Мужчина был еще жив. Видел ли он, как женщина, ускоряя свои волнующие движения вверх и вниз, медленно заносит руку с лезвием над своею головой? Если и видел, то сделать ничего не мог…
К правой ее руке присоединилась левая, и обе ладони сжимали рукоять так судорожно и сильно, что белели костяшки пальцев. Размеренные вздохи женщины стали наполняться голосом, узкая спина прогибалась в пояснице, а лицо уже в истоме было обращено к ночному небу.
– Приди… – услышал он ее голос. Сперва похожий на судорожный шепот, который все нарастал и нарастал, пока Рахманов не осознал, что она уже кричит в ночное небо, требует и ни за что не потерпит отказа: – Приди! Приди!
Рахманов по-прежнему не видел ее лица, но знал как будто – кого она зовет, кого ищет.
– Приди… – последний звук ее голоса был похож на мольбу.
А потом занесенные над головой руки налились новой силой, и кинжал с яростью вошел в плоть мужчины…
* * *
– Одно можно сказать наверняка – сие свершил мужик недюжинной силы. Так ребра искромсать. Кузнец, быть может…
Рахманов не сразу сообразил, что видение ушло, что светит теперь солнце, а не луна, и что рядом бубнит никто иной как Горихвостов. Притом сыщик вещал не в пустоту, он говорил что-то именно Рахманову и, кажется, уж притомился ждать ответа.
Конечно, Горихвостов ошибался, не было здесь никакого кузнеца. Однако переубеждать его сейчас не было сил.
– Убитый – сын промышленника Стаховского, – только и счел нужным сказать Рахманов. – Младший, кажется, сын. Железорудные заводы на Урале, слышали?
– Слышал, но… Отчего вы так уверены? Вы знали его лично?
– Нет, не знал. Видел фотокарточку в газетах. Стаховский полторы недели назад приехал – на премьеру своей любовницы. Она актриса.
Горихвостов в свою очередь буравил Рахманова взглядом, будто тоже мог проникнуть в его душу. Едва ли он поверил ему, но не было времени выдумывать что-то разумнее фото в газете.
– Вы толковый сыщик, Прохор Павлович, – неловко похвалил он, – первым обратили внимание на одежду – оттого я и вспомнил про Стаховского. А теперь простите, мне надобно ехать в город и отыскать эту актрису… пока не знаю ее фамилии, но их труппа остановилась в гостинице на Раевской, кажется, улице… В Тихоморске есть Раевская улица?
Рахманов все-таки смешался под тяжелым взглядом: Горихвостов смотрел на него недоуменно, как на бредившего, словно вопроса и не слышал.
– Вы заканчивайте здесь, – распорядился он под конец, – отыщите сердце и выясните, где именно пребывал Стаховский перед смертью.
Откланялся неловко и поспешил к своей коляске.
* * *
Свою особенность Рахманов не считал ни даром, ни волшебством. Все было до обыденного просто: он видел то, что не видели другие. Видел людей, с которыми никогда не был знаком и знал подробности их жизни – знал все то, что они сами о себе уже забыли. Знания эти копились и копились в его голове, отчего-то никогда не забываясь, мучая его, изводя мигренью и не давая покоя.
Если это и волшебство, то чье-то очень злое волшебство. Единственная причина, по которой Рахманов мирился с ним, до сих пор не сойдя с ума – оно приносило пользу людям, ежели его использовать верно. А Рахманов, к счастью, научился это делать.
Он служил в полиции восемь лет из своих двадцати шести и обычно, еще на подъезде к месту преступления знал, кто его совершил.
Не должно было быть сбоя и в этот раз. Та женщина – молодая, светловолосая и, вероятно, очень привлекательная – она ведь просто сумасшедшая, оттого и убивает своих любовников…
По крайней мере, в этом Рахманов убеждал себя, но странное ощущение, что в этот раз все не так, все наперекосяк – не давало ему покоя. Однако покамест он решил отринуть то, что сыщики называют интуицией и действовать по обычной схеме.
Чувств и мыслей людей Рахманов, как ни старался, знать не мог – он лишь видел свершенные действия. А все что делал Стаховский, говорило о том, что он отлично знал ту женщину, которая его убила; она несколько лет была его любовницей и, быть может, даже более того… Потому Рахманов и мчался сейчас, поторапливая кучера, назад, в Тихоморск, на Раевскую улицу. И знал заранее, что опоздает.
Увы, не ошибся.
– Madame двое суток как съехали. Но комнату за собой оставили, потому не заселяли никого…
– Как же так съехали? Разве премьера состоялась уже?
– Никак нет, ваше благородие – не состоялась. Не могу знать, отчего так поспешно собрались…
Рахманов въедливо изучил гостиничного слугу, но тот и правда ничего не знал. Был напуган внезапным визитом полиции, но исключительно из-за своих каких-то грешков, к сбежавшей актрисе Щукиной не относящихся.
Ираида Митрофановна Щукина – так звали актрису и любовницу Стаховского – отбыла с личной горничной и наспех собранным багажом позапрошлым утром, в восемь сорок пять.
За семнадцать часов до того, как ритуальным ножом посреди поля будет убит ее любовник.
Кажется, самое время счесть госпожу Щукину первой подозреваемой… Но Рахманов не торопился. Медленно, не обращая внимания на слугу, он прохаживался вдоль стен плохонького гостиничного номера (впрочем, этот был лучший в городе), и пытался понять, что чувствовал актриса перед отъездом?
