Рахманов плотно закрыл глаза и попытался представить, как она стоит нынче у окна, как ветер легко касается рукавов ее пестрого платья и играет со светлыми завитками у висков. До того ясно он ее представил, что как будто удалось и расслышать Ларин голос:
– Приходи за мной.
И тотчас, не спросив позволения, сознание швырнуло его в новое видение. В ночь, такую же темную и беззвездную как теперь. Лишь половина луны слабо освещало тело, распростертое на острых камнях у самого морского побережья.
Над ним – смотровая площадка, огороженная решеткой каслинского литья. На самом ее краю стоит девушка в легком платье и долго смотрит вниз. На мертвое тело. А когда поворачивает голову, лунный свет серебрит нежный профиль Лариного лица.
– Приходи за мной… – шепчут Ларины губы так, что слышит лишь Рахманов.
А после она поднимает глаза в черное небо, где Ворон кружит в долгом и беззвучном полете.
* * *
Вблизи Ордынцевский замок казался куда внушительнее, чем из окон «Ласточки». Воистину замок – вовсе не похожий на обычную господскую усадьбу.
Главный дом, выстроенный из серого камня, был прямоугольным, в три этажа высотой – а над ними еще и настройка в виде аркады. Сами стены венчались зубцами, что тотчас напомнило Ларе увиденный на картинках «Русалочки» старинный европейский замок. По углам, на уровне аркады, пристроились маленькие полукруглые башенки с острыми ярко-алыми крышами и узкими окнами-бойницами.
Крыша самого замка была не купольной, как принято в господских домах, а почти плоской, четырехскатной. Тоже ярко-алой с восседавшим в центре нее черным каменным Вороном.
– Von den Rabenstein, – услышала Лара над ухом.
Она не заметила, как подошел Александр Наумович, папенька Даны. А он, проследив за ее взглядом, тоже, оказывается, рассматривал Ворона.
– На немецком это означает «из местечка Вороний камень», – пояснил он. – По семейной легенде фамилию фон ден Рабенштайн носили наши предки до того, как при государе Петре Великом приехали в Россию. А столетие спустя эта земля была пожалована моему прадеду за участие в военных походах вместе с фельдмаршалом Потёмкиным. Видите те цифры над главным входом?
Приложив ладонь козырьком, Лара и правда разглядела неприметные, почерневшие и поросшие мхом выбитые цифры «1850».
– Батюшка Николая, моего несчастного кузена, заложил основу дома в 1850, в честь женитьбы. А потом Крымская война, потом жена его умерла, оставив одного-единственного сына – Николая. Целых тридцать лет замок строился – можете себе представить? О, он был великолепен! Выстроен по последнему слову техники! Здесь и электричество проведено, и телефонные провода.
– В самом деле? Настоящие телефонные провода?! – не поверила Лара.
– Да. Хотя полноценную телефонную связь устроить батюшка Николая так и не успел. А сам мой кузен… – Александр Наумович стушевался, – видать, не до того ему было. Что ж, пройдемте в дом, Лариса, уже темнеет.
– Да-да, я сейчас…
Пропустив всех, Лара все-таки задержалась на мощеной камнем дорожке и, задрав голову, любовалась каждой деталью великолепного сооружения.
А особенный интерес представляла для нее башня. Выстроенная из того же камня, что и прочие стены – но время отчего-то пощадило ее меньше. Башня была куда темнее, почти черной. А плющ, покрывающий ее со второго по третий этаж, вблизи казался ржавыми цепями, окутавшими старинный камень.
Лара острым своим взглядом тотчас определила, что пробраться в башню можно либо через открытую галерею, соединявшую ее со вторым этажом жилой части, либо через низенькую дверь прямо со двора. Дверь располагалась совсем рядом с главным ходом, невзначай была прикрыта колючим кустом шиповника. Она так и манила подойти и распахнуть десятилетие запертые створки.
Впрочем, Лара тотчас отругала себя за дерзкие намерения. Она гостья здесь и тайком соваться туда, куда не приглашали, не станет. По крайней мере, не в первый же день.
Внутри дом оказался не менее примечательным: в тот вечер Лара не успела толком ничего увидеть, но ее впечатлила даже спальная комната, выделенная ей Даною. Высоченные потолки в три, а то и в четыре человеческих роста, и столько пространства, что запросто можно устраивать танцы. И это только спальня – гостевая спальня!
И кровать с тяжелым бархатным балдахином, на которой запросто можно почувствовать себя Спящей красавицей, ждущей своего Принца.
«Если бы Дмитрий Михайлович и правда был писателем, – подумала Лара, – он пришел бы в восторг и обязательно написал про этот замок целый роман!»
А камин – Ларин собственный камин, прямо в спальне – изумил ее и того больше. Лара умело его затопила, и здесь теперь грела ладони Дана, явившаяся помочь с уборкой.
– Не понимаю, зачем было строить столь огромные комнаты? – спрашивала она, глядя в огонь, и красные блики ярко сверкали в ее глазах. – Мы на одних лишь углях для растопки разоримся подчистую. А главное, теплее ничуть не становится. Я продрогла до костей.
– Смотрите-ка, и здесь Ворон! – Лара, не скрывая трепета, провела кончиками пальцев по барельефу каменной птицы под каминной полкой.
– Они здесь всюду эти Вороны.
Дане дом совершенно точно не понравился. Не требовалось прямых слов – все было написано на ее лице. Лишь раз она призналась:
– Мне здесь не по себе. Огромный холодный склеп, а не дом. Не представляю, как можно здесь жить.
Она притянула массивное жесткое кресло поближе к огню и села, обняла себя за плечи, продолжая зябнуть.
– Но я рада, что вам, Лариса, здесь нравится. Жаку тоже нравится. Мне иногда кажется, что ему стоило бы жениться на вас, а не на мне.
Лара бросила на нее пытливый взгляд, но, кажется, Дана сказала это без намека на ревность. Или же тщательно скрывала эту самую ревность – угадать не вышло.
Лара подтянула к камину второе кресло – правда, не столь близко, ей вовсе не было холодно. Села на самый край и, робея, решилась признаться.
– Так и не успела сказать вам днем… Джекйкоб нынче заказал у меня портрет. Свой портрет.
– Вот как? – точеные брови Даны взлетели вверх. – Вы согласились?
– Нет, пока еще…
Вообще-то Лара для себя уже все решила. Однако она подумала, что следует заручиться поддержкой Даны на всякий случай. Нехорошо будет, ежели та узнает о портрете от кого-то другого.
– Я говорила вам, Дана, что намереваюсь ехать в Петербург, в Академию художеств – а для этого нужны деньги. Пятидесяти рублей, что обещал Джейкоб, мне хватило бы чтоб добраться и нанять комнату. Они бы очень выручили меня, эти пятьдесят рублей. Однако вы моя подруга, Даночка, одно ваше слово – и я откажусь.
Вздернутые брови Даны так и не вернулись на место, но, помедлив, она ответила ровно и сдержанно:
– Отчего же я должна быть против? Я рада, что Жак поддерживает вас, у него доброе сердце. – Она поискала глазами, потом нащупала в кармане домашнего платья портсигар и, лишь закурив, продолжила: – Однако я уже говорила по поводу вашего намерения уехать. Это не лучшая затея, Лариса. Петербург немилосерден к одиноким молоденьким девицам.
Дана говорила об этом второй раз – и второй раз Лара на замечание не ответила. Она и сама, без советов, каждую минуту сомневалась в необходимости поездки. Но посчитала, что Дана не поймет ее доводов. Она из другого мира – потому и обсуждать сей вопрос с нею нет смысла.
Вместо этого Лара села в кресле поудобней, расправила юбку на коленях и перевела тему на то, что действительно было интересно:
– Даночка, вы виделись нынче с Коном?
– Нет. – Она выпустила струйку дыма резче, чем следовало. – Я вот-вот выхожу замуж, Лариса, у меня прекрасный жених, и мне вовсе не хочется говорить о других мужчинах.
Но, видимо, и о «прекрасном женихе» Дане сказать было особо нечего, потому, докурила она в полном молчании. Затушив окурок как обычно в блюдце, тотчас потянулась за второй попиросой – и, наверное, заметила Ларин взгляд на изысканном серебряном портсигаре.
– Желаете? – откинула крышку и первой протянула ей.
Первые несколько раз Дана предлагала закурить – но Лара всегда краснела и смущенно качала головой. А нынче… то ли свобода вскружила ей голову, то ли папиросный дым показался вдруг Ларе необычайно вкусным – она несмело кивнула и аккуратно вытянула одну.
Повторяя за Даной, взяла двумя пальчиками и поднесла к губам. Но, когда Дана угостила спичкой, тотчас надсадно закашлялась от едкого противного дыма.
– Тише-тише, не торопитесь.
У Лары же первым порывом было выбросить немедленно эту гадость – ничего отвратительнее, кажется, она в жизни не делала! Однако ж, невесть откуда взявшееся упорство заставило тотчас, едва прокашлялась, снова затянуться едким дымом.
Во второй раз Лара хотя бы не кашляла. Хотя все равно не поняла, зачем люди это делают.
Дана, внимательно наблюдая за ней, в конце концов, усмехнулась:
– Ваша маменька проклянет меня за то, что испортила ее девочку. Что ж, Лариса, раз вы стали совсем взрослой, поделитесь, что у вас на сердце?
– О чем вы? – изумилась Лара, еще пытаясь распробовать гадкий дым.
– О мужчинах.
Лара снова зашлась в кашле.
– Мне… я в последнее время непозволительно много думаю об одном господине… – нехотя призналась она.
– О Дмитрии Михайловиче? – уточнила Дана. И охотно пояснила: – Я заметила ваш разговор и переглядывания нынче утром, на смотровой площадке. Право, мне даже показалось, что вы знакомы давным-давно.
– Это не так, что вы! – горячо возразила Лара. – Даже не представляю, что у него на уме, и нравлюсь ли я ему хоть немного…
– Нравитесь. Вы всем нравитесь. Однако Лариса, постарайтесь быть благоразумной. Этот господин… он странный. Называет себя писателем, но… Лара, я дочь актрисы, поверьте, я достаточно повидала людей творческих профессий. Мужчины, занимающиеся искусством – о, это нечто! Они все как один эгоистичны, свято уверены в своем гении и, ежели что-то эту уверенность подтачивает, то немедленно подвергаются сплину. Ах, Лара, ежели есть на свете что-то более унылое, чем творец, мнящий себя гением – так это творец, мнящий себя гением и впавший из-за этого в сплин! Разве ваш Дмитрий Михайлович таков?