улыбнулся, так широко, как не улыбался вот уже несколько недель. Удержался от того, чтобы вприпрыжку добраться до машины, но шел, приплясывая и улыбаясь.
Когда датчики запищали, я чуть не умер от испуга, думал, состояние резко ухудшилось. А потом увидел ее полные слез глаза. Первая мысль – я уснул во время чтения. Но нет, Агата робко улыбнулась, и я наконец понял – проснулась! Моя девочка вернулась!
По дороге домой я обзвонил всех знакомых. Как же приятно было слышать облегченные вздохи и всхлипы родных и близких, которые искренне волновались за Агату, за меня. Бозина так заорала, что я испугался за сохранность своей перепонки. Мартыныч заявил, что уже заводит свою таратайку и движется в направлении Москвы. Сашка села рисовать Агате картину, мама начала собирать сумки и гостинцы в больницу.
Через некоторое время, когда я уже вернулся в квартиру, мне позвонила мать Агаты.
– Данил, здравствуй, – нерешительно поздоровалась она, – мне позвонили из больницы, сообщили об Агате. Я просто хотела поблагодарить тебя за то, что… как бы сказать…
– Я вас понял. Благодарить меня не нужно, как еще я мог поступить? Бросить ее? – громко уточнил я.
– Не суди меня, Данил. Ты ведь не знаешь всего.
– Того, что я знаю, – достаточно. Вы бросили ее, и оправдания этому нет. Вы даже не остались, чтобы узнать, как прошла операция! – Я чуть повысил тон.
– Я не знаю, как снова войти в ее жизнь! Она не простит меня, я не прощу себя. Я ничего о ней не знаю, как и она обо мне! – раздраженно воскликнула Ирина Михайловна.
– Вкратце: Агата самая добрая, ответственная и сильная девушка из всех, кого я знаю. Она с семи лет ухаживала за дедом и очень тяжело пережила его уход – дедушка умер полгода назад. Агата никогда не жаловалась и делала все потому, что искренне любила дедушку и не могла его бросить.
На другом конце прозвучал долгий, протяжный вздох.
– Мне жаль.
– А вот и нет. До свидания, – я положил трубку.
Еще секунда разговора, и меня бы прорвало. Я не имел права судить эту женщину, факт, однако жгучая обида за Агату и за все, что ей пришлось пережить, рвалась наружу. За этот тяжелый месяц я многое познал и усвоил. Опыт, который я пережил с отцом, чуть не повторился снова.
В тот момент, когда тьма рассеялась, впустив лучи света в мою жизнь, я сделал основной вывод: не имеет значения, сколько тебе лет, откуда ты родом, сколько у тебя денег. Абсолютно неважно, кто и что говорит о тебе и твоих близких. Самое главное – ценить то, что имеешь сейчас, беречь то, что или кого любишь, наслаждаться тем, что есть. Оставаться человеком, верным и сильным.
Взросление, как и любовь, не приходит по расписанию. Жизнь сама распоряжается, когда поставить подножку и посмотреть, встанешь ты после нее или нет.
Агата
30 апреля, ГКБ № 7
В палате уже места не осталось, каждая полка, даже подоконник были заполнены цветами, подарками, новыми вещами. Холодильник в общем коридоре трещал от угощений, пришлось делиться с соседними палатами. Передвигаться было тяжело, но я старалась, опиралась о стену, спотыкалась, терпела боль и шла.
Сколько потребуется времени на восстановление – неизвестно, но прогресс был налицо, и мой лечащий врач не уставал хвалить меня за успехи и упорство. В первые дни я передвигалась на костылях, и то с невыносимой болью и трудом, а теперь могла обходиться без них, хотя и без легкости. Врач обещал выписать меня через неделю при сохранении положительной динамики, но с условием, что я буду посещать физиотерапию и заниматься по два-три часа в день со специалистом.
Мне было плевать, я готова была сделать что угодно, чтобы уверенно стоять на ногах и не нуждаться в посторонней помощи. В моменты бессилия я вспоминала дедушку. Сколько раз я думала о том, как мне сложно за ним ухаживать, не задумываясь о том, что гораздо сложнее было ему. Такие простые вещи, как прогулка по ночному городу, поход к соседу, да и вообще шаг как таковой стали для него недоступны навсегда, и он жил с этим, терпел и мирился.
Находиться в коме было страшно. Ведь ты и не осознаешь того, что находишься в ней. Сейчас, когда луна сменяет солнце и ярким белым светом освещает палату, воспоминания бьют неудержимым потоком. Я помнила холодное острие лезвия, помнила горячую кровь на руках, на снегу, на Витале. Помнила его лицо, его слова, его бредовый шепот над ухом. О Виталике я думала каждый день, хотя Даня уже рассказал мне, что с ним сталось, и признался в том, что не раз разбил ему нос. А вот я не могла понять, что испытываю к Виталику: жалость или ненависть?
Находясь в коме, я переживала потерю раз за разом. Теряла Даню, дедушку, мать и так по кругу. Я думала, что умерла и прохожу что-то вроде кругов ада или верчусь в чистилище, пытаясь найти выход. Обдумывая все, что видела в коматозном состоянии, я решила, что на самом деле теряла себя.
Очнувшись, я испытала животный страх, как новорожденный, только-только выбравшийся на свет, потерявший тепло материнской утробы. Страх остаться брошенной, прикованной к постели. Но оказалось, что здесь, в реальности, я была нужна. За меня боролись, обо мне заботились, меня ждали. Оказалось, что не только родная мать может не спать ночами и безусловно любить, но и люди, не связанные одной кровью. Столько теплых слов и подарков я получила от Дани и его семьи; Мартыныч преодолел километры ради встречи со мной, Бозина чуть не ввела меня обратно в кому своими крепкими объятиями.
