– У вас сегодня заяц? – спросил Герард, но в его голосе не звучала прежняя радость.
– У нас много всего, – засмеялась Селина и убежала. Герард провел пальцем по припухшей щеке и взялся за перевязь.
– Сэль с мамой в самом деле ходили с Зоей, – объяснял он, застегивая пряжки. – И отца я два раза видел, когда он уже выходцем стал, но его же сейчас не было!
– Видел ли нар… ты кого-нибудь? – спросила гоганни, думая о Проэмперадоре и нареченном Валентином. – Я поняла, что с вами были двое достойных и много бесноватых.
– Да не помню я, может, и видел! Слушай, у тебя там не остынет?
– То, что должно быть горячим, греется, но долгое ожидание отбирает часть аромата и добавляет резкости.
– Тогда пошли, я ведь в самом деле есть хочу. Это стыдно, я понимаю…
– Почему, ведь голод наш спутник с рождения и до конца?
– Я о том, что выбрались только мы с фок Дахе, это несправедливо!
– Когда умирают не все, кто мог, нужно радоваться, – твердо сказала гоганни. – Генерал Вейзель погиб, а Роскошная велела варить для тех, кто дрался, новый обед, ведь суп из соленой гусятины с квашеной капустой и жемчужной крупой мы вылили на врагов. Ты дрался, но после драки моются, едят и спят, а ты только помылся, и Сэль тебя перевязала.
Герард нахмурился, обдумывая услышанное; если б он стал спорить, гоганни бы сказала про герцога Придда. Первородный Валентин не щадил себя и, сожалея о погибших, дополнял свою ношу выпавшей из мертвых рук. Проэмперадор поступал так же, но заговорить о нем было бы странно.
– Ты – умница, – сказал брат Сэль, и Мэлхен невзначай удивилась тому, что ненавистное слово перестало обжигать и пачкать. – Если бы с фок Дахе вернулся Сэц-Алан, я бы сказал ему то же, что ты мне, только за себя все равно стыдно…
– Мне будет стыдно, если перестоит соус. – Мэллит поняла, что надо улыбнуться, взять огорченного за руку и отвести. Краткая дорога ушла на подбор слов для герцога Надорэа, ведь нелепый мог уже быть у стола. Опасения не оправдались – в украшенной к праздникам комнате ждал лишь кот.
– Вот ведь паршивец! – в голосе Герарда не было гнева. – Сэль его ищет, а он на моем месте развалился!
Занявший стул зевнул и прикрыл глаза; во сне его редко тревожили, но Герард решил сесть, где всегда, и сел, посрамив зверя. Черно-белый вспрыгнул на буфет и отвернулся, выражая неудовольствие, он и прежде так делал. Мэллит сказала об этом и передвинула горящие плошки, что не давали мясу остыть, она собиралась спросить о нареченном Арно, но зазвонили часы и вошел грезящий о любви Эйвон. На его шее был подобный слоеному блюду воротник, а одеяние украшал поддельный цветок, розовый, с толстым стеблем и черной серединкой. Если б не появился Герард, платье Мэллит украсили бы иммортели, но одеться для праздника они с подругой так и не успели.
Глава 3Талиг. Акона.ТАЛИГ. Фалькерзи400-й год К.С. 24-й день Осенних Молний – 1-й день Зимних Скал
Мэллит не забыла ужина, который казался последним. Глупая, она любила лживого красотуна и не знала об ошибке Енниоля. Окажись названный Альдо первородным, Ночь Расплаты забрала бы тогда еще не злой город. Лгавший всем не верил в силу оскорбленной Луны, прочие о ней не знали, но за дворцовым столом, обильным, пусть и не лучшим, места радости не нашлось, не было ее и сейчас. Севшая так, чтобы видеть часы, Селина почти не говорила, и рядом с ней молчал хромой полковник. Голова потерявшего злую дочь была обвязана и напоминала ком из снега, а на тарелке перед ним усыхали запеченные в сливках с мукой грибы. Возглавлявший стол Герард выбрал левого зайца и оставался ему верен, но оценил ли он луковый соус, гоганни не знала. Нареченный Эйвоном ел много и с удовольствием, однако пища его не усыпляла. Герцог рассказывал о странном человеке, родством с которым гордился; брат Селины почитал старость, и все же ему было неприятно. Поняв это, Мэллит подобрала нужные слова и спросила:
– Герцог Надорэа, почему вас восхищает нерадивость, за которую в ухоженных домах прогоняют слуг, и измена присяге, за которую повесили гадостного Пэллота? Ваш кузен был нерадив, зачем в его память есть старых коров и запивать их дурным вином? Ваш кузен стал клятвопреступником, зачем говорить о нем с теми, кому неприятны предатели?
– Мэлхен, вы не можете… не можете судить об Эгмонте! – оскорбленный торопливо проглотил крупный кусок, он мог подавиться, но не подавился. – Вы не встречали кузена, вы никогда не поймете… Это особенное величие! Горькая обреченность и разочарование – слишком тяжелая ноша даже для рыцаря. Юная, неопытная девица этого не поймет, и хвала Создателю.
– Я на самом деле не понимаю, – сейчас нужно говорить «я», сейчас нужно быть дочерью Курта. – Если воин перестает находить в жизни радость, он идет защищать тех, кто слаб, но хочет жить и радоваться. Когда защитника убивают, о нем плачут те, кого он сберег, но странный Эгмонт не защитил никого. Он утопил в своих слезах множество достойных и оставил свой дом с родными и слугами врагам, о таком нельзя вспоминать хорошо.
