Брякнули удила – Проныра замотала головой, рвущаяся с картины вонь ей не нравилась, и немудрено. Там жгли не только мясо, но и волосы, перья, шерсть, конские гривы. И порох. Там воевали…
– Возвращайся, – посоветовал рассеченный молнией штандарт, и по-своему он был прав. Вернуться Савиньяку хотелось, но это не значило ровным счетом ничего. Прикинув ширину лестницы и простенка, маршал прикрыл глаза, вспоминая предыдущие приключения. Мысленно прогулявшись лаикской галереей от фамильного портрета до камина, Савиньяк позволил себе вернуться в Эпинэ. Стены и реликвии остались на прежних местах, изменился лишь портрет.
Лиловая Алиса уже не плакала – рыдала, нарисованное небо стало черным, но отблески пожара освещали дорогу и ставшую заметно ближе пару. Первый, какой-то скособоченный, вел второго за руку, как водят слепых. Окажись все по одну сторону рамы, Савиньяк смог бы разглядеть путников в трубу и даже узнать. Если встречал прежде. Маршал не отрывал взгляда от картины, но движений не видел, просто мужчины, а это без сомнения были мужчины, приближались, становясь больше и темнее – солнце зашло, пожар затухал…
Неуклюжие фигуры, льющая слезы чужеземная королева, запах войны, привычный и при этом странно отталкивающий, зачем все это? Его ждут алаты, кончается год, горит синим пламенем ведьмовка… Пора, но он ничего не узнал, вернее – не понял, а надо успеть хотя бы пробежаться по дворцу. В Старой Эпинэ не одна лестница, и картина тоже не одна.
– Прощайте, сударыня, – Лионель кивнул королеве, которую не желал признавать таковой даже в бреду. Августейшая гусыня, само собой, не ответила, но мгновенье спустя сквозь плач проступила улыбка. Алиса была довольна, но радовать дриксенскую чуму в планы Проэмперадора не входило, ее место вообще было в другой рамке, ускакавшей с нарочным в Эйнрехт. Любопытно, что осталось от миниатюры с Неистовым, если, конечно, осталось… Фридрих мог растоптать злополучный презент, Гудрун – прижать к груди, Марге – выковырять изумруды, дабы традиционным способом освежить варитский венец… Мысли клубились ужи́ной свадьбой, королева тихонько отступала в глубь картины, она почти поравнялась с бредущей парой.
В какой момент в лаикской галерее появился Эмиль, Ли не заметил, очень может быть, брат так же выступил из чужого пожара, проваливаясь в граничащий с небытием бред. Себя, вырывающегося из увешанной картинами западни, Савиньяк не видел, но там тоже были дымы, люди и кони, а мостом меж полотнами и бредом стали сперва кровь и проливший ее клинок, а потом огонь. Из двух возможностей он выбрал камин, но ведь была и другая… Она и сейчас есть, а значит, вперед!
Выхватить кинжал, полоснуть по недопорченной четверть века назад картине, вскочить в седло, сдерживая ошалевшую от охватившего холст пламени лошадь. В раме бушевал огненный шквал, поглотивший королеву, ночь, путников. Нестерпимо жаркий ветер опалял лицо, но горящей свалкой больше не пахло. Камин с двумя мертвыми гербами скрывал выход, а что прячет это пламя? Закат? Древний город? Незнакомца в красном плаще? Забытое? Невиданное?
Ли мог гордиться, обошлось без шпор; кобыла всхрапнула, будто пожаловалась, и гигантским – Моро бы позавидовал – прыжком влетела в огонь. Брызнуло что-то вроде расплавленного золота, а может, это разбилось солнце. Где-то били пушки, где-то рычал гром, наискось метнулась горящая птица, пылала и грива Проныры; если б не сон малыша Арно, было бы страшно. Позади встала багровая стена, впереди полыхала другая, горели травы, сгустками огня металось воронье, и только двое на дороге оставались людьми. Их можно было обогнуть, Ли бы это сумел даже сейчас, но…
– Вон! – Так бы он рявкнул на братцев или на собаку, если б она у него была. – Кругом и домой! Марш!
Слепого мальчишку сбила грудью Проныра, старик как-то отскочил, мелькнула генеральская перевязь. Почти ставшая огнем кобыла уже не ржала, рычала, летя навстречу пламенной стене. Впереди ударила молния, породив нечто вроде волны с рыжим гребнем, к ней с того, что назвать небесами не получалось, тянулся перевернутый смерч. Молния саданула вновь, совсем рядом, расколов огненное поле, светлая широкая тропа уводила в сторону и назад, звала, приглашала, манила солнцем и синевой.
«Белым снегом укроет следы, белым снегом…»
– Не вмешивайся! – заорал Ли Вальдесу, который то ли слышал, то ли уже нет, и светлый поворот затянуло дымом. Огненная волна сплелась со смерчем, теперь пламя росло из земли, как пшеница, взлетало фазаньими выводками, свивалось в рыжие хлысты, Савиньяк их почти не замечал, зная одно – доскакать. Было страшно и было нужно, а значит, не так уж и страшно.