Да, я жива. Живее, чем была. Я любила и люблю, я нуждаюсь и нужна. А еще я сильнее и спокойнее, чем когда-либо. Конечно, я думаю о том, что Виталик выйдет на свободу уже через шесть лет, а, может, за хорошее поведение его отпустят еще раньше. Но я ничего не боюсь, пока Даня рядом со мной. Вру, кое-чего я все-таки боюсь. Утром Даня сообщил, что ко мне заглянет мать. Если бы год назад мне кто-нибудь сказал подобное, я бы впала в такой стресс, что получила бы инсульт, не меньше. Но теперь я стояла у окна в палате, наблюдая за начинающими зеленеть деревьями и вдыхая аромат цветущей черемухи через форточку, совершенно спокойная.
– Агата? – тихо позвала она, и я обернулась.
Я совсем позабыла ее голос. Даже лицо ее в воспоминаниях осталось смазанным пятном. И вот она, женщина, из-за которой я всю жизнь чувствовала себя той, кого нельзя полюбить, той, которая не заслужила любви родной матери. В общем, ненормальной. Я знала о своих плюсах, знала, какой могу быть: ответственной, доброй, несмотря на ледяное сердце (этот недостаток Красильников уже исправил), ранимой, чуткой, способной, но не была довольна собой, ведь этих плюсов для моей матери оказалось недостаточно.
С нашей последней встречи мама набрала килограммов двадцать – явно не от плохой жизни, – сделала короткую модную стрижку и покрасила светлые волосы в цвет спелой черешни. Ростом я пошла в отца, а потому чуть возвышалась над мамой.
– Привет, мама, – вслух слово прозвучало как нечто чужеродное.
– Привет, – ей явно было неловко, она теребила ручку от сумки, избегая моего взгляда. – Я принесла тебе яблочек и конфет. Твоих любимых – грильяж с белочкой.
– Мои любимые уже давно «Золотая лилия», – поправила я. Мать тут же покраснела, и я поспешила исправиться. – Но грильяж я ем, спасибо.
– Ты, наверное, ненавидишь меня. Я это заслужила.
– Ты за этим пришла? – улыбнулась я. – Я тебя не ненавижу. Я тебя не понимаю. Просто скажи – почему?
Раскрывать вопрос было не нужно, мама сразу все поняла.
– Я не любила твоего отца. Ненавидела деревню, не ладила с соседями. Боялась, что не справлюсь с тобой, ты ведь была неугомонная, как юла вертелась, редко слушалась.
– Я была ребенком, – мне хотелось это прокричать, но слова вырвались надрывным шепотом. – Неужели твои новые дети – пример воспитания?
– Нет, конечно, нет, – вздохнула она, слеза упала на грудь. – Это я не умела быть мамой. Не готова была к этому.
– Хорошо, допустим. Но почему ты не писала мне? Не приезжала?
– У меня нет ответа на эти вопросы. Я просто хотела оставить прошлое, сделать вид, что его не было вовсе.
Я горько усмехнулась, закусив губу.
– И что теперь? – поинтересовалась я.
– Мы могли бы… – запнулась мать, – созваниваться, ты бы познакомилась со своими братьями.
Все во мне кричало: «Нет! Не могла бы! Катись к чертям, и я тоже сделаю вид, что тебя никогда не существовало, что этого разговора не было! Ты мертва для меня вот уже несколько лет!» Но я глубоко вдохнула и заставила себя ответить ровно, по-взрослому:
– Пожалуй. У нас ведь теперь есть номера друг друга.
Вряд ли она когда-нибудь позвонит мне, а я ни за что не напишу первая. Но я уважала мать за то, что она решилась прийти и посмотреть мне в глаза после стольких лет.
– Данил твой – очень хороший мальчик.
– Я знаю. Лучше и быть не может, – честно призналась я.
Мама кивнула и махнула рукой на прощание, не рискнув обнять меня или тронуть. Я смотрела на закрытую дверь, позволив, наконец, пролиться слезам. Из тумбочки я достала письма, которые мне вчера передал Даня, и вскрыла одно из них:
«Милая Агатка!
Пишу тебе, по-моему, двадцать второе письмо, но не отчаиваюсь! Мало ли, что там с вашей почтой. Это письмо будет коротким, потому что в предыдущих я рассказал тебе все, что мог: и про колледж, и про Сашку, и про маму с друзьями. Ничего не меняется.
Я думаю о тебе каждый день. А ты? Бозина отмалчивается, не рассказывает о тебе, отвечает короткими «норм, все ок», а мне хочется знать, как у тебя дела на самом деле. Может, я кажусь навязчивым, но мне не хочется терять тебя даже как друга. Если ты хочешь, чтобы я отстал от тебя – скажи прямо, не мучай, я перестану писать и беспокоить тебя. А пока ты игнорируешь меня, я не знаю, что и думать.
Ты в обиде? В предыдущих письмах я рассказал тебе, почему не смог попасть в деревню. Прости.
Знаешь, я чувствую себя глупо. Прилип, как банный лист к одному месту, все пишу и пишу. Друзья за спиной надо мной смеются, говорят, чтобы я забыл о тебе, что ты «кинула меня», если так можно выразиться в нашей ситуации.