– Это как же… – запнулась Лара. – Ты же сам сказал, она на похороны пришла…
– Пришла. Мужики ее вместе с домом сожгли двое суток назад – а она пришла.
Ужас сковал горло. Лара больше не смогла ничего спросить. Только почувствовала – будто толкнуло ее что-то, заставило посмотреть назад. Туда, где оставила она Дмитрия.
Бледнее покойника стоял он в десяти шагах, тяжело опершись на ствол дерева. А потом покачнулся… коленки его подкосились, и Дмитрий без звука осел наземь.
Глава 13. Чёрная магия
Отчего так холодно? И темно, ей-богу, как в могиле. И страшно. Страшно оттого, что он не чувствует ни рук, ни ног – их словно не было. Только лишь, многократно перекрывая тот страх, разрывается от мигрени голова. И благо, что темно, потому как малейшие всполохи света усиливают ту боль десятикратно, заставляют сквозь зубы мычать в темноту, покуда остаются силы…
– Помер? – спрашивает женщина, что склонилась над ним. Белое пятно ее лица размыто, только сплетенные в косу волосы видны отчетливо и светятся ярче солнца.
Он снова мычит от боли и все-таки хочет разглядеть лицо…
– Нет еще. Живучий, – скрипит в ответ старуха, чья фигура тоже размыта. Тем, что он до сих пор не помер, она недовольна. И выносит вердикт: – К утру все едино дух испустит.
«Ну и пусть. Ну и слава богу», – смиряется он тогда.
И сознание уж гаснет, и боль притупляется, уходит, даря долгожданный покой… Все перечеркивает острый травяной запах, что врывается через ноздри и снова выталкивает в океан, полный боли.
На лоб ложится теплая женская рука – и отчего-то боль чуточку отступает. Даже кажется на миг, что есть силы распахнуть глаза и увидеть ту женщину… до чего же хочется ее увидеть.
Голос шепчет над самым его лбом – не молитву шепчет, заклятие. Слов не разобрать, но страх, что вместо крови разливается по венам, сомнений не оставляет – женщина взывает не к Богу.
Вдруг где-то хлопает дверь, и тишину взрывает голос старухи:
– Ты что творишь, окаянная!
Шепот прерывается – недолгая борьба. Но молодая грубо отталкивает старуху:
– Оставь, Акулина, я уж решила все, – молвит спокойно и осмысленно.
А после идет к изголовью и отворят окно, впуская вместе со свежим воздухом все звуки деревенской улицы.
– Ежели ты примешь его, то приходи… – шепчет она в окно.
Снова ложится теплая ладонь на лоб, вновь возвращается страшный шепот.
– Дура ты, дура! – шипит из угла старуха. – Почто нежить плодишь?!
Молодая не отвечает. Или он просто не слышит ответа, потому как сознание снова начинает гаснуть.
Последнее, что доносится – это хлопот птичьих крыльев рядом с головою. И он летит во тьму…
* * *
– …Вы простите, Дмитрий Михайлович, мне правда надо идти, – горячо шептала Лара где-то на границе сна и яви. – Я должна, господин Харди ждет внизу. Вы не ругайте его, он хороший. Он мне поможет. А вы поправляйтесь. Поправляйтесь скорее и отыщите меня.
И там же, на границе сна и яви, он почувствовал на своем лице ее губы, показавшиеся ему воспаленно-горячими. Только она поцеловала его не в лоб, как целуют больных или покойников. Отчего-то влажный след Лариных губ остался на щеке.
А потом Рахманов открыл глаза. Он не понимал, сколько времени прошло – миг, сутки? Лары не было, но щека все еще горела ее поцелуем.
Лары не было – она ушла с Харди. Ушла навстречу своей гибели, а он валялся без сознания и совсем ничем ей не помог…
Лары не было, и Рахманов даже не чувствовал ее присутствия – ни в комнате наверху, нигде.
Превозмогая мигрень, он сел на постели. Его постели в номере «Ласточки». Вокруг стояла густая мгла, и он с полминуты вглядывался в черный квадрат неба за окном, покуда глаза не начали привыкать к темноте – и только тогда осознал, что не один в комнате…
Лара?
Нет, она ушла с Харди.
Женщина, что слилась с темнотою, казалась смутно знакомой. От нее исходила волна тревоги и – больше ничего. Рахманов знал лишь, что она уже давно стоит здесь, опершись спиною о стенку и не рискуя приблизиться. Высокая, статная, с белокурыми косами, уложенными на голове короной. Лицо ее скрывала тень.
Больше ничего узнать Рахманов не успел. Поняв, что он очнулся, она захотела уйти – сказала веско напоследок:
– Оденьтесь. Жду вас в буфете. И поторопитесь, прошу.
Медлить Рахманов не стал. Ноющая от боли голова не помешала одеться за две минуты и выйти в ночной коридор гостиницы. Слабый свет лился только из-под одной двери – ее-то Рахманов и толкнул без лишних раздумий.
Это и был буфет. Свечей здесь оказалось больше, чем у него, и Рахманов в этот раз без труда узнал белокурую статную женщину в темно-синей юбке и белой блузе. Руки ее заметно подрагивали, когда она разливала ароматный травяной чай в две чашки.
Хозяйка пансионата. Она же приемная мать Лары.
«Приемная ли?» – в который уж раз задумался он, вглядываясь в тонкие женственные черты ее лица. Но ответа не знал.
