При виде него все во мне замирало, время словно замедлялось, позволяя мне ощутить каждый импульс, переданный нервными клетками по моему телу от любого его прикосновения. Но разум взял верх, ему удалось заморозить сердце и вернуть холодный рассудок. У Дани начинается новая жизнь, а еще он мальчик-подросток, у которого шалят гормоны, – я боялась, что теперь ему стало важнее наличие сексуального тела, а какая у этого тела душа, перестало иметь значение. Возможно, я сама старалась оттолкнуть его, эгоистично, не спорю, но если он жил в будущем, то я застряла где-то «между», и проще было отпустить, чем изнывать. Так я считала в тот год. Его обещания и ласковые слова казались чем-то напыщенным, не совпадающим с реальностью, и я заставила себя увериться в том, что любой может навешать на уши подобную красноречивую лапшу, а жить с ней предстояло мне.
Через год летом Даня снова приехал. Он поступил, выглядел еще красивее, мужественнее, а я чахла на глазах и уже окончательно потеряла ту наивную веру, которой жила пару лет назад, влюбившись в него. Он проявлял внимание, приходил ко мне, а я избегала, скрывалась, отнекивалась, пусть касания его все так же обжигали, а воспоминания о нашем лете были самыми чувственными, лучшими в моей скромной, тихой жизни по расписанию в глуши, я отвернулась от него. Пропасть, разделявшая нас и раньше, теперь, казалось, окончательно рассекла между нами земной шар.
Зачем мне мешать его столичной перспективной жизни? Зачем лелеять мечты, которые, как и все прочие, снова разобьются, раскрошатся и будут унесены ветром?
А зимой, во время каникул, я сломала руку. Вышла проверить животных, а зима была лютая, морозная, и вытоптанная тропинка от дома до сараев покрылась льдом. Перелом оказался со смещением, и фактически я не могла вести хозяйство в деревне. Вот тогда меня и накрыл страх волной, подобной цунами.
Дедушка чувствовал себя нормально, болезнь приостановила ход, но с одной рукой делать всю работу было трудно, да и боль преследовала. Но пришел Виталик и помог мне пережить те жуткие полтора месяца. Он являлся почти каждый день, помогал по хозяйству и в конце февраля сказал мне кое-что, глядя на фотографию с Даней, которую я хранила на самом видном месте в спальне.
– Я здесь, а он в Москве, Агата. Он найдет себе еще десяток девиц, успеет наделать детей, пожениться, развестись, покутить, при этом останется в выигрышном положении и с приличной карьерой. А что будет у тебя? Он может позволить себе повзрослеть годам к тридцати, а ты стала взрослой с того дня, как осталась одна с дедом. Я хочу, чтобы ты была моей. После службы мне дадут квартиру, подумай над этим.
Я бы наорала на него, если бы правда едкой кислотой не обожгла сердце. В моем представлении Даня не был типичным парнем, которому от жизни кроме кутежа ничего не нужно. Но он рос вдали от меня, и я не знала, как он меняется. Начала убеждать себя в том, что, насмотревшись на жизнь там, в городе, он со смехом вспоминает девчонку, по уши обляпанную землей и навозом, потную и неопрятную, не такую образованную, как его сверстницы. Да и мое поведение в те редкие летние дни, когда мы виделись, оставляло желать лучшего. Я сама отталкивала его каждый раз.
От необдуманных поступков меня спасло отсутствие интернета. Я не следила за Даней в социальных сетях и наказала Насте не показывать мне его фотографии. В закромах души я надеялась, что Даня еще что-то чувствует, надеялась увидеть послание, письмо, хоть что-то! Глупо, эгоистично. Я заслуживала то, что было под носом. Он – лучшего.
– Агата, – говорила Бозина тем летом, – уже весной мы сдадим экзамены экстерном, и я уеду. Пожалуйста, не обижайся, но, боюсь, Евгению Ивановичу осталось немного, да ты и сама это видишь. И что будет потом? Ты действительно хочешь быть с Виталиком?!
Она не понимала, до чего я страшилась этого «потом». Дедушка – все, что у меня было. Единственный, кто по-настоящему любил меня и кого любила я. Я жила сегодняшним днем. А Виталик… я просто сдалась, наверное. Подумала, что мне действительно нужно чье-то плечо, опора, которая помогла бы мне разделить беды. А кому я нужна была, кроме Витали? Мне казалось, что только с ним мне и суждено быть до конца дней, что я не героиня удачного романа со счастливым концом. Я просто тащила бремя и принимала любые неприятности, не бунтуя. Я не чувствовала к нему ничего, кроме благодарности. Ложась с ним в постель, я представляла другого. Целуя его, я тихо плакала о другом. Но холодное зимнее сердце смирилось, билось спокойно, я думала лишь о дедушке. И в этом была только моя вина, ведь перед экзаменами, перед тем летом, когда я ждала Даню и решила, что, может, пора показать ему настоящие чувства, Виталя принес мне короткое письмо, пришедшее на мой абонентский ящик из Москвы.
«Агата, привет!
Ты всячески игнорируешь меня, хотя я и пытался писать тебе через Бозину. Наверное, я погорячился. Хватит с меня этой выдуманной любви. Надоело видеть твою кислую мину каждое лето. Я начинаю новую жизнь и тебе желаю того же.
Прощай!
Даня».
Короткое и разрушительное послание.
