Надеюсь, ты слышишь меня. Мне так хочется понять, что произошло в тот день. Почему он так поступил? Он бредил тобой, когда полицейские скрутили его. Что между вами произошло? И в то же время каждый раз, когда я вспоминаю тот день, мне невыносимо думать о том, что чувствовала ты, когда он… когда… – я снова не смог подобрать слов, они лились сами по себе. – Я уже слышу шаги медсестры, пора уходить.
Я встал, нежно пригладил ее волосы и убрал их со лба. Осторожно коснулся губами ее щек, макушки, носа. Взял в ладони лицо так, чтобы не касаться трубок.
– Вот бы снова услышать твой смех. А помнишь, ты мечтала завести собаку? Даю тебе задание! Поправишься – и мы вместе поедем за псом! А что, он будет с нами путешествовать, как тебе идея?
– На выход! – противным гнусавым голосом приказала медсестра.
– До встречи, моя хорошая. Помни про пса! – Я снова поцеловал руку Агаты.
– Оглох?!
– Да иду я, господи! Бесчеловечная! – буркнул я и вылетел из палаты.
19 апреля, квартира Виталика
– У тебя получилось их убедить? – спросила мама.
– Еще бы, – усмехнулся я в трубку.
– Весь в отца. Нас точно не пустят к Агате?
– Точно, правила не изменились.
Я подъехал к дому, в котором жил Виталик, одновременно со следственным комитетом. Еще неделю назад я умолял подключить меня к расследованию, а когда узнал, что следователь намерен провести обыск в квартире по постановлению суда, то вызвался быть кем угодно: стажером, практикантом или понятым, лишь бы меня тоже пустили.
И мне удалось.
– Мамуль, мне пора.
– Не наделай глупостей. Пока!
Квартиру открыли изъятыми у Витали ключами. На допросе в отделе он признался в одержимости Агатой. Конечно, звучало это иначе: он долго и упорно доказывал, что всю жизнь ее любит и не мог позволить встречаться со мной. Из него даже выбили признание в поджоге моего джемпера. Врачи при этом установили, что он совершенно здоров и адекватен, просто помешан на Агате, но без признаков психического заболевания.
Сказать, что я был в ужасе, – ничего не сказать. Сколько подобных Виталику разгуливает по улицам, одному богу известно.
Внутри квартиры царили чистота и порядок, чему я удивился. Да и на первый взгляд квартира казалась совершенно непримечательной, пока мы не дошли до алтаря – как это иначе назвать, я не знал. Стеллаж, посвященный Агате, располагался в спальне.
– Так, фотографируем, – велел следователь.
Я застыл с раскрытым ртом, изучая увиденное. Здесь были десятки фотографий Агаты, причем сделанных, судя по всему, втайне от нее. Вот она в нижнем белье в своей старой деревенской комнате. Чтобы сделать это фото, нужно было взобраться либо на крышу, либо на высокий дуб по соседству. Куча записок, несколько украшений из смолы, которые когда-то Агата показывала мне в деревне. Он их купил или украл, интересно?
Большую часть полок занимали их совместные фото. Совсем детские, в компании Димы и Бозиной, и старше, в отношениях. Я мысленно сравнил фото, где Агата была со мной, и эти – убедился, что со мной она явно чувствовала себя счастливее. Или я пытался себя в этом убедить, глядя на этот кошмар.
– Да, паренек и впрямь помешан на этой девчонке, – фыркнул мужчина.
На нижней полке я заметил несколько конвертов. Мои письма! Господи, этот психопат сохранил их? Выкрал и перечитывал?! Как только все покинули комнату, я незаметно стащил конверты и спрятал во внутренний карман куртки.
Вечером, ожидая судебного заседания, назначенного на двадцатое число, я сидел на постели, держал в руках письма и думал. Думал о том, как проглядел неуравновешенные повадки Виталика. О том, каково быть одержимым кем-то. Каково быть причиной одержимости. И ведь прослеживалось в нем что-то подозрительное, неправильное, мутное, но я все списывал на воспитание – о его семье ходили разные слухи.
А как это могла проглядеть Агата? Да очень просто. Она-то считала его лучшим другом. Она, которая осталась одна, просто не могла потерять одного из самых близких друзей. Скорее всего, Виталик рядом с ней вел себя как обычно, ничем не выказывая своей… помешанности.
Уже в ночи, когда спина затекла от сидения, я продолжил размышлять, лежа на кровати. Меня не покидало чувство вины. Хреновый из меня полицейский, хреновый парень. А потом меня накрыла другая мысль: а как вообще отличить любовь от одержимости?
Да просто. Если Агата решит уйти от меня, я отпущу ее, потому что люблю. Потому что не хочу видеть ее несчастной, каким бы тяжелым для меня ни стало расставание.
20 апреля, районный суд
– Прошу всех встать, суд идет! – сказал секретарь суда, и судья шагнул за кафедру.
Я сидел в заднем ряду и не сводил глаз с подсудимого. Виталя выглядел хуже некуда, и это доставляло мне удовольствие, как бы стыдно от этого ни было. Пустой взгляд, исхудавшее тело. У него и раньше были выражены скулы, теперь они стали острые, как болгарка. Пока судья, адвокат и прокурор обсуждали дело, вызывали свидетелей, предъявляли доказательства, Виталик беззвучно плакал. Потом ему дали слово, вернее задали вопрос.
– Вы признаете вину?
– Да, я все признаю, – с каким-то благоговением высказал Виталик.
