Вместо ответа Марсель пошел за лошадьми. Горбоносый гнедой, которому сегодня выпало везти Алву, косил глазом и прижимал уши. Коня не обманешь, как бы всадник ни каменел. Собаку тоже.
Алва взлетел в седло с прежней легкостью, словно они вновь гнали коней в осажденный Фельп. Навстречу птице-рыбо-дуре, крови и радости. Горбоносый принял с места уверенным галопом, но у кромки садов Алва перевел его на рысь. Валме последовал примеру маршала. Пару минут они молча ехали по занесенной лепестками молодой траве, потом герцог вполголоса запел. Честно ползимы воевавший с кэналлийским Марсель уловил слово «синь» и что-то то ли про быков, то ли про башни. Зато припев был понятен полностью.
— «Расскажи мне о море, моряк, — просил кто-то, прикованный к невозможности, — ответь, правда ли то, что говорят о нем. Расскажи мне о море, моряк, ведь из моего окна моря не увидеть…»
Песня не была ни страшной, ни скорбной, но на глаза самым бесстыдным образом наворачивались слезы. Это было хуже скрипок маэстро Гроссфихтенбаума и того, что на прощание пел в Урготелле сам Алва.
— Рокэ, — не выдержал Валме, — ну почему вы все время врете? Вы же все о нем знаете!
— О ком? — На сей раз маршал оглянулся. В сощуренных глазах было не меньше синевы, чем в песне, и не меньше соли, чем в море. Это чтобы не сказать — смерти.
— О море, — объяснил Марсель. — Или вы хотите сказать, что из окон Алвасете его не видно?
— Это другое море. — Алва закинул голову, провожая глазами плывущую в синеве крупную птицу. — Коршун… Насколько я мог понять, Валме, вы до отвращения несуеверны.
— Это семейное. А что?
— Просто я наконец понял смысл одного знамения… Раньше оно мне льстило, но главным в нем был не ворон и даже не Леворукий, а ызарги. Я не принял их в расчет… Зря.
Часть 5«ИМПЕРАТОР»[9]
В серьезных делах следует заботиться не столько о том, чтобы создавать благоприятные возможности, сколько о том, чтобы их не упускать.
Глава 1ФельсенбургОкрестности МариенбургаСтавка фок Варзов400 год К.С. 20-й день Весенних Ветров
«Жизнь коротка, — пугал составитель трактата «О медицине», — ремесло же врача требует от избирающего его не только всего отпущенного Создателем срока, но и души». Размеры фолианта подтверждали нешуточность угрозы, но отступать Руппи не собирался. Душа наследника Фельсенбургов уже была отдана морю и адмиралу, но хороший морской офицер обязан уметь не только прокладывать курс, управляться с парусами и стрелять из пушек, но и разбираться в ранах. Ледяной не попал бы в плен, знай его адъютант, как остановить кровь. Их спасла встреча с вражеской галерой, но больше подобных удач Руперт не желал. Может Джильди, может Бешеный, сможет и он. Удача моряка в его голове и в его руках.
Лейтенант набросился бы на медицину уже в Придде — помешали уроки иного рода и тренировки с Арно Сэ. Жаль, что назвать свое знакомство дружбой они не имели права. Оба. Потомки варитов и союзники агмов всегда останутся врагами, хотя самый опасный враг караулит отнюдь не у чужих орудий. В этом они тоже сошлись. Бермессер с Хохвенде в глазах талигойцев не перестанут быть подлецами, пусть их подлость четырежды на руку Талигу. Отца Арно застрелил тоже подлец, и неважно, что смерть маршала Савиньяка пошла на пользу Дриксен. Убийца и предатель, останься он жив, может рассчитывать на золото, но не на протянутую руку. Именно это Руппи и сказал на прощание виконту.
Сейчас Арно ждал боя, а может, уже дрался. Бруно хотел двинуть армию сразу же после ледохода, а весна в этом году нагрянула рано. Бросила в карету букетик подснежников, рассмеялась, и началось… Синие сумерки, полуденное золото, сумасшедшие летящие сны, после которых хочется смеяться и петь, а не сидеть в библиотеке, но Руппи сидел. Одолевая страницу за страницей, записывая, зарисовывая, повторяя вызубренное накануне. Он работал, а вокруг резвились солнечные зайчики. Лейтенант морщился, отворачивался, пересаживался, но светящиеся весенние пальчики тянулись за ним, норовя выманить к звенящим ручьям и набухающим почкам.
— «Хирург должен быть молод и силен. — Когда не получалось сосредоточиться, Руппи принимался читать урок вслух. — Подобно искусному бойцу, он должен в равной степени владеть обеими руками и обладать той мерой жестокости, что позволяет делать необходимое, не поддаваясь опаснейшему врагу, имя коему жалость…»
— Руппи! — В неожиданно раздавшемся нежном голосе звучал упрек. — Что за ужасные слова?
— Мама? — Лейтенант торопливо захлопнул книгу. — Это трактат по медицине… Захотелось посмотреть.
— Тебе стало хуже? — бросилась к сыну герцогиня. — Ты такой бледный…
— Ничего подобного! — запротестовал Руперт. — Я собрался написать бабушке, а она любит точность. Я решил посмотреть, как называется то, что со мной было.
— Позови мэтра Лукиана, — подсказала мама, — он продиктует, а эту книгу лучше отдать. Ее сочинил недобрый человек. Назвать жалость врагом?! Это… безбожно.
