— Но ведь должна же быть справедливость на земле! — пробормотал он.
Гаури оставила домашнюю работу, подошла к нему и, подражая его интонациям, когда он, в свою очередь, старался вывести ее из хандры, сказала:
— Детка, вставай сейчас же и не валяй дурака!
Как ни странно, это почти возымело действие.
Лицо Панчи просветлело, он поднял голову и засмеялся. Но смех его был сродни плачу, и его лицо скривилось в плаксивой гримасе.
— Не приставай ко мне! — заговорил он, всхлипывая. — Мне так плохо, что хоть в пору умереть! Они унижали и мучили меня… И все из-за тебя!.. Ведь только для тебя я и пошел воровать эти манговые плоды… И вот теперь… Оставь меня одного!.. — И Панчи опять бросился ничком на топчан, приняв прежнюю позу безнадежности и отчаяния.
Гаури уже привыкла к его крику и оскорблениям, зная, что за этой внешней грубостью скрывается, в сущности, добрый характер. Но признание Панчи, что он пытался украсть для нее манго, поразило ее и наполнило чувством вины. Теперь ей стало понятно, почему он дуется на нее… Как сложен и запутан этот мир, как трудно жить на свете! Вдруг она спохватилась: утро проходит, а она еще не начала готовить, и кто знает, может, к Панчи придет аппетит, он попросит поесть и рассердится, если завтрак не будет готов. Она начала разводить огонь.
Высыпав в воду рис, она забылась, глядя в огонь и перебирая в памяти трудные дни своего замужества, в котором ссоры чередовались с приливами нежности. Ей вспомнилась народная песня, которую пела ей мать, когда речь заходила о том, как будет обращаться с ней муж после свадьбы.
Днем-то он драться,
А ночью лизаться…
У Гаури стало привычкой сидеть в ногах Панчи, прижимаясь к ним. Если он не привлекал ее к себе, значит он был в плохом настроении. Обычно одно прикосновение ее руки пробуждало в нем желание поиграть с нею. Он щекотал ее шею или под мышками, и она убегала, смеясь. Тогда он принимался ее преследовать и, догнав, обнимал и целовал. А она краснела, сначала от стыда, а затем от желания. Потом наступал момент, когда они сливались в единое целое и лежали вместе в сладком забытьи. Отдохнув немного, Гаури приносила ему простокваши или прохладный миндальный напиток и чувствовала, что он привязан к ней, как ребенок к матери. Гаури понимала, что только глубокое одиночество заставляло его когда-то искать поддержку у своей тетки Кесаро, и инстинктивно стремилась занять ее место. Но она была молода и неопытна и не знала всех тех уловок, которыми женщины постарше удерживают возле себя молодых парней, и ей всегда казалось, что она может потерять его… «Быть может, — говорила она себе, — я слишком много внимания уделяла своему зеркалу и своей прическе? Но неужели он не понимает, что все это делается только для него?..» Она часто плакала, когда он целые дни проводил наедине с собой, и не могла забыть свою тоску даже за работой. И над ней всегда тяготело зловещее предчувствие, что Кесаро придет и уведет его в свой дом… У нее захватывало дух при одной мысли об этом. Суеверный ужас перед теткой нападал на нее вновь и вновь, и ей то и дело казалось, что она видит Кесаро, стоящую у дверей.
Но однажды, словно своими опасениями она действительно навлекла свою судьбу, Кесаро показалась у их порога.
— Панчи, сын мой… — позвала она.
Гаури была потрясена до глубины души, лицо ее побелело. Чтобы не уронить глиняный горшок с чечевичной похлебкой, который она держала в руках, она снова поставила его на очаг и стала помешивать в нем половником, делая вид, что всецело поглощена этим занятием.
— Панчи, сын, — сказала Кесаро, подходя к постели племянника и сложив губы в умильную гримасу. — Сын мой, что я сделала, чтобы заслужить твою нелюбовь?.. Ты знаешь, что твой дядя тяжелый человек. Он бьет меня теперь куда больше, потому что тебя нет и некому меня защитить…
Панчи лежал плашмя на узеньком топчане и не шевелился.
— Сын, твоя тетка, твоя приемная мать пришла к тебе, проснись, — приговаривала Кесаро, нежно кладя руку ему на голову. — Прости свою несчастную любящую тетку, Панчи, прости ее и поговори с ней… Не будь таким гордым и упрямым, как твой дядя!..
Что Панчи в душе был ребенком, о чем лишь недавно догадалась Гаури, видимо, было хорошо известно Кесаро. Он повернулся, привстал на локоть и спросил дрожащим голосом:
— Почему же ты оставила меня? Почему не приходила все это время, если он бьет тебя?..
— Сын, я поступала так, как требует наша религия! Как я могла прийти в дом мусульманина, к женщине, с приходом которой распалась наша семья? Она бы и не допустила, чтобы я пришла хоть взглянуть на тебя одним глазком… Когда в Ракхари был праздник, я хотела прийти и завязать шелковую нить на твоей руке…
Наступила пауза. Упоминание о празднике, на котором женщины завязывают шелковые нити вокруг запястья мужчин, объявляя их своими защитниками, тронуло Панчи, И его внутреннее сопротивление таяло, хотя он и продолжал хранить молчание.