– Вы сожалеете о содеянном?
– Больше, чем о чем-либо. Я счастлив, что она осталась жива.
– Нельзя назвать состояние пострадавшей как «осталась жива», человек в коме почти месяц. И учтите, если пострадавшая скончается, дело будет пересмотрено.
У меня затряслись колени от слов судьи.
– Суд удаляется для принятия решения.
Я придвинулся ближе к клетке, за которой сидел Виталик. Журналисты сыпали ему вопросы, будто он восходящая звезда. От их вопросов мне стало плохо, но еще хуже было от ответов Витали. Какой должна быть справедливость, подскажите на милость? Разве справедливо, что этот конченый тип может самостоятельно дышать, ходить, говорить, чувствовать, пока девушка, на которую он напал, находится на грани жизни и смерти?
Журналисты сместились, и я подкрался к решетке. Виталя, узнав меня, исказил лицо в злобной гримасе.
– Доволен, ублюдок?
– Я рад, что она жива, и осознаю свою ошибку, – ухмыльнулся этот гад, – ошибку, которую совершил, когда не сжег тебя.
Я резко просунул руку сквозь прутья и вывернул ему запястье. Тот завопил, и полицейским пришлось оттащить меня, сделав первое предупреждение. Судья тем временем вернулся и огласил вердикт.
– Шесть лет?! – не выдержал я.
– Молодой человек! – прикрикнул судья. – Еще одно нарушение, и вы получите штраф!
Виталик таки расцвел. А что, выйдет из тюрьмы в двадцать семь лет, продолжит жить своей жизнью. Конечно, если Агата выживет, ведь иначе я заставлю ее мать подать апелляцию и упечь эту гниду лет на двадцать. Я с такой силой сжал края скамьи, что услышал хруст и ощутил боль в ладонях. Виталик поймал мой пылающий гневом взгляд и ухмыльнулся. Господи, как мне хотелось прибить его на месте! Я каялся, испытывая подобные мысли, и мучился оттого, что не мог их осуществить.
– Скоро я найду ее, – шепнул он мне, когда я проходил мимо.
Тогда я не выдержал.
Как только полицейские вывели эту гниду из кабины для подсудимых, я с разворота замахнулся головой и ударил его по лицу – кровь у нас обоих хлынула мгновенно. Я успел еще только раз нанести удар в живот, когда меня схватили представители порядка. Я ничего не слышал, только смотрел в его безумные глаза и кричал:
– Только подойди к ней, и ты труп!
Отчитывали меня долго. Штраф все-таки выписали, но своеобразный – с оплатой на месте. Кое-как удалось договориться с капитаном, чтобы мою выходку нигде не пометили, дабы не испортить дело и будущую карьеру. Хотя после оглашения приговора я сильно засомневался в том, что выбрал правильную профессию. Никакой справедливости в том, что Виталику скостили два года за раскаяние и военные заслуги, я не обнаружил.
Вытащив из ноздри окровавленную вату, я вышел на улицу и вдохнул теплый, весенний воздух. Каблуки прохожих стучали по сухому, чистому асфальту. Вот бы Агата увидела Москву весной. Мне сразу несколько мест пришло на ум, которые стоило показать Агате: Абрамцево, Левобережный, Ботанический сад.
Спустившись по ступенькам, я оглянулся на здание суда. Дворец справедливости. Множество чувств обуревали меня, грызли, рвали на части. Но ни одно из них не решило бы проблему – не пробудило бы Агату. Разве что… любовь. Нет смысла бороться с системой и желать кому-то расквасить рыло. Зато есть смысл в том, чтобы быть рядом с Агатой.
23 апреля, ГКБ № 7
Я думал, что шторм почти утих, что я близко к берегу и смогу выплыть, ступить на сушу и облегченно вздохнуть. Но волны несчастий не отставали, набирали высоту и укрывали с головой, не давая сделать вдох, топя и топя в своем мраке. Я спрашивал себя – не проще ли сдаться? Позволить течению унести меня, перестать сопротивляться. Потом избивал манекен на тренировках в колледже, выбивая дурь из головы.
Стоило мне выйти из суда пару дней назад, как позвонила медсестра, которая продолжала информировать меня о состоянии Агаты. Врачи решили, что Агате необходима срочная операция, какой-то орган дал сбой, в медицине я был не силен, поэтому все термины слушал вполуха, не понимая, к чему ведет девушка.
– Нам нужно согласие на медицинское вмешательство от ее матери, вы сможете сделать так, чтобы она приехала сегодня?
И понеслось. Я позвонил Бозиной, та связалась с матерью-кукушкой. За три часа я успел привезти Ирину Михайловну из Подмосковья в больницу к дочери.
Нервозная выдалась поездочка. Полпути мы проделали молча. Я даже как будто заметил на лице Ирины Михайловны следы переживаний и страха, но, может, показалось. Кстати, сильного сходства с матерью у Агаты я не заметил. Агата выше среднего роста, стройная девочка с бледной кожей, в то время как ее мать оказалась невысокой и довольно полной женщиной. Она даже дышала тяжеловато, словно ей мешал лишний вес. Но кто знает, какие болезни могли быть у этой дамы, я лишь пытался сравнить их со стороны и понял – если бы встретил их вместе, ни за что бы не решил, что они родственницы. Морщины чуть тронули лицо Ирины Михайловны, но она была красива: густые, хотя и короткие вишневые волосы открывали пухлые щечки, темные глаза с интересным разрезом привлекали внимание.