– Уж ваши-то лепестки по-прежнему свежи, милая Ираида.
Комплимент был сомнительный, но Рахманов знал, что актрисе он понравится.
– Благодарю, но я не о себе, разумеется. Я грущу о бренности бытия и упадке некогда великого театра. Вы себе представить не можете, Дмитрий Михайлович, кого нынче принимают в театр. Это же абсурд! Кошмар! Куда мы катимся?! Ужасно надоели эти малолетние провинциалки со свежими мордашками и делано наивными глазенками. Так и лезут, так и норовят наступить на пятки! Не верю я их наивным глазкам. И вам не советую верить. Поверишь им – тотчас обнажат зубки и перегрызут тебе хребет. С каждым годом эти паршивки все наглее и наглее!
– Это вы о Ларисе Николаевне? – удивился Рахманов.
– О ней, голубушке… – Красивое лицо Щукиной на миг исказилось горячей ненавистью – которую, впрочем, актриса очень быстро и умело скрыла. – Уж поверьте, Дмитрий Михайлович, знаю я таких, как эта Ларочка. Сама такой была, между прочим. Ах, как я искренне болела сценой, как мечтала вырваться, уехать в город и поступить в театр! Верила и ничуть не сомневалась, что город встретит меня с распростертыми объятьями. Я верила в это, Дмитрий Михайлович, покуда мне не пришлось впервые перегрызть чей-то хребет. Этой Ларочке следует сразу показать, как жесток мир – дабы она смирно сидела под боком у матушки и не вздумала высовываться. Целее будет.
– Но у вас-то, Ираида, кажется, все сложилось неплохо. Вы богаты, любимы, востребованы публикой.
Та промолчала. Щукина по-прежнему подставляла лицо и шею солнцу, но теперь глаза ее были плотно закрыты, а улыбка исчезла вовсе.
«Неужто упоминание о Ларе столь сильно ее раздосадовало?» – гадал Рахманов.
– Должно быть, вам ужасно неприятно было вчера слышать ту беседу за ужином? – снова спросил он.
– Почему же? – искренне удивилась Щукина.
– Ну как же… за ужином так хладнокровно обсуждали убийство вашего близкого друга, господина Стаховского. С трудом могу представить, как вы вынесли это. Но не обижайтесь на прочих гостей, прошу вас – они ведь не знали, кто вы.
– Я никогда ни на кого не обижаюсь – от этого цвет лица портится.
Щукина открыла глаза и вновь лукаво, по-кошачьи, посмотрела на него. Добавила веско:
– Тем более что все это ложь: с господином Стаховским меня ровным счетом ничего не связывает.
Рахманов изумился – зачем она лжет? Ведь глядел сейчас в ее глаза и читал в ее прошлом совершенно обратное. Но смолчал. Вовремя догадался, что madame снова находится в амплуа беззащитной девушки и текст читает, согласно роли.
Тем более что продолжила актриса опять сама и весьма охотно:
– Не стану скрывать, я уж готова была отдать господину Стаховскому свое сердце – да кто же знал, что он станет требовать невозможного? Мечтал запереть меня в золотой клетке и лишить зрительской любви! Ну, и внимания прочих поклонников тоже. Будто не понимал, что я актриса! Я принадлежу всему миру! Увы, судьба жестоко отплатила ему… Ах, Дмитрий Михайлович, право, иногда мне кажется, что в гибели несчастного господина Стаховского есть и моя вина.
– Ну что вы… – вяло возразил Рахманов.
– Вы так думаете? Ну что ж, мне стало легче. Ну кто ж знал, что он ревнив до безобразия: застал меня в обществе купца Жабина и устроил совершенно мерзкую, вымотавшую мои бедные нервы, сцену. А господин Жабин всего-то угощал меня шампанским после спектакля! Ну и пусть, что в моем номере. Что тут такого? Конечно, я вспылила… наговорила ему лишнего, отчего господин Стаховский тотчас в чем был и уехал бог знает куда… Ах, я так несчастна, милый Дмитрий Михайлович! Жабин – и тот оказался подлецом. Представьте себе, не стал оплачивать мою поездку в Ниццу, подлечить мои расстроенные внезапным расставанием нервы…
Щукина, наконец, замолчала. Спектакль окончен: аплодисменты, занавес, выход на поклон.
В затянувшейся паузе Рахманов догадался, что от него требуются горячие овации или хотя бы слова утешения. Не без труда, но он все-таки их нашел:
– Ну что вы, милая Ираида, все образуется.
Рахманов, в свою очередь, разыгрывать участие даже не пытался – Щукина все равно слышала лишь то, что хотела. Вместо этого поймал ее чудесный взгляд и, молчаливо требуя, чтобы она отвечала только правду, поинтересовался:
– Так вы отправились в «Ласточку» тотчас после того, как господин Стаховский покинул гостиницу?
– Ну что вы, стояла глубокая ночь, когда этот несносный ревнивец закатил мне сцену и умчался куда глаза глядят. А я уехала чуть свет на следующее утро.
– К чему же такая срочность, милая Ираида? Разве у вас не было обязательств перед театром?
– Ах, Боже мой, и вы про обязательства! Какие уж тут обязательства, когда я была так страшно расстроена? В таком стрессе играть спектакли решительно невозможно. Мне требовался отдых, потому Аннушка показала мне ту рекламную заметку и спросила, отчего бы мне не поехать к морю. К чему эти расспросы, не понимаю? – вдруг рассердилась Щукина. – Может быть, вы думаете, что я поехала следом за этим безумным ревнивцем и убила его вот своими собственными руками?
Она, возмущаясь, протянула ему обе свои изнеженные ручки. До того тонкие и хрупкие, что невозможно и вообразить, что те ручки могут разворошить взрослому мужчине ребра.