Развалюху с чудом уцелевшим флюгером на обглоданной ветрами крыше Руппи помнил, она торчала точно на полдороге к церкви, которую теперь уж точно никто не освятит. Погони не было, и, судя по всему, уже не будет, так чего ползти похмельными червями? Фельсенбург тронул теперь уже безоговорочно свой палаш и перевел Морока в полный галоп. Мориск рванул, будто понимая, что названная своим именем беда лучше надежды с ее розовым ядом. Брат Орест погиб, погибли все… Глядевший в небо Глауберозе, его вряд ли знавшие, что едут умирать, ветераны, очень спокойный фрошерский генерал и переставший улыбаться Герард. «Кошка нуждается в корзинке»… Кошка очень боится псов, но прыгнет на них, когда нужно спасать котят. Люди тоже прыгнут и тоже спасая – друзей, родню, дело. Не все, конечно, но рэй, как же его, Калерадо, что ли, смог. Осталась сестра, наверняка еще кто-то. Если удастся выкрутиться, надо ее найти, отдать парню должное, пусть и посмертно, что-то привезти… Не деньги, денег Селина не возьмет, как не взял бы старый Канмахер.
Крыша с погнутым жестяным ягненком уходит назад, солнце валится за горизонт, заливая все кровью издыхающей наконец осени. Пусть проваливает и забирает с собой всю дрянь, которую сможет поднять! Шарить в карманах на скаку трудно, но Руппи удалось вытащить завалявшуюся монету, с полпригоршни орешков и часы. Вот и отлично!
– Убирайтесь, – выкрикнул Фельсенбург, зашвыривая дорогущую пакость в окровавленный сугроб, – в Закат, к кошкам, к тварям… Прочь! Подавитесь…
Вдогонку за часами – орехи и золото, меченый лебедем кружок напоследок вспыхивает, если следом скачут жадные придурки, могут и подобрать. Пальцы расстегивают ольстру, заряженный пистолет ждет боя…
Короткий взгляд через плечо – никто не сворачивает, не бросается поднимать беду, то ли не заметили на скаку, то ли дела в армии не столь уж и плохи. Скачем дальше, впереди что-то блестит – мушкеты, и вряд ли это случайность. Если б горников не отозвали, уже вовсю бы шла рубка, если б горников не отозвали, сумасшедший Фельсенбург со своей полусотней, огрызаясь, пятился бы от двух сотен китовников.
Красные снега, красное небо, знакомые красные мундиры. Авангард Рейфера! Куда-то шли, почему-то встали… Аккурат на пути ожидаемой погони. Морок послушно переходит на кентер, подавая пример тем, кто сзади, нет, лучше строевая рысь и каменная морда. Как у фрошерского Заразы.
Солдаты вертят головами, переглядываются, длинный офицер… капитан, и даже знакомый, выступает вперед. Конечно, можно объехать…
– В чем дело?
– Господин полковник, нас в самом деле предали?
– У вас есть основания предполагать подобное?
– Только что мимо нас галопом проскакало десятка два каданцев, один крикнул о предательстве.
– Я бы скорей назвал это подлостью. – Хоть бы сказали, что можно говорить, а что нет, начальнички! А… Не врать же! – Китовники убили графа Глауберозе и, весьма вероятно, брата Ореста… духовника командующего. Фрошеров, которых сами же и пригласили на переговоры, тоже прикончили, зачем и почему – непонятно. Будьте настороже, мало ли чего «эти» выкинут.
– Будем!
Вот и начинается, но почему горники повернули? «Всех под знамя»… Не рассчитывают же ублюдки, что Южная армия спишет им Глауберозе?!
Морок фыркнул, предлагая продолжить скачку.
– Нет, – рыкнул на себя и на жеребца Руперт. – Рысью.
Черной ниткой по красным снегам, обгоняя драку, догоняя смерть. Закат – отличное время, чтобы поджечь фитиль, но грохнет с рассветом. У въезда в лагерь идет молебен, мимо не проскочишь. Учись, полковник, пока живы «львы»!
Сладковатый запах кесарского глинтвейна, обветренные физиономии, сразу растерянные и яростные. Перед Фельсенбургом расступаются быстро, впору себя поздравить… В другой день! Приглушенный ропот, пляшущие по пуговицам и эфесам непонятные блики – от заходящего солнца не дождешься, а факелов еще нет, рано… Пения не слыхать, то ли отслужили уже, то ли разговор с Создателем прерван ради разговора с армией. Гвардейцев много, затеряться в такой толпе не штука, но тебе на запад, к уходящему в землю алому кругу. Ветер, словно издеваясь, пахнет праздником, из сотен ртов вырываются облачка пара – начинает холодать, и резко. Толкучка сменяется подобием шеренг, со спины коня уже можно разглядеть переносной алтарь и то, что рядом. Отец Луциан в парадном облачении, полковые священники, служки и кто-то неподвижный на расстеленном плаще. Штурриш, прижимая руки к груди, что-то объясняет, слов сквозь гомон не разобрать. Бруно с доброй дюжиной генералов слушают каданца, все тепло закутаны, только Хеллештерн в одном мундире. Так вот чей плащ…
Мотает головой, косится на всадника Морок – предупреждает, о чем? Мертвецы и кровь мориска не волнуют.
Луциан поднимает руки, гомон стихает. Пара «забияк» вытаскивает вперед кого-то в драном офицерском мундире. Эйнрехтец. Судя по перевязи – полковник, судя по визгу – крыса!
Глава 7Гайифа. Речная Усадьба и окрестностиТалиг. Фалькерзи400-й год К.С. 24-й день Осенних Молний
Булано-пегий двухголовый жеребенок вовсю хрустел морковками. Одна голова ела быстрее, и у нее под черной гривкой виднелась белая звездочка.
– Близняша, – повторял, как заведенный, Пагос, у ног которого лежал обзаведшийся черными пятнами Калган. – Близняшка…