– Давшие жизнь всегда помнят детей своих.
– Бабушка не помнит, да и папенька через раз. – Подруга смотрела на заполненный снедью стол, но что было в ее сердце? – Эйвона посадим между двумя зайцами, а потом я его спрошу, который лучше. Тут даже Уилер растеряется, а Эйвон еще и есть не привык.
– Я опять не понимаю, – призналась гоганни. – Человек живет, потому что ест, иначе он умрет, как огонь без дров.
– Дрова всякие бывают… Раньше Эйвон болел и ел одну размазню, а теперь наверстывает. Когда он съест все, что не доел в Надоре, станет класть себе меньше, и нам, чтобы его спроваживать спать, придется придумать что-то другое.
– Я тоже болела в детстве, – вспомнила Мэллит и порадовалась, что сумела сказать, как рожденная в Талиге. – Мне давали лучшее из лучшего, но оно приносило не радость, а рвоту.
– С Эйвоном наоборот, он и заболел-то потому, что ел сдохших от старости коров.
– Мертвое исполняется яда!
– Опять я как не с тобой говорю! Коровы были живыми, но очень старыми, вот их и забивали, чтобы мясо не пропало.
– Винный уксус или хотя бы луковый сок делают жесткое мягче. Такая пища не станет праздником, но перестанет быть бедой, и ее победят даже слабые зубы. Неужели провалившиеся не знали лука?
– В Надоре все делали, как хуже, – Селина еще плотней закуталась в свою шаль. – Герцогиня Мирабелла думала, что это нравится Создателю.
– Вы называете Создателем Кабиоха, а ему не может нравиться скверное!
– У нас часто говорят, что так хочет Создатель. Он молчит, вот люди и выдумывают, хотя с их стороны это очень некрасиво. Мне бы не понравилось, если бы я ушла по делу, а Бренда сказала бы госпоже полковнице, что я хочу замуж за ее сына.
– Если бы старшая над кухнями так сказала, ты бы велела ей собрать вещи и уйти!
– Вот именно! Если Создатель вернется, он может разозлиться на тех, кто говорит за него, больше, чем на убийц и воров.
– Кабиох запретил торговать именем его, – согласилась гоганни, – а это очень похоже. Будет лучше, если ты ляжешь, и я заварю цветы липы.
– Нет, – подруга отбросила шаль, и ею тут же завладел именуемый Маршалом. – Пора одеваться, сегодня нужно быть красивыми.
– Кто здесь нуждается в нашей красоте? – Мэллит вздохнула и ощутила боль в груди. – Те, в ком нуждаемся мы, далеко, и мысли их не о нас.
– Дениза говорила, каким Излом встретишь, таким тебя запомнят сплюшцы и потащат по чужим снам.
– Я рыжая и должна носить зеленое. – Сон о поясе невесты обещал добро, а день принес смерть нареченного Куртом. – У меня есть зеленая лента и подарки той, что стала графиней Ариго, но я удивлена и не уверена. Если Дениза говорит истинное, нам всегда должны сниться одетые для праздника, а это не так.
– Сны сами по себе, – плечи Сэль опять вздрогнули, – сплюшцы в них чего только не волокут! Мне сегодня приснился граф Фельсенбург, только я думала не о нем, а о его величестве Хайнрихе и о том, что пора сменить наволочки, но красивыми должны быть мы сами, а не платья. Давай я тебе помогу; мама была бы лучше, но я помню, что она говорила нам с Айри. Рыжие в самом деле носят зеленое, и это очень красивый цвет, но для тебя в нем будет слишком просто.
Мэлхен ждала, а он решил спрямить путь и, как последний болван, заплутал в этих проклятых складах… Вот ведь понастроили, уроды, на радость бесноватым! Капитан Давенпорт чудом сдержался и не пнул одинокую бочку, судьба, как водится, благородства не оценила: Чарльз поскользнулся на припорошенном снежком льду и врезался в заиндевевшую стену, хорошо хоть не головой. На стене образовалось здоровенное темное пятно, на спине, очень похоже, к ночи проступят синяки. На радость зубоскалу Бертольду, который обязательно спросит, за что его баронесса Вейзель огрела сковородкой. Приятелю хорошо, он с девицами ладит, Давенпорт тоже ладил, пока не влюбился. Капитан потер плечо и почти побежал, придумывая, как объяснить опоздание. Расписываться в собственной глупости не хотелось, но за какими кошками Мэлхен назначила свидание на складах и… назначила ли?! С Бертольда станется и пошутить под Излом, а Бэзил еще и подыграет!
