Вежливо ответив на приветствия – того, что тянет кого-нибудь убить, причем немедленно, лучше не показывать, – Руппи успешно разминулся с возглавляемой щекастым капитаном вереницей ординарцев и выскочил на главное крыльцо. Подчиненные уже топтались по чистенькому снежку – ждали начальство. Начальство, сжав зубы, выслушало рапорты, велело седлать Морока и, вернувшись под фонарь, развернуло записку от Штурриша, в которой пряталась еще одна.
«Господин полковник, – значилось в ней, – от своего имени и от имени моего друга выражаю Вам искреннюю признательность как за вовремя доставленные сведения, так и за разделенную с нами скорбь. Примите наши уверения в том, что Ваши потери не оставили нас равнодушными; нам всем остается одно – и далее исполнять свой долг настолько, насколько это необходимо».
– Каданцы что-то обнаружили? – Одетый в парадный мундир Вирстен выглядел отнюдь не празднично. – Для охраны форта приняты все возможные меры, но за его пределами жизнь командующего зависит от вашей расторопности.
– Мелочь напоминает о вчерашних заслугах, – скривился Руппи, неспешно убирая улику, – и о наградных.
– Заслуги следует вознаграждать. Нельзя требовать от наемников тех чувств, которые испытываем мы.
– Я не требую, и я заплачу́, но у меня тоже есть чувства… Господин генерал, я должен расставить внешние караулы лично, могу я попросить вас об одолжении? Генерал-интендант, видимо, забыл снять праздничные украшения, не могли бы вы отдать соответствующие распоряжения?
– Могу и сейчас отдам. Вы присоединитесь к нам за завтраком или подъедете сразу в ставку? Ваш рапорт можно поставить как в девять двадцать, так и в девять сорок пять.
– В девять сорок пять, – созерцать довольного собой Бруно со присными дольше, чем необходимо, Руппи не собирался. – Возможно, в девять пятьдесят.
– Не опаздывайте, – напоминает канцелярист, но думает он уже о другом. Им всем есть о чем подумать, но в седле это делать удобнее.
Два дюжих сержанта налегают на створки, открывая ворота, Морок бодро фыркает, срывается с места, копыта взбивают снежную пыль…
Все шло по плану до такой степени, что стало тошно. Подгори у кашеваров их варево или оплошай брадобрей, Эмилю стало бы спокойней, но господина командующего не ошпарили и не порезали, а завтрак удался на славу. Синий рассвет, и тот радовал полным отсутствием ветра. Ночь прошла спокойно, день еще не начался, и до утреннего доклада делать было нечего. Савиньяк пригладил волосы, расправил шейный платок, перебрался к тому, что в занятой маршалом халупе следовало называть столом, и неожиданно для самого себя, вывел:
«Моя далекая Франческа! Ты вправе мне не отвечать, ты могла меня уже забыть, если это так, то это моя вина, ведь я тебе не писал. Не мог, не хотел, не находил времени, не знал, о чем говорить, думал о другом и был дураком и слегка трусом. Нет, я не забыл бордонских дельфиниумов и твоих поцелуев, но я проснулся и принялся воевать. Водить армии и думать о любви получается не у всех, у меня не вышло, зато сегодня, прямо сейчас, я понял, почему молчал. Ты – особенная, тебя можно любить, лишь отдаваясь своей любви полностью, не допуская ни единой посторонней мысли. Когда тебя видишь, это приходит само, но я ушел, и за меня взялась жизнь; я не мог думать только о тебе, и я перестал думать о тебе вообще. Если мы встретимся, если ты меня примешь, возможно, я вновь стану твоим, пока не уйду. Это скверно, но это так.
Я не успел понять, как мой отец любил мою мать, но у них было что-то другое, во всяком случае, письма в Сэ приходили часто. Родители были единым целым, наверное, поэтому у них и родились близнецы, к тому же до невозможности разные. Лионель никогда не влюблялся и не влюбится, зато он всегда найдет, о чем говорить со своей невестой, когда она у него появится. Я бросился в любовь с головой и боюсь второй встречи: вдруг все кончится и мы будем говорить о твоих дуксах и моих генералах, я подарю тебе что-то драгоценное, оно окажется не в твоем вкусе, но ты об этом не скажешь и пригласишь меня к столу. Мы сядем друг против друга, ты объяснишь, что за соус сейчас подадут, я выражу восхищение… Ужас!
Франческа, умоляю, пойми меня правильно, я не смогу просто жить с тобой в одном доме, мне нужно вернуть наше безумие, вскрики, невнятные обещания. Я должен собирать для тебя звезды, позабыв обо всем, кроме тебя. Если этого не будет, у нас ничего не выйдет, я не смогу с тобой просто говорить, обедать, спать, это будет предательством самого прекрасного, что со мной случилось. Один мой генерал умудрился влюбиться в женщину из дома Приддов и в три дня жениться на ней. Он уверен и в себе, в своей любви, я не уверен ни в чем. Я хочу летать, Франческа, однажды ты подарила мне крылья, подари вновь. Я не думал, что можно влюбиться до страха – нет, не смерти, не измены, а обыденности. Я влюбился, и я тебе в этом признаюсь. Почему сейчас? Не знаю, по-моему, я видел что-то во сне… Мне кажется, это были винно-красные, пахнущие горечью цветочные гроздья, и еще там, во сне, шумело море и собиралась гроза. Это была наша любовь, а потом я проснулся в заметенной снегом сторожке, за окном мело, в сенях клевали носом дежурные адъютанты. Они спят даже перед боем, потому что к войне привыкаешь, а привыкать к любви я не согласен.
