ует ему возразить. Один вид этого старца вызывал трепетный страх.
Он подошел к столу и на несколько минут остановился, разглядывая работу Василия. Ни единого слова не сорвалось с его губ. Он лишь нахмурил брови, повернулся и зашагал в угол, где Лука беседовал со старцами.
— Говорят, что Хархас очень тяжелый в общении человек, — сказала Девора. — Чуть что не так, он тут же начинает злиться, а потом заявляет: «Лично я, умываю руки». Лука как-то сказал, что он умыл руки от стольких разных дел, что сейчас они у него, должно быть, самые белые на свете. Но вообще-то, — добавила она быстро, — он святой человек.
— Когда они решат, что делать с чашей, как ты думаешь они поинтересуются нашим мнением?
— О! Конечно же нет! — Девора была буквально шокирована таким вопросом. — Хархас очень строг насчет этих вещей. Он сказал, что это дело касается только старейшин. Я даже боюсь, что наш друг сам не будет иметь права голоса. Если они будут обсуждать этот вопрос здесь, то нам придется удалиться. — Она с опасением посмотрела на Василия. Девора сомневалась, говорить ли ему то, что она собиралась. — Луке и так с большим трудом удалось уговорить их, чтобы тебе разрешили посмотреть, как они будут примерять твою оправу к чаше.
— Этот старик, наверное, ощущает себя таким же важным и могущественным, как главный священник, как царь иерусалимский или как все цезари вместе взятые.
— Посмотри! — воскликнула Девора, с удивлением глядя на дверь. — Что это может означать?
Василий повернулся. Увидев Анания, он удивился так же сильно, как и его жена. Старик был одет в свою обычную темную тогу (другой у него просто не было). Она была столько раз чинена, на ней было столько заплаток, что уже невозможно было понять, где настоящая ткань, а те заплатки. По обыкновению на голове у него красовалось привычное блюдо. Чуть позади шла маленькая старуха с лицом, покрытым множеством морщин. В руках она держала посох и довольно большой узелок, по всей видимости со старой одеждой. Но это было еще не все. На расстоянии двух шагов позади нее шел юноша. У него было открытое светлое лицо. Одет он был в скромные, но чистые и аккуратные одежды. Все трое сделали несколько шагов и остановились в нерешительности, не зная, как поступить дальше.
Девора повернулась к Василию, склонилась к его уху и тихонько прошептала:
— Так, значит, это правда! Он все-таки уходит! — Она немного помолчала, а затем добавила: — Этот юноша — их внук Давид. Был разговор, что он хочет стать проповедником, но бабушка никак не хотела отпускать его, считая, что он еще очень юн. Представь себе: ведь это их единственный внук.
— И куда его пошлют?
— На восток. Может быть даже в ту далекую страну, откуда прибыл наш принц. Они никогда больше не увидят его! Бедные, замечательные старики! Может случиться и так, что они никогда даже не получат от него весточку.
Лука приблизился, чтобы встретить прибывших.
— Входите, входите, мои добрые друзья! Идите сюда, погрейтесь у огня. Дорого была долгой и, наверное, трудной. Особенно для тебя, Дорка. Я сказал твоему мужу, что пошлю за вами коляску, но этот упрямец, наверное, подумал, что будет большим грехом позволить себе такую роскошь.
— Он знает мои слабости, — улыбаясь, ответила женщина. Вблизи она казалась еще более старой и хрупкой. Но больше всего привлекали внимание глаза. На старом, увядшем лице ее глаза сверкали молодым задором и мужеством. — Я предпочитаю ходить пешком. Это напоминает паломничество…
Лука взял из ее рук узелок и очень осторожно положил его на стол. Ананий тоже снял с головы поднос и передал его одному из слуг. Лука подвел всех троих к одной из жаровен и усадил их у огня. Все трое тут же повернули головы и с благоговейным восхищением уставились на оправу и бюсты, стоявшие на столе.
Лука оглянулся по сторонам и сказал больше для формы, чем обращаясь конкретно к кому-нибудь:
— Когда стал вопрос о том, чтобы спрягать чашу, я долго молил Господа нашего, чтобы он указал мне место… И Он помог мне. Я вспомнил о тебе, Ананий. Именно тебе можно было доверить святыню. Твоя вера и служба Господу в течение долгих лет дали тебе это право…
— Интересно, и как же Ананий взялся за это дело? Что он предпринял для сохранения чаши? — спросил Хархас. Его тон был язвительным и высокомерным.
Сильный порыв ветра ударил в окно. Было слышно, как во дворе трещат деревья и шуршат мертвые листья. Тяжелые шторы, прикрывавшие окна, задрожали, ледяной сквозняк заколыхал огонь жаровен. Все присутствовавшие в комнате еще больше сжались от холода, кутаясь в плащи.
— Расскажи, Ананий! — сказал Лука.
Старый продавец сладостей, казалось, был сам подавлен своей смелостью. Ведь он посмел хранить у себя столь бесценную и святую вещь.
— Нам передали чашу. Она была завернута в несколько кусков ткани. Я говорю об этом, потому что хочу, чтобы вы все знали. Мы не посмели развернуть ее. Мы так ни разу и не дотронулись до нее. Никто не видел ее и не касался… — Пока он говорил, глаза старика были опущены, но тут он поднял голову, посмотрел на Луку и смущенно улыбнулся. — Я спросил совета у Луки… Рядом с печью, где Дорка готовит сладости, у нас стоит железный ящик, в котором хранится сахар. Я… я взял на себя смелость положить чашу туда и присыпать ее сахаром.