Женщина эта любила Лару именно так, как любила бы мать. Вот только примешивалось к той любви что-то иное, лишнее и дикое. Пугающее даже Рахманова. Что-то тяжелое было у нее на сердце: Рахманов чувствовал это на расстоянии, а заглянуть себе в глаза Юлия Николаевна пока что не позволила.
– Не спится, Дмитрий Михайлович? – Голос ее оказался хриплым, грубоватым. Совсем не похожим на голос Лары и, в то же время, необычайно знакомым. – Не стойте столбом, сядьте, в ногах правды нет. Чаю со мной попейте.
Рахманов спорить не стал, сел за маленький круглый столик напротив хозяйки. Пригубил чай под ее тяжелым взглядом. И уж потом, чувствуя, как мутнеет сознание, понял, что чай в чашке был непростым. Лицо хозяйки пансионата начало расплываться, все чувства как будто притупились, а дар… Рахманов смотрел в ее льдисто-голубые колючие глаза и совсем ничего не видел. Пытался, было проморгаться, чтобы согнать наваждение, но она его остановила:
– Ну-ну, будет. Скоро пройдет все, не пужайтесь, Дмитрий Михайлович. Это чтоб вы лишним себе голову не забивали, а выслушали меня со спокойствием да сделали, что требуется.
Какое уж тут спокойствие: Рахманов все пытался очнуться от дурмана – безуспешно. Он чаю сделал-то всего глоток. Очевидно, не напиток навел сей морок, а душистый аромат травы. Рахманов, не вполне отдавая себе отчет, смахнул чашку со стола. Пользы это не принесло – тем более что в руках Юлия Николаевна держала вторую такую же.
– Да выслушайте же! – теперь прикрикнула она. – Ларка сбежала!
Для Рахманов это не было новостью, однако то, что взволнована хозяйка именно сим фактом, он отметил.
– Куда сбежала?
– А то вы не знаете! В усадьбу. К Ордынцевым, – она поставила чашку на край и через стол подалась к Рахманову. – Верните ее, Дмитрий Михайлович! Немедля пойдите туда и верните паршивку домой! Удумала тоже… совсем страх потеряла…
Ладони ее бестолково метались по столешнице и подрагивали. А потом все-таки ухватились за руку Рахманова.
– Скажите ей, как увидите, что я ругать не стану! Пусть только вернется – я ее мигом прощу!
Столь горячо звучали ее слова, что Рахманов почти поверил. Да только глаза Юлии Николаевны, лихорадочно горящие, колкие, как две иглы, подсказывали, что Лару в лучшем случае запрут в комнате, ежели она вернется.
Впрочем, в сложившихся обстоятельствах для нее это скорее обернется благом… и все же Рахманов не собирался вступать в сговор с этой женщиной.
– Отчего же вы сами не пойдете? – Он вытянул руку, еще пытаясь вернуть ясность рассудка.
– Я не могу… – выдавила она через силу и поджала губы, не желая давать пояснений. – Не могу пойти туда. Ежели вы мне откажете, Дмитрий Михайлович, то мне некого более просить. Только вас она и послушает.
Да, его Лара послушает. Особенно, если он велит ей вернуться домой – велит так, как умеет. Да только хозяйке «Ласточки» откуда о его даре знать? Сознание путалось, но в одном Рахманов был уверен: эта женщина не проста, совсем не проста.
Сон, что нынче привиделся ему – ведь это вовсе не сон.
Рахманов не всегда был таким, как нынче. Когда-то он представлял собою самого заурядного паренька, и звали его не иначе как Митькой. Ларе бы тот Митька не понравился. Но много лет назад некто свершил над ним тот трижды клятый ритуал, разделивший жизнь на «до» и «после».
Он не помнил лица женщины, шептавшей над ним слова заклятия, но помнил белокурые косы. И помнил голос. Ей-богу, тот голос принадлежал Юлии Николаевне!
Осознав, Рахманов непроизвольно отшатнулся. Опрокинул стул, на котором сидел, и едва не свалился сам. Лишь отступив от круглого столика шага на три смог унять животный страх, что поднялся в нем при одном лишь воспоминании о той ночи.
Хозяйка пансионата глядела на него спокойно и холодно. Только пальцы, судорожно вцепившиеся в край столешницы, выдавали ее беспокойство. Она и сама боялась его.
– Юлия… – вслух подумал он совершенно некстати. – Какое диковинное имя для бывшей горничной. Откуда вы родом, Юлия Николаевна?
Даже сквозь туман в сознании Рахманов отметил, как ей не понравился сей вопрос. Глаза ее стали похожи на две щелки, недобро суженные.
– Приведите сюда мою дочь! – сказала она так, будто отдавала приказ. – А после поговорим.
Она ждала его согласия. Даже с места вскочила в бессильной злобе, когда Рахманов, так согласия и не дав, вышел прочь. Его мутило, мысли путались… Вернувшись в номер он первым делом распахнул окно, заполнил легкие южным ночным воздухом – и только тогда почувствовал, что сознание начинает проясняться.
Нет, Ларе нельзя возвращаться сюда – под крыло к этой женщине, владеющей черной магией и черт знает с какими мыслями на уме. Быть может, она верно сделала, что сбежала. Успокоиться мешало одно – сбежала она не с кем-то, а с Харди.
Ордынцевская усадьба нынче была не той, что прошлой ночью. Окна горели желтым светом, и Рахманов даже мог разобрать нечеткие тени за ними. Одной из этих теней наверняка была Лара…