Василию, а тогда еще Амброзию, было всего шесть лет от роду. Он ничего не понял в словах проповедника, а внимание его притягивал совсем другой человек в зале. Тот, что стоял поодаль от остальных. У него был широкий лоб, добрые глаза, а улыбка столь светлая и добродушная, что, казалось, в ней участвовал каждый волосок его рыжей окладистой бороды. Человек внимательно оглядывался по сторонам, всматриваясь в лицо окружавших его людей. Казалось, незнакомец хочет познакомиться с верующими или хорошенько их запомнить.
Вернувшись в свой дом, состоявший из одной заставленной комнаты, где ютилась вся большая семья, Герон никак не мог успокоиться, впечатления просто переполняли его.
— Я только что слышал, как один человек читал удивительный текст! — заявил он с порога. Глаза его были мечтательно устремлены вверх.
Жена быстро охладила его энтузиазм.
— А, христиане! — воскликнула она с презрением. — Да это ни на что не годные людишки. Видала я одну такую у себя в деревне, Ее закидали камнями. И я тоже швырнула один. Понял, что происходит с людьми, исповедующими эту ересь?
— Но этот Иисус совершал настоящие чудеса, — запротестовал Герон. — И те, кто следует его учению, тоже умеют изгонять дьяволов. Паралитики у них начинают ходить, а слепые — видеть!
— «Чудеса», — с иронией передразнила его жена. — Когда мой камень попал в лицо той женщине, оно все почернело, кровь потекла. Почему же ее-то не спасло никакое чудо? Вот колдун Симон тот действительно совершает чудеса! Хотя… ну их — все они шарлатаны.
Больше они никогда не ходили в синагогу, но одна деталь проповеди навсегда осталась в памяти Василия, не давая забыть этот короткий эпизод. Это было лицо того человека с бородой. Мальчик видел его перед глазами как живого, хотя лицо собственного отца с годами почти изгладилось из его воспоминаний. Василий решил, что причина в том, что ему одному удалось увидеть свет, который излучал рыжебородый, услышать волшебную музыку, к которой остальные остались глухи. Прошло много лет, но он не мог забыть этого человека.
Продавец сладостей был поразительно похож на того незнакомца.
Пока Василий, сидя на балконе, наблюдал за жизнью, купающейся в солнечных лучах площади, руки его не оставались без дела. Куском древесного угля на тонком папирусе или обрывке ткани он четкими резкими линиями изображал то надменного римлянина в длинной тоге, то гордого номада[5] в высоком тюрбане, то нищего с бегающими от страха глазами, то гладиатора, с животной грацией спускавшегося по ступеням амфитеатра, построенного самим Цезарем. Все эскизы Василий относил в свою комнату, раскладывал по полу и отбирал лучшие. Они позже служили набросками для его глиняных фигурок.
Однажды на наблюдательный пост сына поднялся Игнатий. Пробормотав какое-то извинение, он присел на выложенный разноцветными плитками пол. Подобрав разбросанные кругом рисунки, он стал внимательно изучать их. Грубое лицо торговца осветила радостная улыбка. Он был явно доволен работами Василия и от удовольствия даже несколько раз прищелкнул языком.
— Сын мой, — произнес он, беря в руки деревянную статуэтку, изображающую скрюченного нищего. — Бог наградил тебя таким талантом, каким редко удостаивает простых смертных. Да… такую выразительность я встречал только у Скопаса[6]. Да, я замечал в твоих работах легкость и грациозность, свойственную Праксителю[7], но на этот раз, — он снова поднес статуэтку к глазам, — это настоящий Скопас. Потому-то я и люблю тебя так сильно. Ты ведь даже ни разу не видел произведений этих мастеров. — Он посмотрел на вытянувшееся от удивления лицо Василия и рассмеялся. — Ты, наверное, думал, что я ничего не знаю об искусстве нашего народа? Конечно, ты видел меня только в той крутой, как луна, комнате, где я кричу на своих служащих и спорю с торговцами, или за столом, где я всегда хмур и даже за едой думаю о делах. Ах, сын… Что тебе сказать… Слава, утерянная нашим народом, заботит меня больше, чем цены на масло! — Игнатий снова замолчал, задумавшись. — Что ж, мне все-таки придется как-нибудь взять тебя с собой, показать склады и лавки, чтобы, когда придет время тебе принять бразды правления в свои руки, ты не очень растерялся. Надеюсь, мы успеем этим заняться. А пока главное для тебя — лепить и рисовать.
Тут он опять замолчал, и Василий ясно почувствовал по его напряженному лицу и значительности тишины, что Игнатий хочет сказать что-то необыкновенно важное. Наконец, с трудом скрыв смущение, торговец произнес:
— Ну, а как сам ты, сынок? Ты счастлив здесь?
Не колеблясь ни секунды, Василий ответил:
— Да. Очень счастлив. — И тут он впервые употребил слово, которого от него давно ждали, но которое он не мог заставить себя произнести: — Счастлив, отец.
