Снежок
Пятница, 16 декабря
Снег всё идет и идет. Сегодня, когда мы выходили из школы, из-за этого снега произошел ужасный случай. Несколько мальчиков, как только выбежали на улицу, принялись бросать друг в друга снежками. Снег был мокрый, и снежки получались твердые и тяжелые, как камни. На тротуарах было много народа. Какой-то синьор крикнул; «Довольно, мальчики, прекратите!» — и в то же мгновение на другой стороне улицы раздался крик и мы увидели старика без шляпы, который шатался, закрыв лицо руками; а рядом с ним стоял мальчик и кричал: «Спасите, спасите!»
Все бросились к ним. Снежок попал старику прямо в глаз. Школьники разлетелись во все стороны как стрелы. Я стоял перед книжным магазином, куда вошел мой отец, и видел, как несколько учеников из нашего класса подбежали к магазину, смешались с теми, кто уже стоял рядом со мной, и стали делать вид, что рассматривают витрину.
Это, были Гарроне, как всегда с булкой в кармане, Коретти, Кирпичонок и Гароффи, тот самый, который собирает марки.
Тем временем вокруг старика образовалась толпа, а полицейский и еще несколько человек стали бегать по улице, грозно спрашивая:
— Кто это? Кто это сделал? Это ты? Скажите, кто это?
Они особенно внимательно посмотрели на мальчиков, у которых руки были в снегу. Гароффи стоял рядом со мной, и я заметил, что он дрожит и страшно бледен.
— Кто это? Кто это сделал? — продолжали кричать вокруг. Тут я услышал, как Гарроне тихо сказал Гароффи;
— Ну, иди, сознайся, ведь это будет подло, если обвинят кого-нибудь другого.
— Но я сделал это не нарочно, — отвечал Гароффи, дрожа как лист.
— Это неважно, иди и выполни свой долг, — повторил Гарроне.
— Я боюсь!
— Ничего, я пойду вместе с тобой.
А полицейский и другие кричали тем временем всё громче и громче:
— Кто это? Кто это сделал? В глаз синьору попало стекло от очков, вы лишили его зрения, разбойники!
Я думал, что Гароффи сейчас упадет от страха.
— Пойдем, — решительно сказал Гарроне, — я не дам тебя в обиду, — и, схватив Гароффи за руку, он потащил его, поддерживая, как больного. Толпа, увидев их, сразу поняла, в чем дело, и несколько человек бросились к мальчикам с поднятыми кулаками. Но Гарроне загородил товарища, крича:
— Как, десять взрослых против одного ребенка?
Люди остановились, а один из полицейских схватил Гароффи за руку и потащил его сквозь толпу в небольшую закусочную, куда еще раньше провели раненого старика.
Когда я увидел его вблизи, так сразу же узнал того старого служащего, который живет на четвертом этаже нашего дома вместе со своим племянником. Он сидел на стуле, и глаза у него были закрыты носовым платком.
— Я сделал это нечаянно, — рыдал Гароффи, полумертвый от страха, — я сделал это нечаянно!
Двое или трое мужчин грубо втолкнули его в закусочную, крича: «На колени! Проси прощенья!» — и бросили его на землю.
Но в ту же минуту две мощные руки поставили его снова на ноги и твердый голос произнес:
— Нет, синьоры, я этого не допущу.
Это был наш директор, который всё видел.
— Раз мальчик имел мужество сознаться, — продолжал он, — никто не имеет права унижать его.
Все стояли молча.
— Проси прощенья, — сказал тогда директор Гароффи. Мальчик, обливаясь слезами, обнял колени старика, а тот ощупью нашел его голову и погладил по волосам. Тогда все; заговорили:
— Иди, мальчик, иди, ступай к себе домой!
Мой отец вывел меня из толпы и, пока мы шли по улице, спросил:
— А у тебя, Энрико, в таком случае хватило бы мужества выполнить свой долг и открыто сознаться в своей вине?
Я ответил, что да.
— Дай мне честное слово школьника, — прибавил тогда мой отец, — что ты действительно будешь так поступать.
— Да, отец, даю тебе честное слово.
Наши учительницы
Суббота, 17 декабря
Сегодня Гароффи дрожал от страха, в ожидании строгого наказания, но наш учитель не пришел, а так как его заместитель тоже отсутствовал, то в класс к нам явилась синьора Кроми, самая старая из учительниц; у нее двое взрослых сыновей, и она учила читать и писать еще тех синьоров, которые теперь сами провожают своих сыновей в школу Баретти. Сегодня у нее был очень грустный вид, так как один из ее сыновей болен.
Как только мы увидели, что к Нам пришла учительница, то начали шуметь, но она спокойным и тихим голосом сказала нам:
— Уважайте мои седые волосы: я не только учительница, я мать.
И тогда мы все замолчали, даже этот бессовестный Франти, который тайком, однако, состроил насмешливую гримасу.
В класс синьоры Кроми пошла синьора Делькати, учительница моего брата, а в класс Делькати — та, которую мы прозвали монашкой, потому что она ходит всегда в темном платье и черном переднике; у нее худое, бледное лицо, гладкие волосы, глаза светлые-светлые, и она разговаривает таким тихим голосом, как будто всё время шепчет молитвы.
