Талиг. Оллария400 год К.С. 3-й день Летних Волн
1
К осаде полковник подготовился неплохо. Как и к прорыву. Даже костры сложил и котлы над ними повесил. Смолы не нашлось, но кипяток был. Это уже больше походило на родимый замок, только на дополнявшем картину каштане никто не висел. Пока. Робер спрыгнул с лошади, утер взмокший, как оказалось, лоб и заставил себя присвистнуть. Начало вышло правильным.
– Монсеньор, – удивился сперва показавшийся каменным Халлоран, – разве вас не предупредили?
– Что вы перешли на осадное положение? Нет.
– Я своих ребят не отдам!
– Не кусайтесь! – прикрикнул Эпинэ. – Вы уверены, что это не они?
– Да плевать мне кто! Я их не отдам.
– Плевать? Вы родом из Барсины?
– Что?!
Сколько страха на этом дворе, аж сапоги вязнут.
– Вы, – раздельно проговорил Робер. – Родом. Из. Барсины?
– Прошу простить… Монсеньор.
– Забудем. Вы ручаетесь за невиновность ваших людей?
– Да, Леворукий меня побери!
Может, уже побирает? Не полковника, так тех, кто торчит на площади. Сколько они будут ждать, прежде чем поднимут шум, на который сбежится в десять раз больше народу, а там один выстрел, и понеслось… Нет, бунт Карваль уймет, и вряд ли с большими потерями среди своих, но ведь есть и горожане. Старую ведьму не жаль, а других?
– Монсеньор, – повторил Халлоран, – я ручаюсь. Они бы никогда… У Пола в Заречном предместье невеста, Конрад женат…
– Давайте их сюда.
– Вы меня не заставите… Разрубленный Змей, если вы отдадите моих, завтра ткнут в кого-то из ваших…
– Не пытайтесь думать за других, полковник. Это они?
– Они.
Хоть в чем-то повезло, ни одного горбатого, кривого, носатого. Рожи как рожи… Бледные, не без того.
– Полковник, отберите десяток. Кого хотите, только не обвиняемых. Мундиры долой, пойдут в рубахах. Не замерзнут. Дювье, с Дракко сладишь?
– Зачем десяток? – Полковник ничего не понимал. В отличие от сержанта. – Куда?
– Старуха щурится, она близорука. – Леворукий бы побрал эти пуговицы, сколько же их нашили! – Дювье! Живо надевай! Шляпу, перчатки – и в седло. Твое дело – отделить ведьму с дочкой от остальных и заставить указать на насильников. И чтоб назвала тебя мной. Проэмперадором, монсеньором, Эпинэ, как угодно. Громко назвала, чтоб все слышали. Ясно?
– А… Ясно, Монсеньор!
– Жильбер. Сейчас мы выведем этих десятерых. Ты – адъютант Дювье! Подзовешь к нему свидетельниц.
– А если поймут…
– А если б нас всех у Святой Мартины закопали?
– Монсеньор!
– Что, Дювье?
– Мэтр Жанно супротив вашего тугоуздый.
– Вижу. – После Дракко разве что Моро тугоуздым не покажется. Ничего, не в бой идти.
– Господин маршал, мы не можем… Ну, чтобы вместо нас другие шли! – Один из обвиняемых, совсем мальчишка. Чем-то на Дикона похож… Тоже мне насильник! – А вдруг она на них скажет…
– И отлично! Вас, именно вас с Конрадом, должны были запомнить. Да не тогда, утром…
– Вы рассчитываете, что она запутается?
– Я рассчитываю, полковник, что толпа поймет: старуха видит не лучше тапона. Если что и разглядит, то мундир. Им нужна справедливость, они поймут и уберутся. – О том, что толпе нужна кровь, любая, думать не хочется, но надо. Думать, не говорить. – На всякий случай поставьте на стены стрелков, но так, чтобы видно не было. Без моего приказа не высовываться.
– Они уже не высовываются. – Халлоран кивнул в сторону костров.
– Отлично! Открыть ворота.