Додумать, что он сделает с шутниками, помешало знакомое пятно, непостижимым образом забежавшее вперед. Давенпорт вытаращился на бело-бурую стену и расхохотался. Это было другое пятно, вернее, два, а рядом не имелось ни бочки, ни замерзшей лужи, ни… его собственных следов! Разозлившись, он проскочил нужный поворот, так что от злости в самом деле глупеют. Почти спокойно Чарльз дошел до конца склада, за которым оказалась присыпанная нетронутым снежком тропинка; не веря своим глазам, капитан обернулся – следов не было, были пятна на стенах, много пятен…
– Бред! – буркнул капитан, главным образом чтобы услышать собственный голос. Услышал. Прикоснуться к земле, сапогам и сараю тоже вышло. На щеку упала маленькая одинокая снежинка, запорошить следы ей было не по силам. Давенпорт смахнул холодную пушинку и понял, что потерял перчатки и вдобавок порезался. Над крышами поднималась ржаво-красная луна, казалось, она растет на здоровенном облетевшем дереве, по которому во время боя скакал Вальдес. Пахло дымом и конюшней, но ни лошадей, ни конюхов слышно не было, стояла какая-то странная тишина, затем сзади таки вздохнула лошадь. Чарльз рывком обернулся – показавшийся узким проход был пуст, зато на ближайшей стене красовалась надорская кляча. Капитан видел выписанные с чудовищной дотошностью заиндевевшую морду и нелепый короткий хвост, между которыми шла какая-то мешанина из светлых и темных пятен. Взмокший от непонятного ужаса Давенпорт с криком шарахнулся к противоположной стене и почувствовал сквозь мундирное сукно что-то мягкое и живое. Фыркнуло и тут же заржало. Плохо соображая, что он делает, Давенпорт вскочил в седло, конь, будто того и ждал, рванул с места в карьер.
Как они оказались в снежных полях, Чарльз не понял, похоже, размалеванный амбар был последним, похоже, рядом были ворота, у которых кто-то оставил оседланного коня. Досадуя на собственную глупость, капитан попытался повернуть, какое там! Он был щепкой, найденная лошадь – рекой на стремнине… То ли истосковавшись по скачке, то ли желая избавиться от чужого седока, она неслась к влипшей в горизонт красной луне. Оставалось либо надеяться, что дурища выдохнется прежде, чем переломает себе ноги в скрытых снегом колдобинах, либо прыгать.
Получить пару переломов всяко лучше, чем убиться или очнуться калекой. Чарльз перехватил поводья, исхитрился поправить шляпу и вновь испугался. Того, что задние ворота этих кошачьих складов настежь, а караулы пропали. Дежурить на Излом определили не склонных отлынивать даже в праздник бергеров, их отсутствие означало одно. Предательство! Потому и тишина, и оседланный конь – для курьера, который помчится за уже ждущими приглашения кадельцами. Просочиться под прикрытием праздника в город и начать резню, что может быть проще и безотказней?
Гадать, как такое вышло, поздно и по большому счету незачем – пронесет, пусть начальство разбирается. Чарльз встал в стременах и уперся сжатыми кулаками во взмыленную конскую шею. Сейчас главным было подчинить понесшую тварь и добраться до Савиньяка. Раньше убийц добраться!
Сэль разбирала ленты и украшения, а Мэллит смотрела, как подруга морщит лоб, и пыталась унять растущую тревогу. Роскошная уложила бы Селину в постель и заставила выпить целебный отвар, но гоганни не умела говорить громко и властно. Правда, когда потребовалось войти к Проэмперадору, она сумела настоять… Воины и помощники ее послушали, а первородный не отверг, хотя гоганни ждала именно этого. Люди боятся змей, но когда змея мертва, палку, размозжившую гадине голову, ломают и выбрасывают. Отважная Каэлли отсекла руку убийце и тем спасла любимого, но была им изгнана, ведь прекрасный Гариоль отдавал свое сердце певчей птичке, а не сторожевой собаке. В ночь звездного окна Мэллит рассказала об этом, и маршал Ли назвал Гариоля сусликом. «Песнь о неблагодарном суслике не может быть прекрасной, – сказал он, – и сам суслик не может. Что стало с Каэлли?» Об этом Кубьерта молчала, и непостижимый решил по-своему.
– Кубьерта молчит, потому что Каэлли ушла. От ничтожества можно только уйти, оно опасней несущего лихорадку комара и неприятней исполненного погибших мух варенья. Баронесса, у вас прелестные губы, мне хочется их целовать и не хочется слушать о неблагодарных и неумных.
Велевший называть себя по имени замолчал, и Мэллит поняла, что смеется, позабыв страх и больше не веря в дурное. Теперь она вновь боялась, и страшней всего была мысль о погасших звездах…
– Вот, – Селина протягивала черную ленту и золотую каменную слезу. – Бархатку – на шею, а волосы уберешь в сетку, только не полностью… Нет, лучше я!
Мэллит послушно села у зеркала; подруга встала сзади, ее пальцы были горячи от болезни. Нужно устроить так, чтобы они легли спать в одной комнате, тогда завтра Сэль останется в постели, ведь дверь будет заперта, а окно давно замазали. Проэмперадор был далеко, и все же гоганни каждый вечер зажигала свечу и ставила на подоконник. Огонек обретал в черном стекле двойника – это свеча делила свое сердце с ночью.
– О чем ты думаешь? – спросила подруга, высвобождая из-под сетки одинокую прядь.
– О свече. – Названный Лионелем наполнил дни ничтожной золотом цветов, а ночи – жаркими звездами и страхом потери. – Глупый скажет, что ночь не дает свече ничего, но разве дню нужны огоньки, разве днем их разглядишь? Созданные из воска сгорят, так и не став нужными. Ночь превращает ничтожный огонек в звезду, как же свече не отдать сердце ночи?
– Ты все правильно сделала, – зеркало делало лицо подруги странным, почти чужим, – и ты сама как свечка. Тебе нужна ночь, а она – черная.
– Но полна света! Сэль, я больше не думаю о лживом… красотуне! Я открывала окно, и в него входили. Ты должна знать, ведь это твой дом!
– Дом нам снял Монсеньор, и он совсем не мой… Удачно, что тебе понравился кавалер, который умеет лазить по деревьям, хотя он все делает хорошо.