— Какое счастье, что мы, в отличие от собак, не стеснены ростом в холке, — вмешался Тристрам. Командующий Гвардией был пьян и смел, как и положено паркетной нечисти в доме куртизанки. Вышвырнуть? Если даст повод, пожалуй…
— Вы ошибаетесь, эр Мартин. Людям размеры мешают больше, чем животным. — Марианна наклонилась и поставила скулящее сокровище на пол. Эвро задрожала и сделала Готти большие глаза. Львиный пес склонил расчесанную башку и вывалил язык.
— Вы, наверное, говорите о карликах? — Тристрам засмеялся и покосился на сменившего туфли барона. — Сударыня, это поправимо. Всегда можно выпрячь пони и запрячь… иноходца.
— Мне кажется, баронесса имела в виду иное различие. — Непонятно как забредший к Марианне Дэвид с неприязнью покосился на сменившего Джеймса болвана. — Двуногим мешает размер состояния. Или души. Или совести…
— Не следует преувеличивать их влияние, — изрек некто длинноносый и незнакомый. — Здоровый зов плоти всегда заглушит голос разума, а то, что вы называете совестью, любовью, душой, — досужие выдумки. Кто-нибудь видел эти субстанции? Нет. Потому что их не существует. Есть порожденные выделениями внутренних желез страхи и желания, которые невежды именуют чувствами. И есть разум, отличающий нас от скотов.
— Вы так полагаете? — надул губки Капуль-Гизайль. — Но ваши доводы говорят о сходстве людей и скотов, а не о различии. Дорогой Эпинэ, позвольте вам представить барона Фальтака и его… единомышленника господина Сэц-Пьера. Барон написал философский трактат и собирается его издать.
Следовало выказать вежливость, но она иссякла. Пористый нос философа напомнил о носе другого барона. Тенькнула невидимая лютня, запахло плесенью и кислым вином…
— Высокие чувства есть, — Валме с нежностью поглядел на Готти, уносящего в пасти возлюбленную, — но благодаря Дидериху и особенно Барботте их начинают считать выдумками, причем пошлыми. Тем не менее сводящие все к сугубо материальному еще пошлее.
— Вот слова истинного неуча, — изрек друг ученого барона. — Человеку думающему с вами просто не о чем говорить…
— Так не говорите. — Ручка Марианны коснулась черной бархатной ленты. — Коко, лютня Марселя в гостиной.
— Романс перед ужином? — хохотнул Тристрам, откровенно разглядывая баронессу. — А он не отобьет нам аппетит?
— Если не отобьет музыка, — улыбнулся Робер, — мы поищем другой способ. Философический.
Таких мерзких гостей у Марианны не было давно, а может, и были, просто сальности Тристрама и апломб Фальтака и Сэц-Пьера обсели смерть Фердинанда, как мухи свежую рану. Все было зря. Алва так и не спас своего короля, да и как бы он мог? После сцены в суде самоубийства следовало ожидать, более того, для Оллара другого выхода не оставалось. Другого достойного выхода.
— Спасибо, Коко. — Марианна опустилась на шитые шелками подушки. — Ваша лютня, мой друг. Господин Первый маршал, идите ко мне. Вы уверены, что не можете остаться с нами хотя бы до полуночи?
— Увы, сударыня.
— Марианна, — Мартин Тристрам опустился, вернее, шмякнулся на ковер у ножек баронессы, — гвардия заменит господина маршала!
— Никоим образом, — сверкнул зубами Валме. — Часть тела не может заменить все тело, это противоестественно. Эпинэ, доверьте защищать ваши интересы дипломату.
— Охотно. — Робер с трудом удержался от того, чтобы сжать руку Марианны. Женщина еще раз расправила юбки и оказалась чуть ближе, чем раньше. Валме едва заметно подмигнул, но кому, старой любви или ее новому любовнику?
— Это очень старый романс, — объявил певец, — такой старый, что его смело можно считать новым. Второй куплет мне придется спеть от имени дамы. Прошу понять меня правильно.
Тристрам хохотнул, Коко поправил паричок, Дэвид прикрыл глаза, барон-философ выпучил. В золотистой тишине растаял первый аккорд.
«Это очень старый романс…» — повторил про себя Робер. Очень старый… Но не старше жуткой маски на стене, не старше Талига, не старше любви и ненависти…
Вверю я ручья теченью[5]
Розы цвет благоуханный,
— приятный голос, приятная мелодия, ничего не значащие слова, –
ты его с моей любовью
Отнеси моей желанной!
Он — залог любви неложной,
Умоляющей смиренно:
Будь моей, моя эрэа, —
Навсегда и неизменно!
Вот бы остаться здесь, дождаться разъезда гостей, поцеловать теплые губы и уснуть рядом с женщиной. Просто уснуть, зная, что она рядом, что не надо никуда идти, что после ночи наступит утро…
Только тот меня добьется,
Кто полюбит не беспечно —
Коротка любовь повесы,
Как цветок недолговечна.
Не цвести цветку зимою,
Не цвести ему все лето —
Жизни срок ему отпущен
От рассвета до рассвета.
Фердинанд теперь в Рассвете… Там же, где Жозина. Бывший король не умел бороться, мама тоже не умела. Такие могут лишь любить и не мешать. И они не мешали тем, кто их в конце концов и погубил.