— Я просто не могу понять, — говорит про нее мама, — ведь она такая тихая и робкая, у нее такой слабый и ровный голос, что его еле можно расслышать, она никогда не кричит и не сердится, а вместе с тем дети у нее сидят так смирно, что их и не слышно; довольно, чтобы она погрозила им пальцем, и самые отчаянны шалуны опускают головы. Ее еще потом зовут монашкой, что в классе у нее тишина, как в церкви.
Но мне больше нравится молоденькая учительница первого класса; лицо ее, с двумя ямочками на щеках, похоже на свежую розу, она носит шляпу большим красным пером, а на шее — желтый стеклянный крестик. Она веселая, и в классе у нее тоже весело; он всегда улыбается, смеется своим серебристым смехом, так что кажется, что она поет, стучит палочкой по столу и хлопает в ладоши, чтобы водворить тишину.
А когда дети собираются домой, она перебегает, как девочка, от одного к другому, устанавливая их в пары. Этому он поправляет воротник, тому застегивает пальто, чтобы он не простудился, следит, чтобы они не ссорились на улице, упрашивает родителей не наказывать их дома, раздает им леденцы, если они кашляют, и дает свою муфту тем, у кого мерзнут ручонки.
Малыши совершенно не дают ей покоя: то они ласкают ее, то просят поцеловать, тянут ее за вуаль и за накидку, но она всё им позволяет и всех их, смеясь, целует и каждый день возвращается домой вся растрепанная, без голоса, запыхавшаяся и довольная, со своими прелестными ямочками и красным пером на шляпе. А ведь она еще дает уроки рисования в школе девочек и содержит мать и маленького брата.
В гостях у больного
Воскресенье, 18 декабря
Племянник старого служащего, которому Гароффи попал в глаз снежком, учится в классе учительницы с красным пером. Он живет у дяди, который воспитывает его как сына; там мы и встретили его сегодня.
Учитель поручил мне переписать ежемесячный рассказ «Маленький флорентийский писец», и я как раз кончил эту работу, когда отец сказал мне:
— Подымемся на четвертый этаж, навестим синьора с больным глазом.
Мы вошли в почти темную комнату. На постели, со множеством подушек за спиной, сидел старик с завязанным глазом, а па стуле у изголовья — его жена. Маленький племянник играл в углу. Старик очень обрадовался, увидев моего отца, просил садиться и сказал, что ему лучше, что он не только не потерял глаза, но что через несколько дней будет совсем здоров.
— Это был несчастный случай, — прибавил он, — мне жаль бедного мальчика, он сильно испугался.
Потом старый синьор заговорил о докторе, который должен был прийти к нему. Как раз в это мгновение позвонили.
— Это доктор, — сказал синьора.
Дверь открылась… и кого же мы увидели? На пороге стоял, опустив голову, Гароффи и не решался войти.
— Кто это? — спросил больной.
— Это мальчик, который бросил снежок, — сказал мой отец.
— Ах ты мой бедный! — воскликнул тогда старик. — Иди сюда, ты наверно пришел, чтоб справиться о моем здоровье, но мне лучше, успокойся, мне уже гораздо лучше, я почти здоров, подойти ко мне.
Гароффи, донельзя сконфуженный, приблизился к кровати, еле удерживая слёзы.
Старик погладил его по голове, но Гароффи не мог сказать ни слова.
— Благодарю тебя, — продолжал больной, — передай своим родителям, что всё хорошо, чтобы они больше не беспокоились.
Но Гароффи не двигался с места, — казалось, что он хочет что-то сказать, но не смеет.
— Что ты хочешь сказать? Тебе нужно что-нибудь?
— Я… ничего.
— Ну тогда до свиданья, мальчик, иди со спокойным сердцем.
Гароффи дошел до двери, но там остановился и повернулся к маленькому племяннику, который с любопытством следил за ним глазами. Вдруг Гароффи сунул в руки мальчику какой-то предмет и быстро сказал ему: «Это тебе», — и убежал.
Мальчик принес полученный пакет на постель к дяде, и мы увидели, что на нем написано: «Я дарю это тебе». Мы развернули подарок и вскрикнули от изумления: бедный Гароффи принес свой знаменитый альбом с марками, ту самую коллекцию, о которой он постоянно говорил, на которую возлагал столько надежд и которую собрал с таким трудом. Это было его сокровище, половина его сердца, и теперь, получив прощение, он отдавал его как подарок.
Маленький флорентийский[21] писец(ежемесячный рассказ)
Джулио учился в четвертом классе начальной школы. Это был изящный двенадцатилетний флорентинец с черными волосами и бледным лицом, старший сын железнодорожного служащего. Семья была большая, жалованье отца маленькое, и поэтому родители с трудом сводили концы с концами.
Отец очень любил Джулио, всегда обращался с ним мягко и был к нему снисходителен во всем, что не касалось учения. Но тут он был исключительно требовательным и строгим, так как Джулио должен был как можно скорее получить аттестат, поступить на службу и начать помогать семье. Поэтому мальчику приходилось много заниматься, и хотя он учился хорошо, отец постоянно еще подгонял и поощрял его.