— Так я и думал! — недовольно прохрюкал он. — Хлев, только сырой и негодный. Сразу видно, что живет в нем препротивнейший хряк. Он хочет сожрать все отруби и заполучить всех свиней. Я вижу его насквозь! Только не выйдет у него ничего! Салом заплыл, щетина редкая — ни одна свинья на такого не позарится, а уж спеси! Знаю я таких, и хлев этот знаю, и кучи навоза, что в нем скопились…
И долго так он говорил, думая, что его слушают, а потом явился хозяин с мешком и двумя помощниками. Борова увезли туда, где он встретил приличествующую ему судьбу, а озеро осталось. По-прежнему над ним пролетают птицы и проплывают облака, а кучка навоза на берегу… Спустя какое-то время исчезла и она. Весной там, где говорил о наболевшем боров, расцвел ирис и посмотрел в воду. Увидел стройный золотистый цветок и нежную пронизанную солнцем зелень.
— Как прекрасно озеро и тот, кто в нем живет, — сказал он, не зная, что смотрит в том числе и на себя…»
Дальше требовалось нечто нравоучительное, но мораль всегда давалась Арлетте с трудом. Ничего, Гектор додумает. Или не додумает, а расскажет про борова тогда и так, что все станет ясно без назиданий. Видящих в чужих озерах собственный навоз встретить легко. Куда меньше тех, кто умудряется разглядеть в луже цветущий сад, хотя случаются и такие. Арно, например.
Графиня отбросила перо и почти подскочила к распахнутому окну, за которым дышала радостная ночь. Зимнюю тоску Арлетта одолела, но, когда зацветали сады, боль возвращалась. Весна звала и напоминала о первой встрече, первой улыбке, первом брошенном в окно букете. Не роз — Арно считал их слишком чопорными, — цветущих яблоневых веток. Пришла осень, яблоки созрели, и она осталась одна. Почти двенадцать лет как осталась. Одна с тремя сыновьями, одна с родичами, одна с друзьями, одна с делами и с притчами. Одна навсегда.
— Сударыня, я понимаю, что врываться к даме без приглашения неприлично и еще неприличней делать это из политических соображений, но, поверьте, другого выхода мне не оставили!
Арлетта вздрогнула и обернулась. У камина, возле отошедшей ореховой панели, стоял некто с охапкой сирени. Сквозь неистовство бело-лилового пламени светлым овалом проступало лицо. Близорукость и полутьма превращали гостя в призрак, голос и слова возвращали в бытие… А чего, собственно говоря, она ждала от этого сумасброда? Что он станет смирно сидеть в Нохе и внимать проповедям? Как бы не так. Король умер, Ворон улетел.
— Вы удивлены?
Охапка цветов взмыла к потолку, дождем посыпалась на ковры. Это был не Арно и даже не сын. Друг сына. И отца. Губы урожденной Рафиано дрогнули.
— Удивлена? Ничуть. Глава дома Алва всегда отыщет дорогу в апартаменты графини Савиньяк.
Вдовствующей графини, но шутить этим она еще не могла.
— Новая притча? — Рокэ склонился над столом, давая хозяйке возможность то ли схватиться за эсперу, то ли поправить волосы, то ли просто отдышаться. Нелишняя деликатность, если бедняга смотрелся в зеркало, а он смотрелся — ввалившиеся щеки были выскоблены до синевы.
— Притча новая, сюжет старый. — Арлетта улыбнулась, беспечно, как только могла. — Не доходили руки записать…
Загнан конь… Почти до смерти. Создатель, смогла бы она выдавить улыбку, приди к ней таким кто-то из сыновей?
— Я столько раз встречал подобное, что не могу угадать, кто именно вдохновил вас.
— Колиньяр, — объяснила Арлетта и поняла, что ее голос звучит слишком хрипло. — Нашел грязь в Веннене, а его супруга заявила, что подобную мерзость следует сжигать. Я это запомнила…
— Вы одарили бы Колиньяров бессмертием, будь они единственными или хотя бы первыми в своем роде. — Росио склонил голову к плечу. — У вас опять трудности с моралью, Арлетта? Почему бы не напомнить, что жечь книги и насиловать — значит признаваться в собственном бессилии. В том, что тебе не опровергнуть написанное и не добиться любви.
— Запиши сам, — предложила графиня, собирая с пола сирень. Гроздья были мокрыми и тяжелыми, как в юности. — Ты ведь все равно начнешь писать какие-нибудь рескрипты…
— Не сразу, — утешил вернувшийся из очередного Заката мальчишка. — Для этого я слишком мало знаю, но вы мне все расскажете.
— О ком? — сощурилась Арлетта и тут же об этом пожалела. — Что они с тобой сделали?!
— Ничего. — Синие глаза знакомо и отчаянно блеснули. — Они — ничего. Я все сделал сам, сын вашего друга Бертрама это подтвердит. Когда вернется. Я отправил его за Эчеверрией и родителем. Полагаю, отыскав одного, он обнаружит и второго, а еще, сударыня, мне срочно нужен ваш брат…
— Гектор занят Агарией, потом он собирался в Ургот. Я пишу ему уже туда. Ты успеешь его перехватить у Майдю, даже если пару дней отдохнешь. Признавайся, это лихорадка?
— Что-то в этом роде. Гектору придется свернуть в Савиньяк, отдать долг братской любви. Я не могу разъезжать по Эпинэ, так как во весь опор скачу к Хербсте. Милая Катари объявила талигойцам и послам Золотых земель, что ваш покорный слуга отбыл к северным армиям. Я решил согласиться. Подобная новость расположит «гусей» к осторожности, а «павлинов» — к беспечности, что в нашем нынешнем положении нелишне. К тому же будет несправедливо, если ее величество уличат во лжи именно тогда, когда она едва не сказала правду. Я на самом деле собирался к Рудольфу, вернее, к фок Варзов.
