Тем временем Панчи разделся и, поставив лампу в угол комнаты, где стояли два медных кувшина с водой, начал мыться.
Из стыдливости Гаури спряталась за перегородкой, чтобы вымыться после мужа. Но Панчи решил, что сейчас самый подходящий момент, когда он сможет победить ее сдержанность и чрезмерную застенчивость. Подойдя к ней, он стянул с нее одежду. Тело Гаури соблазнительно забелело в темноте. Панчи поднял жену и перенес к тому месту, где стояли кувшины с водой, не обращая внимания на ее мольбы и предостережения о том, что будет, если их увидит Кесаро.
В порыве вожделения он лил на ее тело воду, потом вытирал его досуха, лаская ее груди со смелостью и непринужденностью, которая удивила и ошеломила Гаури настолько, что она покорно принимала его ласки. Но все это время ее веки были опущены, стыд и смущение терзали молодую женщину. Панчи взял жену за подбородок, приблизил свое лицо к ее лицу и заглянул ей в глаза.
Когда взоры их встретились, она впервые почувствовала, что какая-то теплая волна прилила к ее сердцу.
— Не бей меня больше, Панчи!.. — с дрожью в голосе произнесла Гаури.
— Муж должен наказывать жену, когда она провинится, — снисходительно объяснил он.
И Гаури, которая почти не видела от своего своенравного мужа ни ласки, ни заботы, посчитала за дар судьбы ту снисходительность и терпение, с которыми он сейчас разговаривал с ней.
Когда они поднялись наверх, Панчи увидел, что Кесаро оставила на его постели блюдо с едой.
— Поешь немного вместе со мной, — сказал он.
— Нет, я не хочу есть, — ответила она.
Тогда Панчи отнес еду на террасу, так и не притронувшись к ней. И хотя супруги не поужинали вместе, как полагается мужу и жене, они впервые за все время их супружества спали на одной постели всю ночь, бросая этим вызов Кесаро и всем сплетницам соседкам.
На следующее утро Панчи вышел из дому раньше обычного, чтобы совершить омовение у источника и побыстрее подыскать себе другое жилье.
Подымаясь от водоема по лестнице, которую построил ростовщик и подрядчик отец лаллы Бирбала, Панчи увидел Дамодара, сына Бирбала. Он спускался вниз к источнику и преградил Панчи дорогу, широко раскинув руки, словно собираясь обнять его.
— Это ты, Панчи! Вот так проворство! Ты всегда встаешь так поздно, и вдруг пришел сюда ни свет ни заря. Твои волосы смазаны маслом, а лицо так и сияет! Что с тобой случилось? Ах да, конечно, к тебе в дом пришла жена!..
— Ладно, — сказал Панчи без тени улыбки. — Дай пройти, у меня дела.
— Послушайте, что он говорит! У него дела!
— Я ведь не сын ростовщика, который может сидеть на мягких подушках весь день и жить на проценты! Я должен засевать и обрабатывать землю. Если земля сухая, я должен молить небо о дожде. А потом я долгие месяцы жду урожая и беру взаймы у твоего отца, который сосет из нас кровь…
Панчи сказал это с горечью, но Дамодар, привыкший слышать подобные слова с раннего детства и принимать их за добродушное подшучивание, не придал им особенного значения и не сдвинулся с места.
— Дай пройти, — повторил Панчи.
— О! Какой злой дух вселился в тебя сегодня? Говорят, они приходят сюда купаться…
— Держу пари, что раньше всех сюда является дух твоего деда! — язвительно заметил Панчи. — Уж эти ростовщики из всего сумеют извлечь выгоду.
Дамодару, привыкшему к почитанию предков, не понравилось это замечание, и он сказал:
— Давай будем говорить только о твоей грубости и моем великодушии и оставим в покое старших.
— Ну как же, твои родители священны. А ну, прочь с дороги!
Дамодар опустил руки, сообразив, что Панчи не в себе и шутить с ним опасно.
— Ладно, — вдруг сказал Панчи. — Я останусь, если ты готов говорить начистоту.
— Что значит начистоту? Я всегда говорю начистоту! — поспешил оправдаться сын ростовщика, понимая, что Панчи намекает на те деловые разговоры, которые он вел в лавке с клиентами в отсутствие отца.
— Разговор начистоту — это такой разговор, которого торгаш не умеет вести и не может понять, — раздраженно ответил Панчи.
— Пусть ты не поладил со своим дядей, но зачем же ссориться с другими людьми?
Панчи не удивился, что новость о его драке с Молой Рамом уже обошла всю деревню, и понимал, что «общественное мнение», включая сыновей зажиточных родителей — Дамодара и Раджгуру, будет против него. Он со стыдом отвел глаза от сына ростовщика, но потом поднял голову и спросил:
— Наверное, это Раджгуру сказал тебе?..
— О, все знают, как ты силен. Только один человек, пожалуй, сильнее тебя — это Гама Пахалван[31]. Вон посмотри на Раджгуру! Он идет так осторожно потому, что видел тебя вчера во время сражения и все еще не может опомниться от страха… Ну улыбнись же, бука ты этакий!
— Я еще займусь им, — сказал Панчи, невольно оборачиваясь, чтобы взглянуть на подходившего Раджгуру. — А пока что скажи мне прямо — сможешь ты одолжить мне сегодня сотню рупий?
— Я не занимаюсь делами с раннего утра, — уклончиво ответил Дамодар. — Я хочу, чтобы ты улыбнулся.