Однако ответ был скрыт.
– Куда она уехала? Неужто и адреса главе труппы не оставила?
– Никак нет, ваше благородие… ежели оставила бы, то я непременно…
Но Рахманов велел замолчать ему легким движением руки. Не то чтобы он узнал вдруг о месте нынешнего пребывания актрисы, но, коснувшись невзначай письменного стола, понял, что двое суток назад на этом самом месте лежал номер местной ежедневной газеты – с некой рекламной заметкой, обведенной карандашом. Настолько эта заметка заинтересовала хозяйку комнаты, что сперва она даже думала взять газету с собою, но…
Рахманов очнулся. Огляделся по сторонам и тотчас приметил корзину для мусора, которую, не долго думая, здесь же опрокинул на бок. Смятый номер газеты был именно здесь.
Нашлась и заметка.
– «Пансионат «Ласточка»… – прочел он вслух.
Название отозвалось очередной вспышкой мигрени, и Рахманов, прикрыв веки, с полминуты переживал боль, никого и ничего не слыша.
Одно лишь упоминание это – «Ласточка» – вызывало в нем бурю чувств и тысячу самых разных видений. Столь ярких, что голова гудела не переставая. А что будет, когда он окажется в этом месте?
Глава 2. Американец
Всякий раз, как приходилось топить самовар, Лара дивилась, отчего вскипевшая вода имеет запах дерева, коим его заправляли. Положишь черешневые ветки – чай станет сладко-кислым и пахнуть будет молодым вином; положишь орешник – и вязкий маслянистый вкус сохранится, сколько бы ни клали туда лимона после. Но Лара более всего любила добавлять к углям свежий сосновый щеп, тогда над самоваром поднимался густой и теплый хвойный дух – вовек им, кажется, не надышишься! Ларина воля, она одной сосной топила бы и печь, и камины, и самовар – да мама-Юля не велит. Мол, сухие черешневые ветки и так складывать некуда. Не выбрасывать же?
И то правда.
Готовили завтрак для постояльцев. В кухне Матрена уже обсыпала круассаны сахарной пудрой, а Лара на веранде учила новенькую горничную Стаську управляться с самоваром, когда туда с горящими новой сплетней глазами вбежала Галка.
– Ни в жисть не догадаетесь, Лара Николаевна, что нонешней ночью приключилось!
Галка была старшей из двух горничных в «Ласточке», девицей во всех смыслах примечательной. Волоокой красавицей с толстыми русыми косами, разложенными по плечам, и со столь выдающимися формами, что редкий их постоялец мог хотя бы приблизительно сказать, какого цвета у Галки глаза.
Сплетницей Галка была каких поискать. Каждый день у нее приключалось нечто вселенского масштаба, потому у Лары не имелось никакого желания гадать. Да и возможности такой Галка не дала, объявив без предисловий:
– Господа Ордынцевы приехали и к нам в пятый, шестой да девятый нумер заселились!
Хорошо, что Лара уже поставила самовар, иначе непременно обварилась бы. Новость и впрямь была всем новостям новость.
– Как же?.. – изумилась она, – говорили ж, не осталось никого из графов Ордынцевых…
– Вот так, – развела руками Галка, – из графьев не осталось, зато родня какая-то дальняя объявилась. Да не просто так погостить приехали. В усадьбе-то Ордынцевской неспроста, видать, молотками стучали с утра до ночи. Жить там господа собираются!
Лара, обтирая руки полотенцем, невольно устремила взор на Ордынцевскую усадьбу, отлично видимую с веранды. Все мысли ее были – не о той ли «родне» предупреждал ее Ворон? Не медальон ли им на самом деле нужен, а не плохонький, прогнивший насквозь дом?
– А что за Ордынцевы-то? – в который уже раз спросила Стаська, но услышали девочку только сейчас.
Стаська это младшая из двух горничных – было ей всего тринадцать, и поступила в «Ласточку» она меньше недели назад. Характер имела несмелый и покладистый, чем без зазрения совести пользовалась коварная Галка, свалив на девочку всю черную работу да вдобавок и подшучивая при каждом удобном случае.
Никто толком не знал, откуда взялась девочка, но совершенно точно она была не из их краев – даже знаменитых Ордынцевых не знала. Галка на том и сыграла:
– Неужто и про старика Ордынцева, старого колдуна, не слышала никогда? – делано изумилась она.
– Галка, прекрати, ей-богу! – не выдержала, наконец, Лара. – Уши вянут слушать тебя! Какой же он старик, ежели ему всего-то тридцать один год был, когда помер?
Галка хмыкнула и подбоченилась, не собираясь сдаваться так скоро:
– Уж не знаю, Лара Николаевна, кого там похоронили, только люди зря болтать не станут. Колдун он, ваш Ордынцев распрекрасный, колдун и нежить! А по ночам еще в Ворона оборачивается и летает по округе, и горе тому, кого застанет он за недобрым делом! Али, скажите, тоже неправда?
Лара смолчала в этот раз. До сих пор перед ее глазами стояло то, что она видела десять лет назад в компании Кона. Что каменный Ворон сперва обернулся живым, а после рассыпался искрами и убил мальчишку-вора. И заключена была в каменном Вороне душа Ордынцева