— Лионеля старик тоже тревожит, — невпопад кивнула Арлетта. — Эта кампания может оказаться для него слишком тяжелой. О Фердинанде мы уже знаем, о Марселе и Катарине ты почти сказал. Она говорит с послами, значит?
— Значит, Леворукий чтит людские законы и чего-то от нас ожидает. — Рокэ подхватил с пола одинокую цветочную гроздь и положил на стол рядом с высохшим пером. Он по-прежнему все делал красиво. — Госпожа Оллар и ее еще не рожденный ребенок составляют единого регента при малолетнем короле. Это способствует всеобщему умилению, равно как и примирение осиротевших эсператистов с осиротевшими же олларианцами. Я и раньше подозревал, что, не стань слуг Его, дети Его слегка растеряют свирепость.
— В таком случае где Ракан? В Багерлее, в Алати или в Закате?
— Не знаю, куда все мы уходим, но он отправился прямиком туда. Верхом на Моро… Из этого вышла бы неплохая притча, хоть и банальная.
Ровный голос, спокойный взгляд. Кто бы ни умирал и кто бы ни предавал, Рокэ Алва не станет рыдать и падать без чувств. Ли такой же. И она сама, и Бертрам… Какие же они все спокойные, талигойские чудовища: ни слез, ни жалоб, сдвинул брови — и идешь дальше.
— Я напишу о неудачном короле, решившем доказать всему миру, что он удачный.
— Образ не нов. — Можно подумать, его сейчас волнуют притчи! — Но никто из них об этом не подумал — ни всадник, ни Моро…
— Ты голоден? — Не прошло и часа, как вспомнила. Хозяйка дома…
— Как четверо волков.
— Тогда я разбужу Мадлен. Я уже потрясла тебя отсутствием любопытства?
— Несомненно! — Губы, припавшие к руке, были горячими и живыми.
— Я не держу в спальне вина, — твердо произнесла Арлетта. — Если ты можешь рассказывать на трезвую голову, то я слушать не в состоянии. Ты один?
— Здесь — да.
— Тогда я разбужу еще и Себастьяна. Пусть постелет… в комнатах Арно, хватит им пустовать — не кладбище. Письма в красной шкатулке. Те письма, которые тебе нужны. Бертрам их уже читал. Выражений сыновних чувств там немного… Я сейчас вернусь.
Рокэ кивнул и потянулся к шкатулке. Он изменился чудовищно и при этом не изменился совсем. Желтеет и облетает листва — ствол и корни остаются, и кто скажет, что клен осенью не клен, а дуб зимой не дуб? Бертрам — это Бертрам, Арлетта Савиньяк это Арлетта Савиньяк, Росио — это Росио. Он будет жить и что-то делать. Без лошади и без короля.
Фердинанд сдался и убил себя. Моро не покорился и убил врага. Мориск-убийца и недобрый дурак в седле… Арно то и дело рассказывал про таких. Горячая лошадь делает лансады, желая вырвать повод или сбить всадника, но Моро одной свободы было мало. Черныш замыслил убийство и убил.
— Сударыня! — Мадлен в ночном чепце удивительно напоминала добрую сову. — Ох, сударыня… Что с вами? Никак письмо… Плохое?
— Хорошее. — Зачем она солгала? Нет никакого письма, просто в доме тех, кто воюет, писем ждут всегда. Ждут и боятся.
— Тогда с чего вы?
В самом деле, с чего? Росио здесь, живой, то есть оживающий, Ракан мертв, а Моро… Кони живут меньше людей.
— У нас гость, Мадлен. Герцог Алва, но об этом знаем только мы и Себастьян. Разбуди его, пусть приготовит спальню Арно. Сама займешься ужином. Молча.
Сонный взгляд стал осмысленным, морщинистая рука метнулась к юбке. Так и понимаешь, что любишь служанку. Или коня… До боли любишь. Скольких мы любим и за скольких боимся, подумать страшно. Потому и не думаем до последнего.
Он и в самом деле был голоден, значит, не врал и в другом. В том, что болезнь уходит. Лихорадка на болоте и в тюрьме цепляется даже к счастливчикам, если, конечно, то, что творит судьба с Рокэ, называется счастьем. Хотя сказал же кто-то, что счастье есть жизнь, а он все еще жив и все еще в седле… Опять она про седло, то есть про Моро и Ракана. Возник ниоткуда, нагадил и умер так же дико и быстро, как появился, а беда пока тут. Большая беда на всех и маленькие беды многим… Савиньяков на сей раз обошло. Двенадцать лет назад подлость забрала самое дорогое и отправилась к другим. Теперь может вернуться…
— Вы слишком печальны для весны, Арлетта. — Росио вечно вытаскивал других за волосы из дурных снов и нелепых настроений. — Неужели память о борове не смыта в волнах сирени? Вспомните, в ваше озеро весной гляделся ирис, а не Колиньяр. Таков один из законов мироздания, наиболее приличный, на мой взгляд.
— Я не думала о мироздании, — призналась Арлетта, — я думала о свинстве, но больше не буду. Притча готова. Гонец к Гектору выезжает с рассветом. Ты прочел письма?
— Просмотрел. Савиньяки должны быть маршалами, это еще один из законов. Скажите Мадлен, что она плачет зря. Что было — оплакивать поздно, что будет — рано, а в эту ночь грустить не о чем. Весенними ночами не плачут, а целуются и сходят с ума.