Мы миновали вчерашнее чайное заведение, прошли мимо мусульманской мечети и буддистского монастыря, в котором наш отец когда-то был послушником. У раскидистого баньяна свернули влево и шли по грунтовой дороге, пока та не сменилась исхоженной тропой. Эта тропа привела нас на вершину холма, а затем и на другой конец города.
У Ба остановился у полусгнившей садовой калитки, едва различимой в буйных зарослях. Брат раздвинул ветви, и мы очутились во дворе, где росли ореховые и банановые деревья, папайя и несколько пальм. Тут же на бамбуковых сваях (высотой не более трех футов) стояла маленькая хижина. Как и у многих «соседок», ее стены были сплетены из сухой травы. Ступени вели на крылечко, где под солнцем сохли красная лоунджи и белая блузка.
У Ба произнес имя. Мы ждали, но из домика никто не выходил. Тогда брат позвал снова.
Хозяйку звали Кхин Кхин. Я бы не решилась определять ее возраст. Ей могло быть лет пятьдесят, а могло – и все восемьдесят. Она смотрела на нас узкими глазками, лоб и щеки были изрезаны морщинами, шрам делил подбородок на две неравные части.
Вся жизнь этой женщины была написана на лице.
Ее волосы скрывала ярко-розовая косынка. В руках Кхин Кхин держала дымящуюся сигару.
Зачем брат привел меня сюда? Какая связь между судьбой этой женщины и моей?
Кхин Кхин тепло поздоровалась с У Ба и радушным жестом пригласила нас войти. В хижине была всего одна комната. В углу дремала стопка аккуратно свернутых одеял и одежды. Над ними возвышался небольшой алтарь с фигуркой лежащего Будды, горсткой риса и вазой, где стоял увядший цветок. Напротив располагался очаг с тлеющими древесными углями, над которыми кипел чайник. Мы уселись на соломенную циновку. Кхин Кхин достала три чашки и налила нам чая из термоса. Наверное, она задавала себе схожий вопрос: зачем У Ба привел к ней иностранку?
Мой брат начал рассказывать. Скорее всего, мою историю. На бирманском она звучала удивительно певуче. Мы с Кхин Кхин внимательно слушали, но она все понимала, а я могла лишь наслаждаться мелодией речи. В словах У Ба я улавливала страстную, точно выверенную мольбу. Иногда его голос звучал настойчиво и даже требовательно, но в следующую секунду снова делался просящим. Я даже отмечала нотки ликования, хотя не понимала, чему тут радоваться.
Иногда Кхин Кхин недоверчиво мотала головой, не забывая затягиваться сигарой. Она что-то говорила У Ба, улыбалась и с изумлением поглядывала на меня. Когда У Ба закончил рассказ, Кхин Кхин важно покивала и вдруг засмеялась.
Ее реакция не обескуражила моего брата. Он, словно музыкант, исполнил первую часть (допустим, это было адажио) и перешел к основной. Теперь говорил тише и спокойнее, порой переходя на шепот. Их с Кхин Кхин взгляды часто встречались, и никто не торопился отвернуться первым.
Затем Кхин Кхин погрузилась в размышления, ее сигара догорела и погасла. Женщина долго и пристально смотрела на меня, потягивая чай. Сделав несколько глотков, она взглянула на У Ба, затем – в мою сторону и кивнула.
Брат наклонился ко мне.
– Кхин Кхин готова рассказать нам об умершей сестре, – тихо сказал он по-английски. – Я буду переводить.
– Но с чего ты решил, что ее сестра имеет отношение к голосу внутри меня?
– Когда услышишь историю, сама поймешь.
Глава 2
Жена крестьянина. Маленькая женщина с большим сердцем, в котором почти не осталось места. Однако сердце было ее единственным богатством.
Два юноши и их мать. Крепкая любовь, не принесшая никому из троих счастья. Но любовь была их единственным богатством.
Наверное, история эта началась гораздо раньше. Скорее всего, в неделю, когда Ну Ну впервые столкнулась со смертью. Ее отец проснулся с жуткой головной болью, все тело горело, как в лихорадке. Незадолго до этого у него был легкий понос. Местный знахарь дал травы, из которых мать Ну Ну готовила вонючий отвар. Снадобье действия не возымело. Не помогли и нагретые в очаге камни. Ими мать Ну Ну обкладывала живот мужа. Бесполезной оказалась и настойка, которую женщина неутомимо втирала супругу в ступни и икры.
Жар только усиливался. Ни пища, ни вода не держались в слабеющем теле отца. Вместе с коричневой жижей из него уходила жизнь. Когда понос прекратился, не стало и папы.
Второй раз Ну Ну столкнулась со смертью всего через две недели, когда от такого же расстройства желудка умерла мать.
Соседи рассказывали, что девочка три дня и три ночи просидела, держа ее за руку. Все это время она молчала. Когда соседи пришли, чтобы вынести тело матери из хижины, Ну Ну показалась им каменной статуей. Худенькая, застывшая, с широко открытыми глазами и отсутствующим взглядом. Она не сразу пошла за взрослыми на кладбище, а возле могилы стояла, не уронив ни слезинки.
Обо всем этом Ну Ну знала по чужим рассказам, ее воспоминания о двух смертях почти стерлись. Она помнила, что вокруг становилось все тише и тише, угасал огонь в очаге. С тех пор ей было тяжело смотреть на умирающее пламя.
Еще девочка помнила теплую руку, которая постепенно холодела.
Ей было всего два года.