Казалось, ему было неловко за то, что он сделал.
Один из стариков, стоявших у огня, спросил:
— И что же — те, кто приходил и обыскивал ваш дом, так и не заглянули в этот ящик?
Воцарилось недолгое молчание.
— Мы знали, что они силой ворвутся в дом и перевернут все вверх дном. Мы были готовы к этому и молились… Они не пришли. Они не могли и подумать, что такая святая вещь может быть доверена таким бедным людям, как мы.
— Вложите свою судьбу в руки Господа! — воскликнул Хархас, с восторгом воздевая руки к потолку. — Он простер свою длань, и те кто искал, прошли мимо.
Лука вышел на середину комнаты.
— Иосиф Аримафейский доверил мне эту чашу, и я все время чувствовал бремя ответственности за нее. Я и сейчас его ощущаю. И буду ощущать до тех пор, пока чаша не окажется в оправе. После этого она перейдет во владение нашей церкви и самые достойные представители ее уже будут решать, что делать с ней дальше. — Он повернулся и, указав на сверток на столе, сказал: — Дор ка, разверни, пожалуйста.
Старушка поднялась. Ее муж поднялся вслед за ней и, словно желая поддержать ее, осторожно положил ладонь ей на плечо. Затем отпустил, и Дорка, подойдя к столу, развернула первую ткань. Она была настолько стара, что вся светилась, и уже было невозможно определить, какого она была когда-то цвета. Один за другим она развязывала узлы и вот добралась до нижнего покрова. Ее пальцы сильно дрожали, не в силах справиться с последним узелком.
Но вот чаша предстала перед глазами присутствующих. Она казалась такой маленькой, простой, скромной… Стало совсем тихо. Было лишь слышно, как воет ветер за стенами дома. Все с восхищением в религиозном экстазе смотрели на чашу. И вдруг даже ветер утих. Пламя жаровен выпрямилось и перестало дрожать.
— Ананий, — прервал молчание Лука. — Может быть, ты вставишь чашу в оправу?
Благоговейный ужас мелькнул в глазах старого продавца сладостей.
— Нет, нет! — пробормотал он. — Я не смею даже дотрагиваться до нее!
— Я думаю, все присутствующие здесь и остальные старейшины нашей церкви согласятся со мной, что никто не сделал больше для нашей веры, чем Ананий и его жена Дорка. Я не знаю, кого более достойного мы можем сейчас выбрать.
Старик стоял с опущенной головой, не смея поднять глаза от пола.
— Ты заставляешь меня признаваться в том, что я пришел к такой жизни, чтобы искупить свой старый тяжелый грех. — Он протянул руки перед собой ладонями кверху. — Эти руки нечисты. Они не смеют касаться чаши. Я даже не надеюсь, что мой грех будет прощен до того дня, когда пробьет мой последний час. — Он немного успокоился, посмотрел на жену и улыбнулся. — Дорка, которая без единого ропота делит со мной все тяготы существования, не отягощена ношей греха. Ее руки чисты.
— Значит, Дорка сделает это вместо тебя.
После минутного колебания жена Анания взяла в руки чашу, высоко подняла ее над головой и торжественно поднесла к краю стола, где лежала оправа. Она очень осторожно опустила ее вниз и медленно вставила в центр оправы. Работа Василия была настолько безукоризненна, что чаша вошла как влитая.
Неожиданно тишина была вновь нарушена резким порывом ветра. Он был настолько силен, что шторы поднялись чуть ли не к самому потолку. Весь дом содрогнулся, а свечи задуло. Дело уже было к вечеру, поэтому в комнате сразу стало сумрачно. Ничего не было видно, кроме смутных расплывчатых силуэтов.
Юный Давид подошел поближе и встал рядом с Лукой. Глядя на чашу, он дрожал, восторженно шепча:
— Я вижу.
Молодой человек пошатнулся, и Луке пришлось даже положить ему на плечо руку, чтобы поддержать.
— Да, сын мой. Те, кто смотрит на мир через призму истинной веры, всегда увидят ее, даже в полной темноте. Только молчи и не говори ничего. В этой комнате есть люди, чья вера не так беззаветна. Для них чаша не сияет…
В течение всей последующей недели в доме Василия не закрывались двери. Чаша была установлена на видном месте, и христиане Антиохии толпами приходили посмотреть на чудесную вещь. Тут можно было встретить совершенно разных людей. Простых и состоятельных. Они входили с серьезными, вытянутыми лицами и выходили с глазами, сияющими от счастья.
Хархас, видя, что с его мнением никто не считается, и что даже самые верные сторонники отклонили его доводы, в очередной раз «умыл руки». У входа в комнату стояла охрана и каждый входивший вынужден был проходить сквозь холодный блеск обнаженных мечей.
Учитывая постоянную угрозу, нависшую над домом и чашей, меры предосторожности были необходимы. У самого входа в дом стояли люди, которые осматривали всех пришедших и открывали двери. Больше троих за один раз не пускали. Но то, что за домом велось тайное наблюдение, было ясно с самого начала. Однажды один слепой нищий увязался за группой гостей. Он очень тщательно ощупывал палкой дорогу перед собой, пытался проникнуть внутрь и время от времени громко кричал: