Обыск в комнатах-коробчонках был делом недолгим — негде развернуться.
Эдгар сказал: «Ничего не нашли». А Георг сказал: «Блох переполошили, теперь на простынях черные крапинки. Ребята ночью спят беспокойно или вскакивают и слоняются по комнате».
Зато было где развернуться при обыске у родителей Эдгара, Курта и Георга. Мать Георга прислала письмо со своими болями в селезенке, которые усилились от пережитого страха. Мать Курта прислала письмо со своими болями в желудке, от которых впору на стенку лезть. А отцы впервые приписали несколько слов: «Чтоб ты мне впредь не смел так изводить свою мать».
Отец Эдгара приехал в город на поезде, в городе сел на трамвай. Сошел не на той остановке, что возле общежития, а подальше, так как не рискнул пройти через кудлатый парк. Добравшись, попросил кого-то из общежитских передать Эдгару, что его ждут внизу, у дверей.
«Спускаясь по лестнице, я сверху посмотрел и вижу: стоит возле стеклянной витрины, — рассказывал Эдгар, — маленький такой, читает объявления. Ничего тут нет интересного, говорю. А он протягивает мне кулек с орехами, свежесобранными, из дому. Потом вытащил из нагрудного кармана мамино письмо и сказал: „Парк совсем одичал, люди туда не ходят“. Я молча кивнул. В письме прочитал, что у матери нет больше сил терпеть боли в селезенке».
Эдгар с отцом пошли через парк в бодегу, что сразу за трамвайной остановкой.
— Трое на машине, — сказал отец Эдгара. — Один остался на улице возле дома. Сидел на мостках над канавой и ждал. Это был просто шофер. Двое вошли в дом. Один хоть и молодой совсем, а с лысиной. Другой — старик, седой уже.
Мать Эдгара хотела поднять оконные шторы, но лысый распорядился: «Оставь все как есть и зажги свет».
— Старик перерыл постели: шарил в подушках и одеялах, в матрасе. Потребовал отвертку. Лысый вывернул винты из кровати и всю ее разобрал.
Эдгар шел медленно, отец шагал размашисто, шли они по дорожке парка бок о бок, совсем рядом. Рассказывая, отец пристально смотрел на кусты, словно пересчитывал листья. Эдгар спросил:
— Что ты там все будто ищешь чего?
Отец сказал:
— Они подняли ковер и всё вышвырнули из шкафов. Ничего я не ищу, я там ничего не потерял.
Эдгар ткнул отца в грудь. Он еще раньше заметил, когда отец вытаскивал письмо из кармана, — одной пуговицы на его куртке не хватало. Эдгар засмеялся:
— Верно, пуговицу ищешь?
Отец сказал:
— Ну, должно быть, в поезде от меня убежала.
Письма от двух дядей Эдгара, австрийского и бразильского, они не смогли прочитать, сказал отец Эдгара, письма-то на немецком языке. Но забрали с собой. И фотографии, которые там же, с письмами, лежали. На снимках были дома самих дядей, родня и дома родни. Дома все как один. «Сколько комнат у них в Австрии?» — спросил старик. А лысый, показывая бразильскую фотографию, спросил: «Что это за деревья?» Отец Эдгара пожал плечами. «Где письма к твоему сыну, — спросил старик, — письма от его двоюродной сестры?» — «Да она ни разу еще ему не написала», — сказала мать Эдгара. Старик: «Точно знаешь?» Мать Эдгара ответила: «Ну, она-то, может, и пишет, да только он никаких писем не получает».
Старик вытряхнул на стол из всех шкатулок пуговицы и застежки-молнии. Лысый как попало раскидал отрезы, холст для подбортов, ткань для подкладки. Отец Эдгара сказал:
— Теперь матери уже не припомнить будет, что какой заказчик ей отдал.
Они спросили еще: «От кого у тебя журнал мод?» Мать Эдгара показала портфели с письмами и фотографиями: «Брат мой из Австрии прислал». — «Ну, вот что, — сказал старик. — Рисунок в полосочку знаете? Скоро приоденетесь в полосочку».
В бодеге отец Эдгара опустился на стул так осторожно, как будто боялся кого-то столкнуть с сиденья. Лысый в комнате Эдгара оторвал кайму от оконной занавески, выбросил из шкафа старые книги, каждую перевернул и потряс, нет ли чего между листами. Отец Эдгара прижал ладони к крышке стола, иначе было не унять дрожь. И сказал:
— Да чего такого может быть в старых книгах. Только прах из них посыпался.
Отпивая из рюмки, он расплескал водку.
— Цветы, что на подоконнике, из горшков выдернули и руками своими раскрошили землю, — рассказал отец Эдгара.
Земля сыпалась на кухонный стол, между пальцами у них повисли тонкие корешки цветов. В поваренной книге лысый по слогам прочитал: «Печенки по-бразильски. Куриные печенки обвалять в муке». Заставил мать Эдгара перевести. «Уж похлебаете баланды, — сказал, — той самой, в которой на целый котел два бычьих глаза плавает». Старик тем временем вышел на двор, там всё обшарил.
Эдгар подлил отцу водки и попросил:
— Ты не гони так рюмку за рюмкой.
— Шофер встал и давай мочиться в канаву, — сказал отец Эдгара и отставил пустую рюмку. — Что значит «не гони», вовсе я не гоню. Шофер мочился, а утки все сплылись к нему и смотрят. Подумали, им чистой водицы наливают, как обычно в этот час. Шофер осклабился, штаны застегнул и отломил гнилую щепку от края мостков. Раскрошил ее пальцами и бросил на траву. А утки подумали, это им пшенички бросили, как обычно в этот час. И стали клевать древесную труху.