— Это иносказание, — вступился за фолиант Руппи. — Врач должен лечить, даже если это причиняет боль. Не прикажи адмирал цур зее проделать во мне еще одну дырку, меня бы уже не было.
— Не говори так, — попросила герцогиня. — Пожалуйста, никогда такого не говори.
— Не буду. — Руппи виновато прижал к губам прохладную руку и замолчал. Он слишком долго не был дома и отвык от матери, от того, что она вечно ждет худшего. «Рожденная в орлином гнезде горлинка»… Так называли единственную дочь Элизы Штарквинд. Нежную, кроткую, невероятно красивую. В детстве Руперт любил повторять за отцом, что нет волшебницы прекрасней Лотты; став взрослым, он в этом убедился. По крайней мере, никого красивее матери он не видел ни в Дриксен, ни в Талиге.
— Милый, — прошептала герцогиня, не отнимая руку, — забудем про твою книгу. Нам надо поговорить. Очень серьезно. Я сяду?
— Конечно. — Руппи поспешно отодвинул злополучный трактат. Это придется пережить. Мама будет просить об отставке или хотя бы об отпуске по болезни, он скажет «нет» и будет повторять это «нет», пока не придет письмо от Олафа или от бабушки. Слуги и сестры станут смотреть на него как на чудовище и убийцу, а мама — улыбаться и мертвым голосом говорить о фиалках и приданом Агаты и Деборы.
— Руппи, я даже не знаю… Не знаю, как тебе сказать. Ты будешь сердиться.
— На тебя? — возмутился сын. — Никогда.
— Я очень виновата перед тобой, но ведь ты меня простишь? Пожалуйста, пойми меня. Я не могла поступить иначе…
— Мама, я никогда не стану на тебя сердиться. Ты просто не можешь быть виновата. Что случилось?
— Ты говоришь, что здоров, но я же вижу! Тебе нельзя на корабли, спроси мэтра Лукиана… С легкими не шутят.
— Мэтр Лукиан не хирург, — начал Руппи, но вспомнил, что у него есть более веский довод. — Не волнуйся. В море в этом году я вряд ли выйду. И никто не выйдет, у нас просто не осталось кораблей. — Северный флот уцелел, да и Западный не весь пошел на Хексберг, но правда маму не убедит…
— Так у вас нет кораблей?
Она не сказала «какое счастье», только глаза засветились, словно вобрав в себя весну. Неудивительно, что в них тонула половина кесарии. Руппи заставил себя предать «Ноордкроне» и улыбнулся.
— Нет. Альмейда, шторм и паркетные мерзавцы списали нас на сушу.
— Какие мерзавцы?
— Фридрих с его швалью. — Ненависть вырвалась наружу пушечным ядром. — Их еще и не так…
— Руппи!
— Ты хотела знать, кто у нас мерзавец, я ответил. Могу объяснить почему.
— Не надо. — Теперь в ее глазах плакал дождь. — Я… Кузен — отважный человек.
— Тогда почему он так любит трусов?
— Не знаю… Я ничего не знаю и не хочу знать. Война и политика — это ужас. Бессмысленный и безбожный, но все от них без ума. Даже мама… Они и тебя заставили воевать.
— Меня никто не заставлял, мама. И вообще мы говорили о другом.
— Верно… Руппи, я сожгла твои письма. Я не могла тебя отпустить в таком состоянии, а ты бы помчался. Я тебя знаю, ты бы помчался…
— Куда? — Создатель, чьи письма она сожгла?! Отца, дяди, бабушки, Олафа?! — Куда я должен был мчаться?
— К своему Кальдмееру… Я думала, он тебя вызывает, я же не знала. Я забрала письма у Генриха и сожгла.
Генрих отдал бы ей сердце, не только чужое письмо. Да разве один Генрих? На седьмой год после свадьбы отец оставил армию, на девятый — отказался от псовой охоты, хотя мама никогда его об этом не просила. Она всего лишь умоляла об осторожности и не сходила с Надвратной башни — ждала… Теперь герцог Фельсенбург — второй канцлер, а мама боится уже Эйнрехта.
— Ты прочла их? — Олаф ждет помощи, а Руперт фок Фельсенбург читает трактаты и ждет писем. Сгоревших…
— Нет… Как бы я могла? Это ваши дела, я только хотела, чтобы ты был дома… Пока не поправишься.
Отец шутил, что Лотта готова заточить всех, кого любит, в Фельсенбурге, заполнить погреба и взорвать мосты. Чтобы все остались с ней. Навсегда и в безопасности. Если б не бабушка, Фельсенбурги и впрямь заперлись бы в своих горах среди вековых елей и бесчисленных родников. Руппи, во всяком случае, моря бы не увидел.
— Я знала, что ты рассердишься.
Он не сердится, просто нужно скакать в Эйнрехт. Немедленно. Теперь другого выхода нет.
— Мама, ну почему ты решила, что мы уйдем в море? Я же говорил, что Олаф… Адмирал цур зее поехал докладывать кесарю. У него нет свидетелей, кроме меня, а ты… Ты представляешь, что он обо мне думает?! Все… Прости. Мне нужно собраться.
— Ты не можешь уехать.
— Я не могу не ехать, ты не оставила мне выбора. Если ничего важного, я переговорю с адмиралом Кальдмеером и бабушкой и вернусь. Когда пришли письма?
— Первое четырнадцатого, второе через три дня. Вечером… Не смотри так, пожалуйста.