Только вот Виталик, похоже, не ощущал от меня никаких флюидов любви (да и откуда им было взяться?), и это ему не нравилось. И если поначалу, то есть первые полгода отношений, я его ревности не замечала, то потом она стала бросаться в глаза. Он не просто убрал фотографию с Даней, а разорвал ее и выбросил. Это не должно было ранить меня, но в тот момент показалось, что мне сломали вторую руку. Следил за письмами и новым телефоном, хотя номер мой никому не был известен. Однажды Виталя напился и схватил меня за шею, да так сильно, что я начала задыхаться. Он говорил, что не чувствует моей любви и что я все еще думаю о своем смазливом москвиче. А я просто висела над полом с выпученными глазами, смотрела на его кривые зубы, с возрастом лишь пожелтевшие, и недоумевала.
Он, конечно, долго извинялся и клялся, что подобного не повторится. Но я знала его семью. Из такой семьи, по статистике, редко выходят смиренные мужчины. Отец безбожно лупил Виталю все детство, как и мать, и, кажется, стал для него примером, а не антипримером. Виталик сдержал слово. Остался подозрительным, но больше не поднимал руки. А потом ушел в армию. Настя уехала в Москву. Дима вышел на работу к Титову. Тогда чувство беспросветного одиночества впервые завладело мной. Вроде я и привыкла быть одна, но всегда знала – пару раз в неделю Виталя с Димой зайдут узнать, как дела, пригласят погулять, позовут на рыбалку, помогут. Настя прибежит, пригласит в Курск или позовет смотреть романтические комедии. Но они разъехались. И во мне поселилась пустота.
Виталик должен был вернуться через год и поговорить со мной о переезде. Я же с каждым днем все сильнее переживала за дедушку. И не зря. В июне его не стало. Тем летом Даня не приехал, не приезжала и его семья, а к Титовым я идти не решалась.
Когда Настя узнала о смерти дедушки, то сорвалась и приехала в деревню на неделю, чтобы помочь мне прийти в себя. Но я была безутешна, и сейчас, вспоминая, сожалею о своей сварливости и несговорчивости. Я не привыкла лежать пластом даже в худшие дни, даже с температурой под сорок или переломом, но та неделя прошла в настоящем бреду.
Похороны проходили на деревенском кладбище у церкви, где когда-то воспламенился Даня. Тогда я глазами нашла могилу Алика Красильникова и подумала о нем с горечью, и скорбь моя увеличилась вдвойне. Мартынов на всю громкость включил в машине «Кольщика», и мы будто не тихого дедулю-инвалида хоронили, а закоренелого зэка. Но дед обожал Круга, и его любовь передалась мне. На похоронах-то и людей особо не было, лишь ближайшие друзья дедушки, то есть деревенские соседи, Настюха, двоюродная сестра со своей четой, я и Дима.
Виталя накатал безграмотное письмо из армии, которое не тронуло ни одной струны моей души, хотя я и испытывала благодарность. Зато я с удивлением обнаружила, что почтовый ящик мой пустовал. Совсем. То ли Мартыныч почту забирал, то ли терялась где-то.
На следующий день после поминок я лежала в постели, пока Настя суетилась по дому. Смерть дедушки выбила меня из жизненной колеи. Не только горем, которое принесла, а в целом, ведь моя жизнь полностью зависела от его жизни и наоборот. Сбился ритм, курс, я превратилась в судно, застрявшее где-то посреди океана, без связи, компаса, радаров. Тем же вечером пришел Мартынов и поднялся на второй этаж, в мою спальню.
– Э-э, Агатка, – постучался он, тихо прошел и сел на стул возле окна. – Не буду распинаться с сожалениями, ты знаешь, Женька мне был как старший брат. Я пришел волю его исполнить.
Я наконец обратила на Мартынова затуманенный взгляд.
– Женька просил передать, что в сарае, в старом сундуке, он спрятал банку с добром накопленным. Найди ее и используй с умом. Дед строго-настрого запретил использовать ее в деревне.
– Ладно… – прошептала я. – Спасибо вам, Андрей Андреевич.
– Брось, Агатка. Ты для меня как родная, так что не бойся обращаться, коль станет тяжело. Обещаешь?
– Конечно, – вымучила улыбку я.
Школа закончилась. Я сдала экзамены по пяти предметам, но не подавала документы на поступление, так как не собиралась уезжать от дедушки, а перевозить его из деревни в столицу было страшно. Да что там, мне страшно было даже в поле отлучиться, так плох он был последние месяцы. И вот после похорон стремительно приближался сентябрь – первый за долгие годы сентябрь без учебы и без дедушки.
С тех пор как уехал Виталик, я уже точно поняла, что ни за что не свяжу с ним свою жизнь, но и бросить, пока он служит, не могла. Он ведь как мог помогал мне. Безграничная свобода, которая открылась мне летом, вызывала отторжение и панику. Насте не удалось вывести меня из хандры, но она продолжала звонить мне через день после возвращения в Москву.
В августе я вспомнила про слова Мартыныча о банке. Да и пора было закрывать летний сезон и полностью разобраться в сараях и закутках дома. Еле нашла сундук, о котором говорил Мартыныч, – тот был завален древними бабушкиными и прабабушкиными верхними одежками, в которых, дед был уверен, что я буду ходить. Кому интересна шуба в деревне? Да мои животные осудили бы за такой хамский жест.