Растроганный до глубины души Игнатий некоторое время мычал, мерно покачивая головой, а потом произнес:
— Ты хороший мальчик, Василий. Мне кажется, что ты будешь достоин имени, которое я тебе дал. Мой отец был великим человеком. Когда ты станешь старше, я расскажу тебе о нем, и ты поймешь, какая честь ноешь его имя. И вообще, я думаю, нам надо чаще разговаривать с тобой.
Когда ему исполнилось семнадцать лет, Василий наконец закончил подарок отцу, над которым работал очень долго. Персея дала мальчику прекрасный рубин, который он решил вставить в оправу и сделать перстень. На широком ободке он тонко выгравировал изящные виды Акрополя, а оправу постарался сделать такой, чтобы она как можно больше подчеркивала природную красоту камня. Снизу рубин поддерживала пластина из красноватого золота, но Василий счел это недостаточным и покрыл ее темно-бордовым бархатом, отчего камень особенно заиграл и засветился. Переполняемый гордостью за свой удачный эксперимент, он побежал к матери, чтобы показать ей работу.
— Ни у одного царя не было такого прекрасного перстня, — уверял он.
Увы, и Василий и Персея были обмануты в своих ожиданиях. На Игнатия кольцо не произвело должного впечатления. Когда они подали ему свой подарок, торговец долго стоял неподвижно, не говоря ни слова, и бессмысленно смотрел на перстень. Василий, который ждал похвал, был поражен молчанием и поднял удивленные глаза на отца. Удивление его еще больше возросло, когда он увидел, как переменился Игнатий: черты его лицо заострились, а шея, всегда гладкая и крепкая, как колонна, стала вялой и морщинистой.
— Ты что — заболел? — спросил он с неподдельным беспокойством.
— Слепец! — с горечью пробормотал Игнатий. Казалось, он разговаривает сам с собой. — Я был глуп, сын мой. Я хотел дать тебе возможность заниматься любимым делом, чтобы ты мог создавать вещи такие красивые, как та, которую ты только что мне подарил. Мне всегда казалось, что впереди у меня вечность, что я еще успею научить тебя всему, что понадобится, когда тебе придет час занять мое место. Но было ли это время? Теперь ужасная боль раздирает мне внутренности и жжет, словно раскаленным железом, а страх смерти перехватывает дыхание. А ты не научился вести счета, водить корабли и ухаживать за оливковыми деревьями. Да, я был слеп! Я сам не хотел ничего видеть, а теперь, может быть, уже поздно, я не в силах уже ничего изменить!
Два дня спустя Игнатий умер. Ватное молчание окутало прекрасный белый дворец, никто не хлопал дверьми, не суетился в просторных роскошных комнатах, даже в помещении для рабов наступила тишина. Чья-то осторожная рука перекрыла воду во всех фонтанах, и в саду больше не раздавался нежно-веселый плеск воды. Ворота заперли на замок. Были закрыты и тяжелые створки окон. Рабы встали ни страже у входа, чтобы никто не мог проникнуть в дом. Когда Василий приближался к неподвижному телу отца, шорох его фетровых сандалий по каменному полу отозвался эхом в пустых комнатах, будто по пятам за юношей следовали призраки.
Василий шел к гробу отца с неподдельным ужасом. Игнатий запретил себя бальзамировать. Таково было его последнее желание. Он ни за что не хотел, чтобы его мозг вытаскивали через нос. Он считал, что разум слишком хорошо и долго трудился для него, чтобы заслужить почетное право оставаться после смерти хозяина на своем месте. Кроме того, он был уверен, что мозги пригодятся ему в том — другом мире, куда он направлялся. Согласно его воле тело торговца обмыли, натерли восточными благовониями, а потом завернули в широкие бинты, пропитанные воском.
Слуги приняли все предосторожности, чтобы душа покойного примирилась с миром. В головах ложа, на котором лежало тело, зажгли высокую свечу. Пламя ее было светлым и ровным. Бинты припудрили солью, чтобы обмануть алых духов, когда те соберутся подобраться к душе умершего. Ведь соль считалась веществом живых. На всякий случай, предвидя бой с духами, руки Игнатия сжали в кулаки.
За годы, проведенные в белом дворце, Василий привязался к отцу. Поэтому при виде этого всегда живого, а сейчас белого и неподвижного лица юноша заплакал. Жаль ему было не только Игнатия, но и себя самого. Ведь в лице умершего он потерял не только богатого и доброго отца, но и хорошего друга. При жизни в облике Игнатия было что-то грубое, даже жестокое, а смерть, как ни странно, не только не подчеркнула его резкие черты, а смягчила и разгладила их, придав Игнатию некоторую величественность. Казалось, красота, свойственная их народу, красота, к которой Игнатий так стремился, в благодарность совершила чудо, облагородив его образ. Постояв некоторое время у изголовья отца, Василий через пустынные комнаты вернулся в свою каморку, чтобы в уединении предаться горю. Как ни удивительно, он нашел у себя на чердаке Персею. Это говорило о многом, ведь женщина так давно болела или по мнительности считала себя больной, что на самом деле очень ослабела и почти не выходила из своих покоев. Ей было непросто подняться в комнату сына. Несмотря на то, что все его мысли были заняты горем, Василий все-таки отметил про себя, что она ужасно худа и измождена.