— Крестьянин не может позволить себе такую роскошь, — сказал Панчи. — Это слишком большое напряжение для его мускулов. Но почему ты не хочешь ответить мне начистоту?
— Ты же знаешь, что по таким делам я должен советоваться с отцом, — возразил Дамодар. — И к тому же ты уже должен платить проценты по закладной. Не в моих силах…
— Ну, конечно, и как это я сам не догадался! Ты слабый, трусливый человек! Проклятый ваш род…
— Согласен, — сказал беззаботно подошедший к ним в это время Раджгуру. — В любом споре между крестьянином и торгашом я на стороне тружеников земли.
— Заткнись! — прикрикнул на него Панчи. — Я набью тебе морду, если ты не оставишь этот развязный тон. И можешь не воображать, что твой отец был субедаром. Он выслужился тем, что лизал сапоги белым сахибам!
— Уж не наткнулись ли мы на осиное гнездо, Раджгуру? — сострил Дамодар.
— Я не собираюсь жалить тех, кто не трогает меня, — многозначительно ответил Панчи.
Оба молодых парня смущенно замолчали.
— Я приходил в твой дом потому, что хотел видеть тебя, — с виноватым видом произнес Раджгуру.
— Так, выходит дело, Кесаро была права, и ты действительно околачивался в моем доме!
— Я же сказал тебе, дурак, что приходил потому, что хотел видеть тебя.
— Дурак — твой отец!
— Тише, тише! — вмешался Дамодар. — Мог же он прийти поиграть в камешки с Гаури. В конце концов она наша свояченица!
— Она отказывает в гостеприимстве своим друзьям! — с обидой в голосе сказал Раджгуру.
— Я тебе не Джагату, сын парикмахера, можешь не кричать на меня! — горячился Панчи. — У тебя нет жены, с которой я мог бы играть в камешки. И когда это Дамодар приглашал нас играть в камешки со своей женой? А ведь она нам тоже свояченица. Не думайте, что моя жена для вас игрушка только потому, что я крестьянин, а вы сыновья богатых родителей.
— Панчи, брат, помилуй! — запротестовал Раджгуру.
— Не брат я вам! Ты сын субедара! А он отпрыск лаллы Бирбала! Я не огорчусь, если вообще не увижу вас больше!
С этими словами Панчи стал быстро подниматься вверх по ступеням.
Товарищи смотрели ему вслед, вытаращив глаза и открыв рты от удивления.
Панчи душила ярость. Он понимал, что был не прав и наговорил лишнего. Но ведь он и не хотел встречаться с ними. Вот почему он так рано пришел к источнику для омовения. Он знал, что может не совладать с собой. И теперь случилось то, чего он боялся.
— Не стоит с ними связываться, — пробормотал Панчи. — Пойду к тем, к кому я принадлежу. Дядюшка Рафик, гончар, и его семья такие же бедняки, как я сам. Они помогут мне.
К счастью, дядюшка Рафик был дома. Более того, он встретил Панчи как друга и предложил ему половину своей каши из пшеничной мякины, сваренной на воде и чуть подслащенной. Правда, будучи мусульманином, Рафик не был уверен, согласится ли Панчи, этот «дважды рожденный»[32] индус, принять угощение. Кроме того, он знал, что его жена Хур Бану и Панчи не очень-то жалуют друг друга. Угощая Панчи на ее глазах, Рафик явно шел на конфликт с супругой, и его поступок имел в глазах Панчи куда больше цены, чем попытка тетки Кесаро накормить его накануне ужином за спиной дяди. После вынужденного поста Панчи был очень голоден, и каша пришлась ему по вкусу: он жадно поглощал ее, с удовольствием причмокивая губами. На Хур Бану произвела впечатление та жадность, с какой ел этот голодный крестьянин, и ее мрачное, грубоватое лицо несколько смягчилось. Однако, кончив подметать угол сарая, где стоял примитивный гончарный круг, и забирая посуду, она все же не удержалась от язвительного замечания:
— Голод поистине творит чудеса! Бедный дом мусульманина оказался достойным посещения нашего брата индуса.
Когда она ушла, дядюшка Рафик, как бы оправдываясь, сказал:
— Видишь ли, брат, Хур Бану не может забыть, как плохо обращались с нами индусы во время раздела страны. Нас чуть не убили… Если бы чаудхри Ачру Рам не укрыл нас тогда в своем доме, нас не было бы сегодня в живых. Все наши братья-мусульмане покинули эти места и перебрались в Лахор. А некоторые — не знаю, правда ли это, — но я слышал, что некоторые были убиты… Твой дядя Мола Рам не был добр к мусульманам… Хур Бану не знает о твоих отношениях с хавалдаром и считает, что ты и твой дядя — это одно и то же. И еще она думает, что ты оказываешь на меня дурное влияние: однажды она видела, как мы вместе с тобой пили вино; это было еще тогда, когда мой брат Мухаммед Бакш был здесь. А теперь, когда у меня нет работы и мой гончарный круг почти все время бездействует, она все время нервничает.
— Помнится, я принес вина в день Бакр-Ид[33], а вы зажарили целого козла, — сказал Панчи. — У меня тогда была лихорадка, и я ничего не пил, а она подумала, что я выпил больше, чем вы оба! Она очень вспыльчива, совсем как мой дядя Мола Рам. И такая же ярая мусульманка, как он индус.