– Милая девочка, вы еще не любили! Кузен долгие, мучительно долгие, бесконечные годы жил с разбитым сердцем…
– Осколки надо сразу выбрасывать, иначе они изрежут непричастных. Почему ваш родич не убил свою боль вместе с собой?
– Это грех! Ваша матушка должна была вам объяснить.
– Мне объяснили. – Лучше очистить от чешуи семь и одну рыбу, чем слушать нелепое! – Прерывающие свою жизнь оскорбляют Создателя, но сотворивший всё и нас справедлив. Он не оценит свою обиду дороже бед детей своих. У перв… герцога Эпинэ были родители и братья, они бы жили, если бы ваш родич догадался в должное время умереть.
– Как вы можете! – Герцог Надорэа выронил вилку и не заметил этого. – Вы хороши собой, вы, как истинная дочь Бергмарк, станете добродетельной супругой, вы уже сейчас дивная хозяйка, но не пытайтесь судить о том… О том…
– Я не хочу, чтобы лучшие и любимые гибли из-за… дундуков! – Она не закричит и не ударит глупого по лицу. Она будет улыбаться, ей смешно, ведь у нареченного Эйвоном на воротнике зеленый лук.
– Мэлхен вправе судить, – Герард был воспитан должным образом, взволнованный, он отложил свою вилку. – Мы все вправе, потому что живем в Талиге, а Эгмонт Окделл и Карл Борн Талиг предали.
– Мы дрались и будем драться, – добавила Мэллит, стыдясь своего волнения и вспоминая черные глаза и уходящую армию. – Но как защитившим дом свой на пороге его уважать бьющих в спину?
– Так и есть, барышня, – фок Дахе заговорил в первый раз за вечер. – Сударь, вы проезжали Варасту, неужели вам не рассказывали, что там творилось два года назад? Бирисских разбойников на Варасту натравили те же негодяи, что помогали надорским мятежникам.
– Это были неизбежные жертвы, неизбежные… Сердце Эгмонта обливалось кровью, но долг вынудил его…
– Долг генерала воевать с врагами Талига, а не подпевать им, – Сэль взяла кусок правого зайца и положила говорящему гадкое. – Вы кушайте, все равно с вами никто не согласен.
– Именно, Сэль! – подхватил Герард, – Если бы Монсеньор Рокэ не перешел Ренкваху…
Брат подруги рассказывал понятно и подробно, Мэллит слушала с интересом, ведь она многого не знала. Нет, от нее ничего не скрывали, напротив, ее считали своей. Разве может дочь генерала Вейзеля не знать, как воевали в Сагранне и Торке? Разве может прощать врагов Талига?
– Пора наполнять стаканы, – гоганни совсем забыла о хромом полковнике, а тот вновь заговорил. – Говорят, прежде приход Излома чувствовали, а сейчас приходится верить часам. У нас ровно сорок минут, чтобы вспомнить доброе и… забыть то, что лучше оставить на старом берегу.
– Часы идут верно, – Герард взялся за кувшин со сладким вином. – Еще утром я думал… Не думал, что встречу Излом дома, но подарки можно дарить до прихода весны. Сэль, ты согласна подождать?
– Мы с Мэлхен подождем, – улыбнулась подруга, и Мэллит поняла, что хочет говорить.
– Я готова ждать, – начала гоганни, чувствуя сразу боль и радость, – но подарки не больше чем приправа к главному. То, что покупают на рынке, приносит счастье, когда есть успехи и нет беды. Ваш… В Талиге поднимают кубки мужчины, но у нас тоже есть желания, и это не ленты и не туфли. Господин полковник, вы деретесь дольше Герарда, а герцог Надорэа познал болезнь, но не войну… Пожалуйста, скажите за нас с Сэль! Радостью радостей и даром даров для нас будет свет победы в глазах вернувшихся…
Темная вода ловила стоящую в зените звезду, пахло опавшей листвой и красной сакацкой мятой. В Черной Алати пели правду: оседлав грозового коня, доскачешь до осени. Оставалось под скрипичное безумие выйти из костра, осушить чарку и поцеловать рябиновые губы…
– Осень, – сказал вслух Лионель, проверяя новый морок. – Осень и Фульгат.
– Уже нет, – Балинт Мекчеи, чуть младше, чем на парном алвасетском портрете, разбирал поводья. – Кончилась осень, а Фульгат, да, светит, куда ему деваться?
Фульгат светил. Ярко, неистово, казалось, обезумевшая звезда зовет и требует. Так требуют полковая труба, пробитое пулями знамя, глаза глядящих в спину витязям женщин.
– Тебе пора, – засмеялся Балинт. – Живи!
– Живи! – откликнулся в тон Савиньяк. Прах Балинта давно развеян, а здесь он усмехается в черные усы. За спиной господаря полыхает костер, к нему тянутся усыпанные ягодами ветви. Или это таки портрет, проступивший в черном блестящем камне, или… отражение? Лионель резко обернулся, одинокий костер за спиной полыхал вовсю, не прыгнуть через него было просто немыслимо!
Алатская то ли забава, то ли молитва, рыжая пламенная грива, радостное, короткое ржание, кровь и серебро. В лицо бьет дымный ветер, костер взрывается и съеживается, становясь звездочкой на рыжем конском лбу. Лошадь в доме, да еще с эсперой в челке, бредовей любых башен, но не тогда, когда рядом Вальдес.