Гаури предвидела это, но была бессильна против прочных уз, которые, как пуповина, связывали Кесаро и Панчи. Она лишь укрыла концом сари голову и, выйдя из ухни, прошла по комнате, как бы желая подчеркнуть свое присутствие.
Кесаро сделала вид, что не заметила ее, и снова обратилась к Панчи:
— Я спорила с твоим дядей чуть не каждый день и уговаривала его помириться с тобой.
Панчи благодарно взглянул на нее и понурился.
Кесаро положила его голову к себе на колени и стала нежно поглаживать. Панчи плакал, а она говорила, стараясь завоевать его расположение:
— Я ли не лелеяла тебя, когда у тебя была лихорадка, когда ты болел? Так почему же за последние три месяца ты ни разу не зашел ко мне?
— Потому что твой муж выгнал меня из дома! Потому что ты позволяла ему издеваться надо мной! Потому что… потому что… Ты знаешь, как он вел себя в деле с закладом земли — грозился подать в суд и подбивал на это Бирбала!.. Он видел, как у меня отнимают последние деньги, которые я оставил на самые необходимые расходы. Что мне теперь есть?.. Он-то сидит себе на пенсии, свинья поганая…
— Его нельзя за все осуждать. Ведь он был на войне… И потом, так сказано в его гороскопе… Благополучие нашего дома будет разбито с приходом злосчастной девчонки. И все случилось так, как предсказал гороскоп.
Гаури внимательно прислушивалась к тому, о чем говорили тетка и ее муж. Подбежав к топчану, на котором лежал Панчи, вся дрожа от негодования, она закричала:
— Вон из моего дома, ведьма! Вон! Ты вволю поиздевалась надо мной, когда я невестой пришла в ваш дом. Ты и твой муж выгнали нас, и нечего тебе соваться в нашу жизнь. Если у тебя нет мужа, иди к кому угодно, только не прикасайся к моему Панчи!.. Убирайся вон, злая старуха. Ты хочешь иметь двух мужей! Чтобы один бил тебя, а другой любил. Я не отдам тебе моего мужа.
Кесаро никогда не подозревала, что Гаури способна на это. Не представлял ее себе в такой роли и Панчи. А она стояла между ними, разгневанная и прекрасная, как огонь.
— Да как ты смеешь говорить мне все это! Ты, которая путалась с кем попало! Потаскушка!..
В ответ Гаури лишь схватила Кесаро за пучок волос на голове, оттащила от постели Панчи и, невзирая на ее протесты и сопротивление, вытолкнула за дверь.
Панчи лежал, опершись на локоть, и в изумлении смотрел на это чудо, не решаясь вмешаться по вялости и слабости своей натуры. Гневная сила, неожиданно проявившаяся в хрупкой и нежной фигурке Гаури и делавшая ее подобной богине-разрушительнице Кали, поразила его. Когда Гаури вернулась, Панчи продолжал удивленно смотреть на нее, не говоря ни слова. Затем он сказал:
— Дай мне напиться и попей сама.
Она подошла с водой и, приподняв его голову, дала ему напиться. Она вся дрожала от страха и возбуждения. Сделав несколько глотков, он привлек ее к себе…
Прошло время, и Панчи, исцеленный от хандры любовью Гаури, поборол свой стыд и стал опять выходить на люди. Вся деревня барахталась в водовороте бедствия, вызванного засухой. Затихли сплетни и пересуды, уступив место тяжким вздохам перед лицом палящего солнца, от которого твердой коркой спеклась земля. Панчи все еще пылал ненавистью к своему дяде, и это чувство кипело в нем, перемежаясь приступами отчаяния. Но любовь Гаури, ее готовность исполнить каждое его желание, утишала боль его истерзанной души. Он уже не так переживал недавнее унижение, не так тревожился о том, что нет дождей, что не будет урожая и, следовательно, придется продать землю, так как он не сможет уплатить проценты лалле Бирбалу. Он вдруг воспылал необузданной страстью к жене и проводил с нею дни и ночи, словно ища в ее близости забвения от всех своих невзгод и напастей. Она дарила его нежностью и снова нежностью, была во всем покорна ему, но он не находил успокоения, и она относила это на счет своей застенчивости и почти девической робости в любви.
Но одна фраза, оброненная им, открыла ей — и ему самому также — истинные причины его беспокойства. Легко поранив ногу топором, он заметил: — Похоже, судьба мне изменяет.
В последующие несколько дней эти случайно сказанные слова стали у него навязчивой идеей. Он вспомнил, что сказала Кесаро о гороскопе, и ему не давали покоя ее слова о том, какое влияние на его жизнь должна оказать Гаури. Некоторое время Панчи даже раздумывал, не сходить ли ему к пандиту Харихару и не заказать ли себе еще раз гороскоп. Но в тот момент, когда он почти решил это сделать, он струсил. В сущности, он никогда не поддавался подобным суевериям и постоянно смеялся над своей матерью и Кесаро, когда они совершали религиозные обряды. Если он и терпел их, то только потому, что после каждого ритуала мать обычно давала сладости. Он как-то само собой пришел к тому мнению, что для него, который ничего не имеет в этом мире, не существует и бога, а следовательно, нечего и просить его заступничества. Он презирал себя за одну лишь мысль о том, что Гаури может принести несчастье, помня о той преданности, ко