Она протянула ему раскрытую ладонь. И когда его ледяные, грубоватые, совсем не господские пальцы вложили ей в руку ремень – не выдержала. Подняла голову, чтобы заглянуть ему в лицо – и сей же миг впервые встретилась с его глазами.
Нет, ей не показалось тогда. В нем и правда была сила – столь мощная, давящая, беспощадная… немудрено, что он все время прячет взгляд. Можно сколько угодно изображать недотепу и заикаться, но прямой открытый взгляд всегда выдаст с головой истинную натуру. У Лары от ощущения это неведомой силы замерло сердце. Ни вздохнуть, ни шелохнуться она не смела – не смела и отвести глаз. Он сделал это сам, резко отвернувшись.
И вот уж чего Лара не ожидала – ей стало еще тяжелее и муторней. Кажется, жизнь бы отдала, лишь бы еще раз заглянуть ему в глаза. Сердце, отмерев, оглушительно билось теперь, отдаваясь где-то в висках, а щеки и уши пылали.
Когда она чуть опомнилась, то не знала, куда себя деть от стыда… но нет, никто из компании ничего не заметил: внимание было приковано только к собаке.
– Это не чудовище. Да это же… это Бэтси, да? Тот щенок? – услышала она голос Кона.
– Да, только щенок немножко вырос, – попыталась улыбнуться Лара.
Ей захотелось подняться, потому как она все еще сидела на корточках подле собаки, и сей же миг, предупредив желание, Рахманов подхватил ее под локоть. Лару удивило, что не было в его движении ни галантности, ни желания понравиться, ни рисовки – он словно бы машинально это сделал. Словно уже тысячу раз делал это прежде. Словно у них была тайна.
– Немножко! Да она с тебя ростом!
Кон и остальные по-прежнему ничего не замечали. Да и Лара не могла не порадоваться тому, как расцвело мрачное и изможденное лицо Кона, пока он трепал собаку за уши – сперва робко, потом все смелее и смелее. Бэтси позволила. Он и сам тогда рассмеялся, а в глазах как будто вспыхнул прежний, мальчишеский огонь.
– Ты помнишь, как качала ее в своей старой колыбели? Поверить не могу, что она там умещалась. Я рассказывал тебе, как выменял ее на рынке – за серебряные часы, что дарил отец? О, это целая история!
– Тысячу раз рассказывал, – отмахнулась Лара.
– Серебряные часы за это чудовище? – недоверчиво переспросила Щукинаа.
– Я и вам расскажу ту историю, Ираида, вы умрете со смеху! – воскликнул Кон и, окончательно забывшись, попытался ухватить ее за руку, чтобы и она погладила Бэтси.
Madame боязливо подчинилась.
А у Лары уже и сил улыбаться не было – у нее подкашивались ноги, будто она весь день провела за работой. Ей жаль было отойти от Рахманова и разрушить ту непонятную связь, что возникла меж ними. Но она все-таки сделала пару шагов и опустилась на скамью, где прежде сидела Щукина.
Щенка подарил Кон, это было как раз на Ларины именины, перед самым его отъездом. Собаку Лара сразу полюбила всем сердцем, учила, ухаживала, кормила с рук. И, теребя короткую абрикосового окраса шерсть, вполголоса рассказывала, как скучает она по Кону. Даже в постель с собою брала – до тех пор, по крайней мере, пока Бэтси не перестала в той постели помещаться.
Матушка зло называла Бэтси «чудовищем» и «лошадью», и Кон, наверное, икал без продыху в своем Петербурге, поскольку всякий раз, когда мама-Юля видела собаку, она не уставала ругать его, что, дескать, и тут он удружил.
Но Ларе все было нипочем – она так и продолжала бы тайком водить Бэтси на свою мансарду, если бы однажды в сумрачном коридоре с нею не столкнулась их постоялица, пожилая женщина слабая здоровьем…
Старушка выжила.
После того, как очнулась, она даже не грешила на Бэтси: рассказывала всем, про какого-то Цербера, который бросился на нее и хотел утащить в преисподнюю. Да ничего подобного – Бэтси на нее поглядела только! И разве похожа она на Цербера? Совсем не похожа: у нее карие добрые глаза, большие черные уши, которыми она смешно трясет, когда одолевают комары, и прохладный розовый язык.
И все же после той истории Лара сама отвела любимицу во внутренний двор. Скрепя сердце посадила на цепь и попросила Федьку огородить для нее вольер.
– Какое странное имя для такой большой собаки – Бэтси… – негромко сообщила Дана, присевшая рядом на скамью. А потом столь же негромко добавила: – Если ваша Бэтси сожрет эту змею, то, клянусь, я полюблю ее всем сердцем.
Лара повернулась, чтобы нехотя ей возразить, но вместо этого ахнула:
– Что вы делаете?!
А Дана, пользуясь тем, что все заняты собакой, подняла со скамейки забытую шляпку Щукиной и легким движением запустила ее в небо над обрывом. С замиранием сердца Лара следила, как та вращается в воздухе, теряя свои страусовые перья.
– Madame Щукина будет недовольна… – покачала головою Лара. – Так нельзя.
– Можно, если никто не видит.
Глаза Даны были теперь столь черны и безжалостны, что Ларе сделалось не по себе. Стараясь ни на кого больше не смотреть, она поднялась и поспешила уйти в дом. Неизбежная ругань мамы-Юли теперь уж, кажется, совсем ее не пугала.
А зря.