Значит, ты моя, эрэа, —
Ты сама сказала это!
Всем нам жизни срок отпущен
От Рассвета до Рассвета!
Одним достается еще и день, и вечер, и ночь, а другие не успевают увидеть ничего, кроме утра. Гоганский мальчик, Айрис… Их рассветы оборвались по его вине. Все, к чему прикасается герцог Эпинэ, погибает, только он остается живым. Среди пепла. Лауренсия выбрала его и погибла. Теперь его приняла Марианна, он должен ее оставить. Пока не поздно!
Горячие пальчики коснулись запястья. Баронесса слушала романс, широко распахнув глаза. Он запомнит ее именно такой — отрешенной, желанной, близкой.
Для меня желанье дамы
И возвышенно, и свято —
Мы с тобой отныне вместе
От Заката до Заката!
Глава 4Ракана (б. Оллария)400 год К.С. 1-й день Весенних Ветров
Катари не захотела ждать утра. И чужих объяснений тоже не захотела. Письмо, привезенное Пьетро во дворец, было коротким:
«Герцог Окделл, мне сообщили, что Вы, не считая тюремщиков, были последним, кто говорил с моим супругом. Если Вы найдете возможным посетить вдову Фердинанда Оллара, я приму Вас в любое удобное для Вас время, неважно, днем или ночью. Я должна знать правду, какой бы печальной и унизительной та ни была.
Катарина-Леони Оллар, урожденная Ариго».
— Когда я могу повидать… госпожу Оллар? — выдавил из себя Дикон.
— В любое время, когда вам будет удобно, — равнодушно повторил слова письма монах, отводя глаза от украшавших Закатную приемную крылатых танцоров.
— Мне удобно прямо сейчас! — Ричард обернулся к толстому гимнет-капитану. — Лаптон, сообщите его величеству, что я должен навестить госпожу Оллар.
— Выразите ей мои поздравления, — зевнул Лаптон, — то есть соболезнования, конечно… Завтра в полдень — Малый совет.
— Я помню, — заверил Дикон. Будь его воля, юноша уже бы мчался в Ноху, но монахи не ходят, они ползают, а во дворце слишком много придворных, и всем нужно переговорить с супремом или хотя бы раскланяться.
— Как госпожа Оллар себя чувствует? — Пьетро был Дику неприятен, но молчать в ожидании встречи не получалось.
— Госпожа Оллар переносит все испытания с истинно эсператистской кротостью. — Знакомые четки в руках монашка напоминали о мертвом Ноксе, Спруте, Алве… Надо прислать Пьетро другие, из приличного жемчуга или даже карасов, а эти хорошо бы зашвырнуть в Данар. Жаль, туда же не отправишь память.
— Она знает, что Фердинанд Оллар не умер от болезни, а покончил с собой?
— «Правда горька на вкус, но целебна. Сладость лжи несет в себе яд», — не к месту процитировал монах. — Его высокопреосвященство не счел нужным скрывать истину.
И хорошо. Теперь, когда бывший король умер, Ричард перестал его ненавидеть. Фердинанд был неплохим человеком, хоть и глуповатым. Такому бы тихо сидеть в каком-нибудь казначействе, а ему досталось королевство и женщина, которой он так и не стал мужем. И все-таки Фердинанд любил жену! Он даже пытался ее защищать, но Катари вернулась к Ворону, обменяв свое тело на достойную смерть для Эгмонта Окделла. Подозревал ли Оллар правду или решил, что она не смогла устоять перед непобедимым красавцем? Как бы то ни было, король смирился с тем, что Катарина принадлежит Алве, а королевство — Дораку. Фердинанд ел, спал, подписывал указы, в которых ничего не понимал, но остатки мужества и любви в нем все же сохранились. Жертва Ворона и упреки Катари их разбудили, но точку поставил разговор в Багерлее. Последний разговор.
Ричард понимал, что был несдержан, но не винил себя. Случившееся принесло Фердинанду избавление, а Катари — свободу. Правда, оставалась политика… Смерть бывшего короля, так и не признавшего свое мужское слабосилие, развязывала руки ноймарской своре и бросала тень на Альдо. Сплетникам не объяснить, что Ракан не унизит себя убийством пленника, им ничего не объяснить, хотя последнему глупцу очевидно, что убивать Оллара после суда не было никакого смысла. Наоборот…
— Дикон, куда это ты? Доброй ночи, брат Пьетро. — Робер. Стоит в прихожей около Кракла, рядом Сэц-Ариж держит плащи. Мокрые, значит, на улице дождь…
— Мир тебе, Робер Эпинэ, — пробормотал монах, в который раз вызвав у Дикона школярское желание подставить олуху с четками подножку.
— Я должен срочно уехать. — Только бы Пьетро не проболтался, куда и зачем, иначе Иноходец не отвяжется. Святой Алан, они с Катари должны наконец объясниться без свидетелей!
— Госпожа Оллар хочет знать о последних днях своего супруга, — проблеял несносный монах. Болтливая бестолочь.
— Понятно. Ричард, можно тебя?
— Конечно. Брат Пьетро, подождите. — Сейчас заявит, что тоже едет. Конечно, ведь Катари — его кузина. — Робер, я должен все ей рассказать.