Братья и сестры отца не хотели брать Ну Ну в свои семьи. Считалось, что дитя, осиротевшее в раннем детстве, несет в себе плохую карму. Более того, такой ребенок – предвестник несчастий для тех, кто его приютит. И потом, в каждой семье хватало своих голодных ртов.
Ее взял к себе дядя, брат матери. Он был молод, жил в той же деревне, женился совсем недавно и еще не успел обзавестись собственными чадами. Дядя был усердным работником и умелым крестьянином, у него всегда хорошо росли овощи. А еще он отличался на редкость невозмутимым характером и беспредельным терпением.
Ну Ну с ранних лет удивлялась дядиной выдержке. Как можно оставаться спокойным, когда крысы вновь разорили семейные запасы риса? А с чего улыбаться, когда небеса запаздывали с дождем, земля трескалась от зноя и засуха грозила погубить урожай?
Или взять его жену, вошедшую в азарт и проигравшую далеко не лишние в семейном бюджете деньги. На празднестве в честь дня пагоды[3], среди прочих развлечений, устроили лотерею. Тетка Ну Ну упорно ставила на слона, но выпадали мышь, тигр и обезьяна. Когда же она проиграла последний кьят, слон выпал три раза подряд. Другой муж не только бы рассердился, но и поколотил жену-мотовку. А этот лишь пожал плечами, словно денег у него было как песка во дворе.
Дядина безмятежность была немыслимой для Ну Ну, и она решила, что у того было счастливое детство. Казалось, что ее собственная душа уже очень старая, успевшая многое узнать о жизни и смерти. О том, как быстро холодеет любимая рука в твоей ладони.
Настроение самой Ну Ну менялось, как погода в сезон дождей. То она беспричинно упрямилась, то становилась покладистой и сама не понимала, с чего вдруг ее охватывает беспокойство и страх.
Дети часто то смеются, то плачут, однако Ну Ну и здесь превосходила сверстников. О ее горестях и радостях знали не только в дядиной семье, но и в окрестных домах. Перевернув миску с рисом, Ну Ну горько рыдала. Услышав от соседских детей какую-нибудь глупость, ложное суждение или просто обидное слово, она могла думать о нем несколько дней. Перепады настроения сказывались и на ее теле. От малейшего волнения руки и ноги покрывались красными пятнами, такие же пятна часто высыпали на животе и груди. Они жглись и чесались, словно Ну Ну искусали все комары, обитающие в провинции Шан. Старшие велели ей не трогать пятна, но она не могла удержаться и расчесывала их даже во сне, а утром смывала кровь. Местные знахари лишь головами качали. Ну Ну не помогали ни припарки, ни заклинания. Через какое-то время пятна исчезали сами собой.
Бывало, она играла с детьми в лесу, и вдруг на нее накатывала мощная волна печали, совершенно беспричинной. На ближайшие несколько часов портилось настроение. Грустила она гораздо чаще, чем радовалась, до слез ее могла довести любая мелочь, например мертвая бабочка на обочине дороги. В такие моменты Ну Ну больше всего хотелось остаться одной, лечь на тонкий соломенный матрас, закрыть глаза и ни с кем не разговаривать. Только бы ее не трогали, никуда не звали и ни о чем не просили.
На следующее утро ее душевный небосклон столь же быстро очищался от туч, давая дорогу солнцу.
Иногда ее охватывало беззаботное веселье, и Ну Ну с радостью бралась за самую тяжелую работу, неутомимо полола огород и таскала воду в большом ведре.
Даже ее невозмутимый, терпеливый дядя порой называл Ну Ну мятущейся душой. Однажды она спросила о значении этих слов, дядя подумал и сказал без тени улыбки:
– Мается твоя душа чем-то. А чем – сам не знаю.
Может, поэтому в дядиной семье она всегда чувствовала себя не на своем месте? Нет, ее не притесняли, не говорили, что мешает. Просто Ну Ну ощущала себя… иной. Жила среди близких людей, но они не были ей родными.
Ну Ну часто не спалось. Закрыв глаза, она лежала, прислушиваясь к уютному потрескиванию дров в очаге и приглушенным голосам дяди и тетки. Потом они засыпали, и до нее доносилось их ровное дыхание. Ну Ну знала: ее любят. О ней заботились и никогда не требовали больше того, на что она способна. Ее никогда не ругали, не кричали, дядя и тетка давно заменили ей отца и мать.
И тем не менее…
Ну Ну постоянно ощущала невидимую стену, разделявшую ее с ними.
Время от времени ей снился сон. В нем Ну Ну видела себя девушкой у реки. Она знала, что на другом берегу ее ждут родители. Настоящие. Здесь ей было страшно и одиноко и очень хотелось поскорее переплыть реку. Но она боялась, что не справится с течением. Еще ужаснее были притаившиеся в воде крокодилы. Ну Ну бегала по берегу, настойчиво ища брод. Она звала родителей, махала им, но те не обращали внимания. Потом и вовсе поворачивались к реке спиной, собираясь уйти. И тогда Ну Ну, позабыв все страхи, прыгала в воду и сразу же чувствовала, как неведомая злая сила тянет ее на дно. Ну Ну сопротивлялась и гребла дальше. Она сможет, она умеет. Дядя научил ее плавать саженками, раздвигая волны сильными взмахами рук. Где-то на середине реки появлялись крокодилы. Ну Ну плыла все быстрее, но хищные твари не отставали. Еще пять взмахов – и она будет в безопасности. Четыре. Три… Аллигатор разевал пасть, готовясь проглотить ее. Ну Ну просыпалась в поту, охваченная страхом.