– Что вы, что вы… – пошел на попятную Рахманов, – я вовсе так не думаю. И, потом, если не ошибаюсь, господина Стаховского убили только следующей ночью. А ведь вы тогда уже были в пансионате, я полагаю?
Впрочем, ответ Рахманов знал.
– Разумеется, – предсказуемо ответила актриса. – Сидеть в номере невообразимо скучно, а прочие постояльцы еще не явились. Так что весь вечер и добрую часть ночи мы играли в бридж. Мы – это я, Аннушка и Юлия Николаевна, здешняя хозяйка. – Глаза ее вдруг опять стали лукавыми: – За них я могу поручиться. А вот спала ли в это время наша любезная Ларочка, или ж отлучалась из дому – никто из нас не видал.
Замечание про Лару, к полной его неожиданности, задело Рахманова за живое. Против воли снова швырнуло в то видение, что посетило его под утро: когда Лара, его невинная, чистая Лара, со страстью отдавалась Стаховскому. А после убила того, вонзив кинжал в грудь.
И тогда, и теперь Рахманов изо всех сил убеждал себя, что, как и прочие, всего лишь стал жертвой неких чар. Увидел вместо убийцы ту, которую считал красивейшей из женщин. Что истинное ее лицо скрыто ото всех – необязательно ей быть даже блондинкой.
Он убеждал себя в этом и почти уже сам поверил – да только последние слова Щукиной опять поселили в нем тревогу.
Однако он сделал вид, будто пропустил замечание об алиби Лары мимо ушей.
– Полагаю, ни вы, ни Анна Григорьевна, ни Юлия Николаевна от карточного стола надолго не отлучались? – спросил Рахманов, вернувшись к теме их разговора.
– Надолго – нет, – уверенно заявила Щукина. – Впрочем, Аннушка ушла спать раньше всех, сразу после полуночи… но вы же не станете подозревать в жестоком убийстве мою гримершу? – Она даже рассмеялась. – Никто не умеет взбивать локоны лучше Аннушки, так что не позволю вам обижать мою душечку!
– Что вы, что вы, милая Ираида, я всего лишь писатель – и в мыслях не было кого-то подозревать.
– Раз вы так говорите, то я вам верю. Уж вы-то не похожи на прочих мужчин, Дмитрий Михайлович. – Щукина в последний раз всхлипнула и обратила к нему лучистые зеленые глаза, прекрасно осознавая волнующую силу своего взгляда. Поинтересовалась: – К слову, вы когда в следующий раз едете в Ниццу?
Так наивно и искренне она это спросила, что Рахманову в самом деле стало ее жаль.
– Что вы, какая Ницца – на свои гонорары я могу позволить себе только отдых в пансионате Юлии Николаевны, увы.
Актрису это привело в изумление. Она не поверила:
– Как же? Господин Чехов, я слышала, то и дело ездит в Европу…
– Жаль вас расстраивать, но я не Чехов, – развел он руками.
Но madame Щукина все равно расстроилась и даже не пыталась этого скрыть.
– Куда же шляпка запропастилась, ума не приложу! – проворчала она, хмуро осматриваясь. Рахманов Щукину более не интересовал, и она вполне ясно дала это понять.
– Желаете, чтоб я позвал Анну Григорьевну?
– Уж сделайте милость! – не собиралась скрывать раздражения актриса.
Рахманов улыбнулся ей тогда вполне радушно и откланялся. Откланялся, уже четко понимая, что вопросов к мастерице взбивать локоны у него не меньше, чем к самой Щукиной.
* * *
Далеко от пляжа Анна Григорьевна уйти не успела – Рахманов нашел ее на смотровой площадке, огороженной от обрыва решеткой каслинского литья. Причем стояла женщина столь близко к краю, что на мгновение Рахманову почудилось, будто она собирается прыгнуть. Но нет: вытянув шею, Анна Григорьевна, оказывается, смотрела вниз, на Ларину бухту, пустующую сейчас. И заметив Рахманова, не устыдилась своего любопытства.
– Наслаждаетесь видами? – подойдя, Рахманов улыбнулся, сколь мог радушно.
Та качнула головой, но сочла вопрос риторическим и не ответила. Разговор с ней отчего-то не клеился; Рахманов чувствовал себя неуютно в ее обществе и не мог понять причины – ведь взгляда она не прятала, прошлое ее читалось легко, и было самым незамысловатым.
Анна Григорьевна Андрошина родилась далеко отсюда, в Петербурге, в бедняцкой семье рабочих. Подобно Щукиной, с детства болела театром и в пятнадцать убежала из дому, прибившись к труппе. Была костюмершей, гримершей, редко-редко получала маленькие проходные роли. В театре ее любили за золотые умелые руки, да и с ролями справлялась она превосходно. Постепенно роли становились чуть более значимыми, даже, порою, со словами.
По-видимому, талантом Анна и впрямь не обделена: с блеском отыграла небольшую, но яркую роль в прогремевшей на весь Петербург пьесе и единственный раз в жизни была обласкана критиками и прессой. Появились первые поклонники. Анне Григорьевне было семнадцать, когда ею не на шутку увлекся господин, принадлежащий к известной аристократической фамилии. Анна ответила не сразу – но когда ответила, то чувству отдалась сполна. Через год родила ребенка, девочку. Увы, болезненную и слабенькую, которой врачи и года жизни не давали. В театре настойчиво советовали оставить ребенка в церковном приходе – Анна Григорьевна о том и думать не хотела. Театр пришлось бросить, потому как девочка отнимала все силы и время. Аристократ-возлюбленный забыл ее и того раньше, увлекшись новой восходящей звездой…