После обыска с тумбочки возле кровати исчез деревянный человечек, которого вырезал бразильский дядя Эдгара, когда был маленьким.
Оба дяди Эдгара были солдатами-эсэсовцами, не вернувшимися после войны домой. Проигранная война погнала их в чужие края. Они воевали в частях «Мертвой головы» и повсюду на земле разводили кладбища. После войны их пути разошлись. Но груз, который они потащили в своих мозгах в Австрию и в Бразилию, был одинаковым. Они никогда больше не встречались. Оба женились на местных и построили себе дома. Дом в Австрии, дом в Бразилии, оба с крутой крышей и высоким фронтоном, в четыре окна, с зелеными, как трава, оконными рамами, вокруг зеленый, как трава, дощатый забор. Поселившись в чужой местности, они построили себе швабские дома. Насквозь швабские, такие же, как их мозги. Построили в чужих краях, где все вокруг неродное. Управившись с постройкой, оба дяди завели детей, двух швабских ребят.
Только деревья перед домами — хотя оба дяди каждую весну подстригали их, как привыкли еще до войны, у себя дома, — росли вопреки швабскому шаблону, росли по воле иного неба, иной земли и погоды.
Мы сидели в кудлатом парке и грызли Эдгаровы орехи. Эдгар сказал:
— Они отдают желчью.
Он стащил ботинок и колол орехи каблуком. Ядрышки складывал на газету. Сам Эдгар орехи терпеть не мог. Георг дал мне ключ. Я впервые отправлялась в летний домик.
Я вытащила из туфли ключ. Отперла дверь. Свет не включала — зажгла спичку. Увидела насос, высокий и узкий, похожий на однорукого человека. На трубе насоса висела старая куртка, рядом на полу стояла ржавая садовая лейка. У стены лежали мотыги, лопаты, грабли, ножницы для лозы, метла. На всем этом — присохшая земля. Я подняла крышку колодца, на «зацепочке» болтался холщовый мешок. Я сняла мешок, положила в него книги и опять подвесила его на «зацепочку», закрыла крышку над черной дырой колодца. И заперла за собой дверь.
Обратно я пошла той же тропкой, которую сама и оставила, — по примятой траве. Лиловые колокольца мальв, наперстянка и императорская корона вонзались в воздух. Полевые вьюнки сладко пахли под вечер — или то был запах моего страха. Каждая травинка норовила уколоть мне икры. Потом впереди запищала молодая курочка, — наверное, заблудилась тут. Испугалась меня, шарахнулась в сторону. Трава была раза в три выше, чем курочка, и смыкалась над ней. Курочка жалобно пищала в этих цветущих дебрях, ей было не выбраться, но она бежала и бежала вперед, в смертельном страхе за свою жизнь. Стрекотали кузнечики, но курочка пищала громче. Вот переполошилась, она же выдаст меня, подумала я. Каждый кустик смотрел мне вслед. Сердце у меня билось словно во всем теле, от висков до ног.
«В домик никто не наведывался», — сказала я на другой день. Мы сидели в садике бодеги. Пиво было зеленое, так как зелеными были бутылки. Голые локти Эдгара, Курта и Георга стерли пыль со стола. И было видно, где раньше лежали их локти. Над головами висели зеленые листья каштана. Желтые пока прятались. Мы пили пиво и молчали.
Над чьим-то виском, возле чьей-то щеки — Эдгара, Курта или Георга — вспыхивали волосы — потому, что на них горело солнце. Или потому, что пиво булькало, когда то один, то другой ставил бутылку на стол. Изредка с каштана падал желтый лист. То один, то другой из нас поднимал глаза, как будто хотел еще раз проследить падение желтого листка. Не дожидаясь, пока упадет следующий, хотя ждать было недолго. Нашим глазам не хватало терпения. Но не листья нас занимали. А только летучие желтые пятна, на которые каждый смотрел, чтобы не пришлось смотреть в лицо остальным.
Стол раскалился, точно утюг. Кожа на лицах разгладилась. Полдень ввалился в бодегу, было пусто. Рабочие на фабриках трудились над своими жестяными баранами и деревянными арбузами. Мы взяли еще пива, чтобы наши руки на столе разделяло еще больше бутылок.
Георг опустил голову, и у него появился второй подбородок. Георг чуть слышно пропел:
Канарейка желтая,
Желтая, как желток,
Мягкие перышки,
Грустные глаза…
Песня была в стране популярна. Но два месяца тому назад ансамбль, который ее исполнял, бежал за границу, и песня стала запретной. Георг пивом залил песню в своем горле.
Официант стоял поодаль, прислонившись к дереву, прислушивался, позевывал. Желанными гостями мы явно не были. Мы смотрели на засаленную куртку официанта. Эдгар сказал:
— Отцы отлично разбираются во всем, что касается детей. Мой отец сразу сообразил, почему те двое забрали деревянного человечка. Сказал: «У них тоже есть дети, а дети любят игрушки».
Мы не хотели бежать из страны. Ни вплавь через Дунай, ни по воздуху, ни на товарняке — не хотели.
Мы брели по кудлатому парку. Эдгар сказал: «Если бы убрался тот, кто надо, все остальные могли бы оставаться в стране».