2
Толпа изрядно разрослась. Стало больше мужчин, и не понять, зачем они явились, было нельзя. Злость и напряжение смешались с жарой в какой-то мерзкий туман, словно бы сожравший звук и движение. И затхлость, как в погребе. Боль саданула в висок раскаленной иглой, перед глазами замелькали зеленые завитки. Борясь с тошнотой, Робер облизнул враз пересохшие губы. Смять бы этот сброд лошадьми… И хороший залп со стен. Чтобы знали.
Неожиданная ненависть едва не угробила весь замысел, выручил Мэтр Жанно. Мерин не понял чужого приказа, но лезть вперед он не был приучен, вот и не лез, а потом Эпинэ услышал Жильбера: адъютант приказывал свидетельницам подойти к замершим у ворот белым фигурам и указать виновных.
Старуха рванулась к жертвам, волоча за руку дочь, которая вряд ли соображала хоть что-то. Следом двинулись двое мужчин – давешний выборный и кто-то молодой.
– Стоять! – Больше Робер не удивится, что Жильбер сумел сжечь Сэ! – Всем назад!
Выборный проныл что-то невразумительное. Молодой сжал кулаки, но отшагнул. Старуха бросилась вперед сорвавшейся с цепи псиной. Ничего не заподозрила – злоба, такая злоба, безмозгла!
Называет! Тычет пальцем. Смерть тоже тычет вслепую, иначе у Ренквахи выжил бы Мишель или Арсен…
– Здесь… – А ведь она… счастлива! – Оба здесь! Тот, лохматый! И… вон тот!
– Создателем поклянешься?
Вот она, разница между герцогом и солдатом. Герцог Создателя забыл напрочь. Как и старуха!
– Они! – хлещет по ушам визг. – Я помню… Я все помню! И не двое их было… Третий караулил. Вот тот!
– Ты готова поклясться? – подхватывает Жильбер. – Перед Создателем? Перед Проэмперадором Олларии?
– Да они это, они! Клянуся… На фонарь ублюдков!
Как же он возненавидит теперь фонари! Но фонарщиков понадобится больше, темных углов в Олларии остаться не должно.
– Отвечай Проэмперадору, женщина.
Старуха уставилась на Дювье. Захрапел и прижал уши Дракко, сержант натянул повод сильнее, чем нужно. Дернув головой, полумориск отступил к мерзкой пятнистой стене.
– Отдавай убийц, красавчик! – прорычала уже не женщина. – А то… Начхать, что герцог и… этот… главный в городе… Дай!..
Назвала! Она назвала, и толпа слышала. Теперь заставить Жанно прыгнуть и замереть между ведьмой и Дювье, отбросив шляпу.
– Люди, свидетельница плохо видит. Она никого не узнала и не может узнать! Для нее что Проэмперадор Олларии, что сержант на одно лицо, а мундиры одинаковы у всех. Идите по домам. Эти солдаты невиновны… Утром свидетели указали на других. Господин негоциант, вы уже говорили от имени горожан, извольте подойти и сказать, есть ли тут те, кого обвиняли утром.
Господин негоциант делает робкий шаг, озирается, переводит взгляд на устроившегося в маршальском седле Дювье, на Робера – вот когда седина пригодилась, – на старуху и никак не может поднять взгляд на людей в белых рубахах.
– Вы тоже помните только мундиры?
– Я… Монсеньор, вы правы. Это другие лица. Вынужден признать…
Болтать выборные научились, Робер приготовился слушать. Все разрешилось, только рука продолжала судорожно сжимать поводья, а злоба так и оплетала сердце студенистыми щупальцами. Горожанин чесал языком, Робер сдерживал чужую лошадь и собственный норов. Он-то сдерживал, а вот другие…
– На фонарь! – взвыл ненавидящий голос. – Плевать, что не они… Мими-то все одно теперь…
– Пускай энти за тех ответят!..
– Ишь… Разбежались по казармам, а дружки их прикрывать…
– А чтоб за каждую нашу четверых вонючек! Вот где справедливость… Вот как надо! – Давешний молодчик. Прет с одними кулаками на всадников. Перекошенная рожа, белые глаза… Ну, ты сам хотел, тварь! Сам! Рука рвется к загодя расстегнутой ольстре, но сразу нельзя. Надо предупредить.
– Стоять! Иначе ляжешь.
– Ах ты ж…
В последний момент Робер все же взял левей и выше. Пуля попала куда надо. В плечо.
– Лэйе Астрапэ, следующий отправится не к лекарям, а в Закат! Жильбер…
Бросить Сэц-Арижу дымящийся пистолет, поудобней перехватить заряженный и усмехнуться. Обязательно усмехнуться.
– Монсеньор, ваш пистолет!
– Спасибо, Жильбер.
Он не Алва, чтобы еще и с левой… Но они этого не знают. Положить косячного жеребца – остановить табун. Если повезет… Нет – уйдет в сторону, да еще и прибавит.
– Из уважения к горю этой женщины я ее отпускаю. Но если она снова начнет… подстрекать, то отправится в тюрьму. А те, кто попробует чинить самосуд – любой, над кем угодно, – окажутся на фонаре. Ближайшем. Слово Проэмперадора. Это я решаю, кто виноват. Я и закон! А сейчас – прочь.
Шевелятся, смотрят под ноги, расползаются. Кто-то подхватывает старуху, та тянет за собой так и не сказавшую ни слова дочь. Выборный красен, как алатский перец, лицо в каплях, будто из ведра окатили. Дювье провожает глазами парней, что уносят заводилу. Если он мастеровой, мастерству его конец… По-хорошему отправить бы молодчика в тюрьму, ну да кошки с ним! Никого он, такой, больше не вздернет, да и на рудниках толку от однорукого…
– Монсеньор! – Голос Сэц-Арижа срывается. – Монсеньор, я… хочу принести извинения графине Савиньяк, я… Какой же гадиной я был.
– Извинения принеси, но у нас все было по-другому.
– Вы не видели, как оно вышло в Сэ! И ведь я радовался, гордился… Понимаете…
– Жильбер, не сейчас…
Выпить бы и лечь. Нет, сперва отмыться, и не у Марианны. Эту заразу к ней лучше не тащить.
– Монсеньор, смотрите!
Да уж, его высокопреосвященство не из тех, кто будет сидеть в Нохе, когда пахнет жареным, хотя сейчас если и несет, то тухлятиной. И вроде разошлись все, а мерзко по-прежнему. Эх, ну что бы кардиналу явиться часом раньше или вообще не являться.
– Вам не следовало рисковать.
– Я – Проэмперадор Олларии. И потом, никакого риска не было.
– У вас кровь на руке.
– Ударился где-то… Эта рана вечно открывается. Ваше высокопреосвященство, отпустите этим… людям грехи. Или изгоните демонов, а я…
– Вам надо лечь, и чем быстрей, тем лучше.
Глава 8Дриксен. Эйнрехт. Дриксен. Кесарский морской тракт. Талиг. Оллария400 год К.С. 3–4-й день Летних Волн
1
Карета дожидалась на задах мануфактурных складов. Простая дорожная карета, не новая, без гербов и украшений. Такие при необходимости нанимают пожилые провинциальные дворяне, которым собственный экипаж не по карману. Тут же был привязан и отъевшийся Краб, чья простецкая наружность пришлась как нельзя кстати. Руппи остановил повозку почти вплотную с каретой. Сухощавый, похожий на отставного офицера человек спокойно принял вожжи. Не знай Руппи, что брат Орест – монах, нипочем бы не догадался, но «львы» служат Создателю по своим правилам.
– Промойте при первой возможности царапины, – спокойно посоветовал адрианианец. – Надеюсь, Гудрун всего лишь не хотела расставаться?
– О да! – Руппи невольно поморщился, вспоминая с трудом выигранное сражение. – Она внутри, в корзине.
– Очень хорошо. Пусть удача сопутствует вам и дальше.
Ни расспросов, ни прощаний. Сделал свое дело и пошел своей дорогой. Так и надо. Наверное…
Повинуясь какому-то порыву, лейтенант протянул руку. Брат Орест ответил офицерским рукопожатием.
– Хотел бы я увидеть Седые земли!
– Так присоединяйтесь! На корабле места хватит, а на берегу и подавно.
– Мое место здесь. Кошка не знает, что значит долг, и нуждается в корзине. Лошадь не знает, куда идти, и нуждается в вожжах. Мы же сами себе корзина и сами себе вожжи. Скажите об этом вашему адмиралу, когда он будет нуждаться в утешении.
Руппи кивнул. Брат Орест ловко, как заправский возница, взобрался на козлы и развернул лошадей. Раскачиваясь на ухабах и колдобинах – это тебе не брусчатка Большого Эйнрехта, а заречное предместье, – повозка покатилась прочь, куда – Руппи не спрашивал, но грустно стало. Лейтенант заглянул внутрь кареты, потрепал по шее безмятежного Краба и уже привычно выбрал позицию, равно пригодную и для бегства, и для драки. Обошлось. Одетый как провинциал Максимилиан в сопровождении слуги появился быстро – только и ждал, когда по проулку проедет нужная повозка.
– Хороший денек, – подмигнул кавалерист. – Куда?
– К Левой Пушечной. – Какой заставой воспользоваться, в последнюю встречу отец Луциан намекнул столь прозрачно, что не внять мог лишь закоренелый грешник или же круглый дурак. Руппи счел, что пренебрегать добрым советом грех.
– Поехали.
Превратившийся в наемного кучера «слуга», издали почти неотличимый от брата Ореста, разобрал вожжи, Максимилиан с шиком, хотя рядом не было ни единой девицы, вскочил в седло. Место Руппи было в карете, за сдвинутыми занавесками, и хорошо – лейтенант устал вглядываться в чужие крыши, ожидая то сигнала, то подвоха.
Ворвавшийся в усталость требовательный мяв заставил вздрогнуть. Уже понимая, что его ждет, Руппи приоткрыл дверцу и все равно отшатнулся, когда в карету с неистовым писком влетело разъяренное меховое чудо и метнулось под скамью. Вот ведь!.. Лейтенант усмехнулся, почувствовал боль, намочил носовой платок из фляги и приложил к располосованной щеке. Защипало, но винный спирт лечит без нежностей.
В щели между занавесками проплывало Пушечное предместье, вызывая в памяти то старика Файермана, то ошибочно брошенный стражнику золотой. Примчаться в столицу спасать своего адмирала, не имея ни плана, ни сообщников, ни денег, – это уметь надо, но ведь выгорело! Все, что творил последние месяцы наследник Фельсенбургов, было чередой глупостей и авантюр, но оборачивалось удачей, будто за плечом стоял сам Леворукий. А что? Когда дриксенские моряки стреляют по дриксенским конникам, Враг не может не смеяться.
– Мя, – раздалось под ногами. – Мя-я-я-а-мррррр…
Гудрун как-то догадалась, что корзины не будет, и вылезла. Сперва на сиденье, потом, и кто бы мог подумать, на колени и затарахтела. Руппи, не дожидаясь напоминаний, погладил пушистый загривок. Он был бы рад избежать крови, но Фридрих бросился спасать Бермессера. Олаф контратаковал, регент ответил единственным возможным для себя способом. Выхода не оставалось, даже самого подлого. Чтобы вытащить Ледяного, пришлось убивать, только под пулями абордажников падала отнюдь не судейская сволочь…
Тряска стала меньше, лошади вновь зацокали по мостовой – приближалась застава. Гудрун урчала, всем видом давая понять, что расставаться с обожаемым избранником не намерена. О, она умела добиваться своего! Как и мама с бабушкой, просто каждая выбирала оружие по себе и каждая чем-то жертвовала. Или кем-то. Сын и внук поступил так же, только и всего.
…Из города выехали самым обыденным образом. Старший караула лениво махнул рукой, то ли пропуская, то ли желая доброго пути, а его подчиненные даже не соизволили повернуть голов – вступающий в столицу обоз вызвал у стражи куда более существенный интерес. Карета в сопровождении верхового покатилась по дороге на Метхенберг, чтобы за первым же поворотом помчаться во весь опор. Делать это в виду заставы было бы нарочитой наглостью: пожилые дворяне не мчат будто на пожар, рискуя вытрясти собственную душу и передавить чужих гусей и поросят. Разумеется, хозяевам живности подобное не понравится. Разумеется, они запомнят торопыг, про которых даже слепой по слуху скажет, что они гонят как сумасшедшие. Разумеется, запомнившие наперебой станут отвечать на расспросы, а расспросов долго ждать не придется…
Тряхнуло. Да, это тебе не матушкины рысаки. Гудрун вякнула и, стараясь удержаться, выпустила когти. Началось.
– Сама захотела, – буркнул Руппи и откинулся на подушки. Он заранее решил считать скачку качкой, но сухопутная болтанка на поверку оказалась тошнотворней любого шторма. Возможно, потому, что не была опасной.
2
Маленький кардинал был терпеливей маленького генерала, и Арлетта не выдержала. Она бы посидела у норки еще, если б не свара у кавалерийских казарм, очень графине не понравившаяся, извинения же Сэц-Арижа ее попросту напугали. Тормошить военных смысла не имело, они и так делали все что могли, и Арлетта отправилась в Ноху.
Ждущий вечера город казался настолько мирным, что беспокойство поджало хвост уже у Ружского дворца, но графиня не любила возвращаться. Если Левий уклонится от встречи, появится повод задуматься, но кардинал принял гостью немедленно и с распростертыми объятиями. Даже слишком распростертыми для духовной особы. Что ж, олларианке эсператист не священник. Арлетта согласилась выпить шадди и не прогадала: кардинал знал толк в «усладе шадов». Арлетта следила за красивыми руками и вспоминала придворную молодость. Она с детства любила горечь, а фрейлин пичкали сластями. Северная королева если и пила шадди, то со сливками и сахаром, превращавшими чудо в приторные помои, а потом вздумала угостить Алваро Алву морисским напитком. Угостила…
– Прошу вас. – Кардинал торжественно водрузил на стол поднос с настоящими багряноземельскими чашечками. – Я ни в чем не ошибся? Вы так внимательно наблюдали…
– Простите. – Прозвучит двусмысленно, ну и прекрасно! – Я вернулась в собственную юность, тогда в Олларии шадди почти не пили. Вкусы королей для подданных если не закон, то намек…
– Иногда наше отвращение не что иное, как предчувствие. – Кардинал устроился напротив Арлетты. – Если я не ошибаюсь, за Померанцевым морем гость берет чашку первым, а Франциску Второму и в самом деле следовало избегать шадди.
– Он сам не заметил, что умер, – задумчиво произнесла графиня. – Другие не замечали, что он жил.
– Рафиано всегда умели подбирать слова.
– Вы знакомы с кем-то из моих родичей? – Некоторые вещи Арлетта предпочитала прояснять сразу.
– Не более, чем с Иссерциалом или Лахузой. Притчи экстерриора Талига пересказывают многие.
– Вас занимают притчи или экстерриоры?
– И то и другое. Что поделать… Оноре занимал исключительно Создатель, Юнния уже ничто не занимало, но дела орденские требуют мирских знаний.
– Ваши знания привели вас в Талиг, – уточнила сестра экстерриора. – Магнусом Милосердия стал другой.
– Стал. – Кардинал посмотрел сквозь поднимавшийся над чашечкой пар и улыбнулся. – Мне бы следовало сказать что-то вроде «мир его праху», но вряд ли крабы сие допустят.
– Насколько я знаю крабов, нет. Когда вы выбрали Талиг? Когда не стали магнусом?
– Магнус не может выйти из другого ордена, и это в общем-то правильно… Человеку несвойственно жить без корней. Став Савиньяк, вы не перестали быть Рафиано, покойная графиня Ариго осталась графиней Борн, а ее дочь – графиней Ариго. Служители Создателя порывают с миром, но обретают корни в том ордене, что принимает их. Я вручил себя Славе. Что вы думаете о моем шадди?
– Вы ждете откровенного ответа?
– В том, что касается шадди, – безусловно. Герцог Эпинэ не избалован, его похвалы льстят, но не способствуют совершенствованию.
– Я привыкла к другому сорту. – Шадди, Иссерциал и убийство… Неплохо для первого разговора, если Левий в самом деле знает про Кару. – Западные зерна дают более мягкий вкус.
– Зерна Зегины резче, хотя бодрят те и другие одинаково. Я смешиваю запад и восток один к трем, но готов изменить соотношение по вашему вкусу.
– Не стоит. – Пусть скажет еще что-нибудь… светское.
– Вы мне доверяете?
– Не совсем, – сощурилась Арлетта. – Говорить о доверии имело смысл до того, как возрадовались крабы. Сейчас Талиг вам нужен, значит, вы можете быть лишь на нашей стороне.
– Не совсем. – Так улыбаются мужчины, привыкшие уговаривать женщин. – Люди по сотне причин принимают невыгодную на первый взгляд сторону. Святой поход против еретиков – не только стрельба из пушек и проклятия под орган. У Церкви и смиренных и не слишком слуг ее много возможностей, а кое-кто ставит дела Создателя, в своем понимании, разумеется, выше личной выгоды.
– Не понимаю. – В самом деле не понявшая намека графиня тронула ложечкой гущу. – На что вы рассчитываете? Что я откажусь от второй чашки?
– В таком случае я поступил бы проще и подал шадди по-эйнрехтски.
– Вы знаете мои вкусы?
– Нет, но я знаю вкусы рожденных у Померанцевого моря, а про корни мы уже говорили. – Его высокопреосвященство изящно, как фехтовальщик или танцор, поднялся и направился к жаровне. – Ваш визит, сударыня, застал меня врасплох. Не скрою, я хотел просить Эпинэ посодействовать нашей встрече, но не раньше, чем получу ответы на свои письма от регента и Проэмперадора Юга. Как говорят в Эпинэ, вы же не станете заказывать соус, пока форель еще в ручье?
– Я – нет, но я не граф Валмон, а графиня Савиньяк. Если Валмон захочет форель, у него будет форель, а раз так, почему бы не выгадать время на приготовлении… соуса?
3
Рихард поджидал в роще на берегу Зенке. На темнеющей дороге было пусто, издали доносился собачий лай, ленивый и сытый. Эдакая идиллия, в которой погоням, заговорам и казням просто нет места. Вырвавшийся из тряского ящика Руппи блаженно потянулся и плюхнулся на траву. Максимилиан обтирал подуставшего Краба, «кучер» осматривал колеса. Фельсенбургу было стыдно за собственное безделье, но отупение перевешивало совесть.
Подошел Рихард, уселся рядом, протянул флягу.
– За удачу!
– За нее! – Один глоток, и хватит, эта роща – только передышка. – И за нас.
– Как все прошло?
– Согласно диспозиции. Даже странно…
– Господин Кальдмеер здоров?
– Не слишком.
Надо быть разговорчивей, только язык ворочаться не желает. Это даже не усталость. Наверное, так чувствуют себя осенью деревья – все идет как положено, но сам ты колода колодой, только деревьям не забираться в седло… Полчаса на бережке, и они разъедутся. Моряк отправится к морю, кавалеристы с шиком переедут Зенке и, чередуя рысь с галопом, поскачут дальше, на Метхенберг, чтобы к утру загнать колымагу в болото и с упряжными в поводу повернуть на юго-восток, возвращаясь к месту службы. К ночи лишних лошадей отпустят, и волочащиеся поводья расскажут любому о разгильдяе-хозяине. То, что Руппи успел понять о подданных его величества, подсказывало: искать оных разгильдяев, дабы вернуть им собственность, никто не станет…
– Руперт!
– Да?
– Мы с Максом хотим быть уверены… Прости, не так выразился. Ни я, ни Макс не сомневаемся…
– Но мы должны услышать это от тебя, – поспешил на помощь Максимилиан. – Вы ведь отправляетесь не в Талиг? Только пойми нас правильно.
Руппи понимал. На месте кавалеристов он бы тоже спросил, только раньше и резче.
– Мы не хотели тебя сбивать, – словно подслушал Рихард, – но теперь все получилось, осталось только решить…
– Мы уйдем на север, – перебил Руппи. – В Седые земли. Вернемся, когда в Эйнрехте не останется ни Фридриха, ни этой жабы Бермессера…
– И когда это, по-твоему, будет?
– Не позднее весны. – А вернее, уже осенью. Бабушка Элиза могла бы выжидать, иди у регента все наперекосяк, но успехов герцогиня не спустит никому, кроме сына. Будущего кесаря.
– Куда кошку денешь? – совсем другим тоном спросил Макс, и Руппи понял, что ему верят.
– В седельную сумку, куда ж еще?
– Давай мы подкинем ее в какой-нибудь трактир.
– Нет. Мне пора, иначе я просто не встану. Макс, как тебе Краб?
– Бочит, но хорош! Будто и не от самого Эйнрехта бежал, но ты ему отдышаться дай все-таки. Жаль такого загонять.
– Вот ты и не загоняй! Краб из Фельсенбурга… Не хочу его бросать на постоялом дворе.
– Мы вернем его в замок.
– Некому возвращать… Так что теперь он твой. Хочешь, расписку напишу? Хотя нечем…
– Я взял письменный прибор, – вмешался Рихард. – Расписка нужна, и не только про лошадь. Руперт, мы постараемся все скрыть… до твоего возвращения, но на всякий случай засвидетельствуй, что мы не принимали участия в налете.
– Рихард работал у дяди-законника и считался его наследником, – объяснил Максимилиан, – только дядя женился, и наследником стал его пасынок, а Рихард вступил в полк. Но занудой остался.
– На занудах держится мир, – утешил Руппи. – Давай свой прибор, фонарь и диктуй. Мне лень думать.
Законники понесли в лице лейтенанта Штаудица немалую потерю: кавалерист оттарабанил дарственную на Краба и свидетельство о неучастии в налете, как не всякий монах «Ураторе Кланниме», осталось только записать и заверить. Руппи так и сделал, после чего вытащил третий лист. Мысль о письме Бруно была внезапной и правильной. Если что и оставалось доделать, то именно это.
«Господин фельдмаршал! – писал Руперт фок Фельсенбург. – Ставлю Вас в известность, что счел своим долгом перед Дриксен и совестью освободить адмирала цур зее Кальдмеера, приговоренного под давлением самозваного регента и его сообщников к смертной казни. Я считаю этот приговор, равно как и регентство принца Фридриха, незаконным и действую в соответствии с Морским Уставом Дриксен, требующим спасать адмирала цур зее любой ценой. Я сожалею о гибели пятерых солдат, но избежать этого было невозможно.
О месте, куда мы направляемся, сообщать считаю излишним. Вам следует знать лишь то, что адмирал цур зее и мы, его спутники, верны Дриксен и кесарю.
Я помню, что я всего лишь лейтенант флота, а Вы – фельдмаршал. То, что я имею Вам сказать, я говорю как наследник дома Фельсенбургов. Оставив барона Кальдмеера без помощи, Вы и Ваши союзники поступили бесчестно, и я готов ответить за эти свои слова. Тем не менее поздравляю Вас с военными успехами, хоть они, как я имел возможность убедиться, укрепили положение принца Фридриха.
Надеюсь, что Вы остаетесь в добром здравии, так как в Дриксен, к сожалению, нет лучшего военачальника. Соответственно, я всегда приму сторону офицеров Вашей армии, буде им придется оказать Вам ту же услугу, что я оказал своему адмиралу…»
4
Робер так трогательно удивился, что Арлетта едва не расплескала шадди и не удержалась, осведомилась:
– Вы не ожидали застать у его высокопреосвященства в столь поздний час даму?
– Я… Нет!
– Есть дамы, которых я счастлив принимать в любой час, – как ни в чем не бывало признался святой отец. – Итак, вы, вместо того чтобы лечь, носитесь по городу, хотя это дело Карваля? Садитесь. Будете пить вино.
– Я надеялся на шадди.
– Вы выпьете вина и отправитесь спать. Сударыня, мои слова звучат двусмысленно, но я прошу вас водворить герцога в спальню лично.
– Ваше высокопреосвященство, – возмутился Робер, – я в порядке. Рана закрылась, я здоров.
– Семь лет назад я впервые заметил кровь на рукаве его святейшества, – отрезал эсператист. – Это было началом. О болезни, унесшей Адриана, известно крайне мало, сам он связывал ее с Агарисом, но осенью и зимой я наблюдал те же признаки у герцога Алва, только в его случае болезнь развивалась стремительно. Я не сомневался, что он ушел умирать…
– Вы ошиблись, – поправила Арлетта, – он ушел жить, но Робера от необходимости сперва выпить, потом выспаться это никоим образом не освобождает. Кстати, я видела Алву так же близко, как вижу вас, он выглядел отвратительно, но умирать не собирался.
– Я тоже не собираюсь. – Наконец-то сынок Жозины сказал нечто умное.
Кардиналу это утверждение тоже понравилось, но похвалить Проэмперадора его высокопреосвященство не успел, потому что зазвонил колокол. Дребезжащий глуховатый звук напоминал о деревенской церквушке на холме и босоногих девчонках в пестрых юбках. Ничего неприятного и тем более страшного в нем не было, но Левий переглянулся с Робером, и оба шустро направились к дверям. Арлетта тоже поднялась.
– Сударыня, вам не стоит идти с нами.
– Почему?
– Там могут быть призраки.
– И?
Робер хотел что-то сказать, Левий его удержал. Колокол продолжал созывать паству на бдение – судя по времени, полуночное. Графиня отдернула штору – над крышей ближайшего здания что-то светилось, точно собиралась взойти вторая луна, отчего-то оказавшаяся зеленой.
– Колодец, – глухо сказал Робер. – Катари говорила…
Ах, еще и Катари! Арлетта сощурилась и сумела различить несколько звездочек и, кажется, пролетевшего нетопыря. Небогато.
– Сударыня, если вы хотите идти…
– Разумеется, хочу.
Как к экспедиции присоединился Пьетро, Арлетта не заметила, монах возник из монастырской тьмы, будто кот. На первом этаже караулил серый офицер и четыре солдата. Левий махнул рукой, и охранники распахнули двери. Повеяло свежестью, обгрызенная с краю луна цеплялась за церковный шпиль и была самой обычной. Арлетта завертела головой, пытаясь сообразить, из какого окна она смотрела, и, разумеется, споткнулась. Ее поддержали.
– Спасибо, – поблагодарила Пьетро графиня и увидела впереди что-то вроде разведенного в яме зеленого костра. Свет поднимался кверху, выхватывая из темноты кусок стены, но звонили не там. Теперь Арлетте казалось, что колокол остался за спиной.
– Зимой было ярче, – заметил Левий. – Сударыня, не желаете вернуться?
– Нет.
Невидимый костер горел ровно и неприятно, идти к нему не хотелось. Левий с Робером тоже стояли, вглядываясь в сонное сиянье, но те, кого ждали, вышли не оттуда. Зеленая искра вспыхнула в дальнем конце площади, где громада храма смыкалась с внутренней стеной. Это было началом. Огненные глазки открывались один за другим, складываясь в ленту или змею. Больше всего это напоминало узор на гадючьей коже, если б гадюка разрослась до драконьих размеров и вздумала светиться. Арлетта шагнула вперед и сильней обычного сощурилась, пытаясь разглядеть непонятную змею, а та уже распадалась на отдельные фигуры. Кто-то одинокий шествовал впереди, дальше гости разбивались на пары. Колокол забил громче и чаще. Монахи, а это были монахи, шли на колокольный звон, огибая светящееся место.
Кажется, ей опять предложили убраться восвояси. Кажется, она огрызнулась, не в силах оторваться от зрелища, тем более странного, что Арлетта со своего места и в полдень не разглядела бы лиц, а тут она видела! Картинного в своей величавости аббата с орденской совой на груди, тех же сов на монашеских балахонах, откинутые капюшоны, зеленые лепестки свечей, сжимающие их мужские руки.
Серые танкредианцы не торопились, не пели, не смотрели по сторонам. Откуда-то вытекая, они исчезали за подземной часовней, и висевшая на небе луна была не властна одарить их тенями.
Сколько они шли, столько звонил и колокол, равномерно и настойчиво; казалось, так будет вечно, но змея оказалась короче ночи. Последний монах был одинок и отставал от собратьев на пару шагов. Худой, понурый и словно лишенный возраста, он единственный из всех напоминал призрак и кого-то еще.
Арлетта следила за одиночкой до конца, но так и не поняла, куда он делся. Стих колокол, погас зеленый костер, с людьми осталась только луна.
Зашуршало, наискосок через пустой двор метнулось нечто маленькое, но графиня вновь была близорука.
– Кот, – сказал Робер, будто это было важно. – Сударыня, с вами все в порядке?
– Само собой, – ничуть не покривила душой Арлетта. – Очень красивые призраки. Мне кажется, я их узнала… Если мой младший сын не приукрашивал, то монахи перебрались сюда из Лаик. Наверное, им хочется быть поближе к действующему храму.