* * *
Всю свою жизнь Юлия Николаевна Ласточкина просыпалась раньше всех в пансионате, порой опережая и петухов. Лишь последние год-полтора начала изменять своему принципу, позволяя будить себя кому-то из горничных.
– Мне, Ларочка, ничего в жизни легко не давалось – всю жизнь я с кем-то да воевала за место потеплей, – рассказывала маменька когда-то давно. – Сперва лучшей горничной стать – а штат-то в те года Алексей Иваныч держал аж из семи девиц. Ну, куда столько, скажи на милость, ежели и двое управиться могут? Вот… а как стала лучшей, тут уж сам бог велел за место старшей бороться. Ей на два рубля больше платили, а работа та же! Со старшей я, конечно, долго воевала… – хмыкнула она, вспоминая, – бой-баба была, никому спуску не давала. Пакостничала ей, конечно, чего уж греха таить. А как иначе? Ну, да совесть моя чиста: она в итоге замуж за купца какого-то выскочила да и уехала с ним в Царицын. А уж экономку-то сместить труда особливого не составило: я и так, почитай, всю ее работу делала – и сообразительней была, и попроворней. Да и помоложе. Потом уж Алексей Иваныч, царствие ему небесное, всему меня научил, как дела большие вести: с какими людьми знакомство держать, кому на лапу давать, чтоб проверками не мордовали, да и прочую бухгалтерию соблюдать. А вставала я всегда первой в пансионате – чтоб наперед всех все знать. И никому ж я никогда не доверяла… Никому! Даже Алексею Ивановичу не до конца верила. Мужчинам, Ларочка, вовсе верить нельзя. Хоть Алексей Иванович и не чета многим был. – Она вздохнула горько и сказала, под конец: – Тебе только и могу верить, девочка моя. И научу тебя тоже всему – ты, главное, меня слушайся, не перечь.
Это были нечастые минуты нежности, когда маменька жестом поманила Лару к себе, поцеловала в лоб, а потом прижала к своей груди:
– Одна ты у меня, девочка, и никого нам больше не надо.
Но сегодня нежностей ждать не стоило…
Мама-Юля завтракала. Не ответив на Ларино приветствие, кивком головы велела сесть к столу. Сама налила ей чаю крепкого, добавила с полкружки жирных сливок и бросила туда же два куска рафинаду. Придвинула блюдо с булками.
– Маслом мажь, – велела настрого, – да пожирнее. Тощая, как черт знает что, одни кости!
Лара не любила масло. И чай сладкий не любила – но не спорить же из-за такой ерунды? Она послушно принялась мазать булку.
– Мне Галка поутру рассказала, что вчерась Константин Алексеич к нам заявился.
Лара, разволновавшись, подавилась куском бутерброда и долго не могла прокашляться. Матушка взирала на нее спокойно и внимательно.
– И в книгу учетную вписывать-то его не стала… – продолжила она, когда Лара уняла кашель. – Думала, голуба моя, я без книг не узнаю, что ль, правды? Коль взялась уж мать обманывать, так хоть делала б это проворнее. Горе мое… ни украсть, ни покараулить.
– Что вы, матушка, вовсе не собиралась я вас обманывать! Забыла вписать – вот и все…
– Забыла… – передразнила мама-Юля. – О чем тебе помнить-то еще, живешь – ни горя, ни хлопот не знаешь. Комнаты для гостей Галка готовила, об обеде с ужином тоже она распоряжалась – а ты, видать, весь день наряды свои перебирала, чтобы и вечером с господами побездельничать?! Тебе сколько раз говорено было, что б к господам близко не подходила! «Здрасти», «до свидания», да «чего изволите» – вот и весь твой разговор с господами-то должен быть!
– Я поняла, матушка, не гневайтесь.
Она отложила надкусанный бутерброд, который теперь уж точно горло не полезет, и решилась сказать:
– Матушка, Конни приехал, чтобы с вами помириться. – И решилась даже на ложь: – Он переживал очень все эти годы, скучал по нам… простите его, матушка.
Та поморщилась раздраженно:
– Что ты с ним нянчишься! Или он немой, твой Конни? Или ноги отнимутся да спина перегнется, ежели он сам на поклон к мачехе пойдет?
Лара смолчала, ниже склоняя голову.
Но мама-Юля, которая нервничать начинала быстро и успокаивалась потом долго, только разошлась:
– И следовало б ему знать, что предупреждать надобно заранее о визите. А то свалился, как снег на голову! Ты передай Константину-то своему Алексеевичу, что, когда надумает в следующий раз нас осчастливить, то пускай другую гостиницу ищет. Или на Болоте, вон, дом нанимает. У нас места нету!
– Полно ведь места, матушка… одна комната так до сих пор пустует. – Горячая обида за Кона добавляла Ларе смелости. – А он здесь хозяин! Не гоже ему в родном доме приюта не дать.
– Хозяин?! – мама-Юля демонстративно и очень обидно расхохоталась. – Да какой он, к чертям собачьим, хозяин? И жизни-то своей никудышной устроить не может, не то, чтоб о пансионате позаботиться! Алексей Иваныч не для того хозяйство подымал, я не для того здесь горбатилась, чтобы он все коту под хвост спустил!
– Матушка, зачем вы так говорите?
– Ты на мать голоса не повышай! А Кона твоего я довольно знаю, чтоб судить: когда отец его кровный помер, так он и на похороны не явился! К стряпчему прямиком – да права свои качать. Тебя-то здесь не было тогда, вот и помолчи! Защищаешь его, а он спит и видит, чтобы пансионат заграбастать, продать все подчистую да нас тобою по миру пустить!