперь, что женщина – не Ираида. Она совсем хрупкая, тонкая, как подросток, с небольшой девичьей грудью и острыми ключицами. Волосы никак не рыжие – светлые, цвета пшеницы, спадают вперед и не дают разглядеть лицо. Да Рахманов как будто и не хочет то лицо видеть – он уже знает, кто она…
Он противится ей и хочет теперь умчаться прочь – но нет, вязь из страшных, черных, как бездна ада, символов, не пускает его. Заставляет смотреть, как она, с неведомой для хрупкого тела силой, вонзает кинжал в грудь Стаховского и – запрокидывает голову в ночное небо. К нему, к Рахманову. Она знает, что он там. И ему одному она шепчет через ночь, время и пространство:
– Приди… – зовет она, и Рахманов видит слезы в зеленых глазах. – Приди, не оставляй меня…
Рахманов не выдержал – подскочил в кресле, будто его ошпарили. И потом еще долго не мог отдышаться и сообразить где он, пытаясь отмахнуться от лица женщины перед ним.
– Митенька… Дмитрий Михайлович, да что с вами?! Вам страшное приснилось?
Очень медленно он понял, что перед ним Галина. Галина – а не она, не та, что была в видении. Не Лара.
Глава 8. Призраки прошлого
Огонь был всюду. Плавился воздух, дым щипал глаза и саднил горло, а оранжевые языки уже лизали каменные плиты, почти касаясь ступней. Вот вспыхнул яркой свечкой подол ее ночной рубашки, и Лара, потеряв всякое самообладание, истошно закричала.
И она пришла. Она всегда приходила, чтобы спасти ее. Та женщина, что, ничуть не жалея себя, голыми руками сбивала огонь с Лариной сорочки. Горели рукава ее простого серого платья, и вот под ними уже страшно пузырилась кожа… но женщина словно не чувствовала боли.
– Я тебя не брошу, крошка, никогда не брошу! – горячо зашептала она, когда взяла маленькую Лару на руки.
И все шла, шла вперед, сквозь пламя.
Жаль, что Лара уже не помнила ее лица… Помнила лишь крепкие сильные руки, что прижимали ее к груди, и ту уверенность, с которой она шептала: «Никогда не брошу тебя».
Она обманула, она ее оставила.
На смену той теплой и сильной руке пришла другая, с жесткими, твердыми, как металл, пальцами. Огня не становилось меньше – он был всюду, отчего Лара заходилась в истерике и все рвалась, рвалась прочь, к той другой…
Ее не слушали. Эта женщина крепко держала Ларину руку и неумолимо тащила ее дальше – туда, где огонь уже сожрал все живое. Зачем она идет вперед? Разве не видит, что там нет выхода, только огонь и смерть? Понимая эту простую истину, Лара визжала и отбивалась. Она знала как будто, куда следует идти, где найти спасение, но – неизменно была слабее той женщины, и вырваться никогда не удавалось…
А заканчивалось все одним и тем же: женщина, устав бороться, оборачивалась к ней. И тогда размытые, невнятные прежде черты превращались вдруг в до того знакомое лицо, что у Лары обмирало сердце… Глаза этой женщины, такие же мутно-зеленые, как у самой Лары, были полны гнева, а искаженные злобой губы произносили всегда одну и ту же фразу:
– Если не прекратишь, то оставлю тебя здесь! Хочешь этого?!
На какой-то миг время замирало. Пальцы вокруг ее запястья тогда слабели, и Ларе как будто предстояло решить: пойти ли ей с этой женщиной дальше? Или поспешить туда, где, как она думала, есть спасение? Но Лара не успевала решить. Никогда не успевала.
…Проснувшись – в поту, часто дыша, как после бега, – она резко села в постели, будто и сейчас готовая спасаться. Но ей повезло, это только сон. Пожара не было. Более всего Лара боялась, что однажды ее сон просто не кончится. Что она не успеет проснуться, и оранжевые языки пламени дотянутся до нее.
Откинув одеяло, она опустила ноги на пол и прошлепала босыми ступнями до журнального столика с графином воды. Пока пила, жадно глотая воду, зубы дробно стучали по хрусталю – Лару все еще трясло.
А искаженное злобой лицо, такое знакомое лицо, до сих пор стояло перед глазами.
Оставив стакан, Лара, как была босая, в тоненькой ночной рубашке, бросилась к секретеру, чтобы отыскать альбом для рисования. Привычными и ловкими движениями заточила карандаш, сдвинула занавеску, позволив утреннему солнцу ворваться на свою мансарду, и, устроившись здесь же, на подоконнике, принялась уверенными штрихами набрасывать черты этого лица.
Давненько она этого делала. Да и сон ведь не повторялся уж несколько месяцев – отчего вдруг сегодня?
Лара почти закончила. Она видела, что следует тщательнее проработать волосы, светло-русые с волной локоны; и еще выделить ту родинку над правой бровью. Маленькую, почти незаметную. Кажется, одна Лара и знала, что родинка все-таки есть. Но ей некогда было заниматься мелкими чертами – хотелось скорее увидеть полный образ, прорисовать глаза, чтобы понять. Понять, действительно ли она так похожа? Или это ее дикое воображение?
Но, отведя карандаш, Лара в этот раз совершенно точно признала – похожа. Безумно похожа. Для верности она даже спрыгнула с подоконника и подошла к зеркалу.
Когда-то давно, еще в детстве, ей казалось, что женщина – вторая женщина, та, что с жесткими грубыми пальцами, чье лицо заняло прочное место в памяти – и есть ее мать. Что Лара сама во всем виновата: неуемным плачем вынудила маму превратиться в злобную фурию. С годами пришло понимание, что все куда сложнее. Нет, мама – это та, первая, с волдырями на руках и горячим шепотом. Та, чьего лица она никак не может вспомнить.
А вторая… Лара смотрела на себя в зеркало и, чем старше становилась, тем отчетливей понимала – она и есть фурия из собственного сна. Ни сегодня, так завтра окончательно сойдут припухшие Ларины щеки – последний признак «детскости», – и тогда она станет точной ее копией.
Это она заставляет маленькую девочку делать сложный не по годам выбор. Это она тащит ее в пропасть, полную огня.
Мысли эти и мистическая, невозможная схожесть наводили на Лару такой ужас, что у нее снова начали стучать зубы. Слава богу, вскорости заглянула Стаська, и пришлось отвлечься на дневные заботы.