Сейчас я допишу это письмо, выслушаю доклад начальника штаба, сяду в седло и объеду войска. Потом начнется сражение, и я выброшу из головы все, кроме него, затем будут подсчеты потерь, мы станем вспоминать погибших и решать, что делать завтра, послезавтра, через неделю. Этим вечером мне будет не до моих личных чувств, а завтра я испугаюсь этого своего письма, только вернуть его будет уже невозможно. Ты должна знать, как я тебя люблю и чего боюсь. Если я тебя оскорбил, что ж, прости, но я честен и с тобой, и с собой. Ты стала самым прекрасным в моей жизни, и мне до безумия жаль, что моему брату подобного не испытать. Проклятье, это не испытать вообще никому! Я всегда буду помнить тебя среди цветов – синих и красных. Синие я рвал под стрекот цикад, еще не зная, что мне подарит наступающая ночь, красные я видел во сне, и они велели мне объясниться. Я исполнил.
Эмиль, который хочет, безумно хочет быть твоим.
Гельбе. Утро первого дня Зимних Скал первого года Круга Ветра. Наверное, это что-то да значит. Я не перечитываю, что написал, не прошу о прощении, я вообще ничего не прошу…»
Маршал все-таки соврал, потому что перечитал написанное дважды и лишь потом вложил в футляр со счастливыми оленями. Одноглазый, оставшийся от фок Варзов капитан взял безумное послание. Теперь вместо Герарда будет он.
Скрипнула рассохшаяся дверь, сквозняк пригнул пламя свечи. Вот и все, сказалось и сказалось, надо было раньше, но уж как вышло. Появившийся точно в срок начальник штаба доложил, что уже достаточно рассвело, чтобы можно было двигаться, не боясь спутать направления.
– Очень хорошо, – одобрил командующий и напомнил о морозе и о том, чтобы после стычек обязательно старались подбирать раненых, не откладывая «на потом».
– Разумеется – слегка удивился Хеллинген. – до «потом» люди просто не доживут. Разрешите идти?
– Ступайте сразу на командный пункт, я объеду войска и к вам присоединюсь. Наблюдатели готовы? Я должен знать, что творится у Бруно, не только от его гусей.
Подчиненные не подвели. Каждый стоял там, где велено, так что Руппи слегка успокоился и не слегка взял себя в руки, готовясь к многочасовому торчанию при особе фельдмаршала. Точного времени Фельсенбург не знал, но низкое, еще розовое солнце подтверждало: к докладу он всяко успевает. Погода вообще то ли издевалась, то ли не обращала внимания на глупости, которыми занимаются люди. Все, кому сегодня приспичило драться, когда-нибудь умрут, а зимы так и будут круг за кругом перетекать в весны, бросаясь то снегом, то цветами. Вечности все равно, кто победит, за кем останется Гельбе, что запишут хронисты, кому наставят памятников, кого проклянут…
Высокое небо с редкими разводами облаков и переливающиеся из голубоватого в жемчужно-сиреневый снега настраивали на философский и при этом поганый лад. Борясь с достойными дурного поэта мыслями, Руппи рванул галопом к ставке Бруно и только поэтому не разминулся с отправляющимся в войска епископом. Отец Луциан безмятежно придержал гнедую полумориску, он был таким же, как всегда.
– Ваше преосвященство, – внезапно попросил Руппи. – Благословите.
– Охотно, сын мой, – адрианианец вытащил из-под плаща вороненые часы. – Они стремятся несколько опередить время, но это лучше, чем наоборот.
– Но, ваше преосвященство…
– Тебе нужны часы, а благословение ты получил, приняв решение отбить своего адмирала. Оно пребудет с тобой до смерти или пока ты не совершишь что-либо противное Адриановым заповедям.
– Я написал фрошерам о том, что произошло у церкви.
– Ты поступил верно, – кивнул «лев» и уехал. Дареные часы показывали полдесятого, и Руппи неспешно поднялся к кесарскому Лебедю.
Для наблюдения за сражением Бруно облюбовал горку позади и чуть сбоку от центра позиции. Точно посредине, у перекрытого Гутеншлянге тракта, подходящего холма не нашлось, но видно было хорошо и отсюда. Пока еще чистый морозный воздух позволял разглядеть не только двойную линию полков Гутеншлянге, но и построения рейферовских ветеранов на правом фланге, готовые к стрельбе батареи и сзади, рядом с пригорком, ровные темно-синие прямоугольники гвардии.
Конец созерцанию положил скрип снега за спиной.
– Видимо, с праздником, – подошедший Хеллештерн протянул руку и поежился. – Ну и холодина.
– Зато ветра нет. Я думал, ты уже уехал.
– Уехал Рейфер, меня пока придержали. Вот думаю, как часто в нашей жизни все шло по плану, составленному начальством? Собственно, это большая редкость, сколько ни вспоминай.
– Мне вспоминать нечего, я на берегу недавно. – Вот освобождение Ледяного удалось, но тут уж всё сам, без высокого начальства. – Но у болот Эзел