Оставалось только гадать, последовал ли Василий советам Квинтия, пытался ли он подкупить судей и единственного свидетеля или оставил решение вопроса на волю судьбы. Теперь это не имело никакого значения. Линий действовал чрезвычайно быстро. Пока наследник боролся со своей совестью, пытаясь найти выход из создавшегося положения, брат Игнатия в соответствии со своей натурой — грубой и жестокой — просто заявил, что Василия никто никогда не усыновлял.
Одного взгляда, брошенного на председателя суда Мария Антония, которого прозвали в городе Дырявым Кошельком, было достаточно, чтобы Василий горько пожалел о своем бездействии. Судья был воплощением суровости и закона по отношению к нему — настоящему наследнику, зато лебезил перед Липнем, превращаясь в саму мягкость и доброжелательность. Он и не старался быть объективным, направляя дебаты с первой минуты процесса в нужное русло и даже подсказывая ответы свидетелям, когда те колебались и не знали, что сказать. Когда кто-нибудь давал благоприятные для Василия показания, Марий Антоний беззастенчиво прерывал его.
Гирам из Селены вел себя в точности так, как предсказал Квинтий. Он почти ничего не мог вспомнить о дне усыновления, но и то малое, что сохранила его продажная память не говорило в пользу Василия. Он уверял, что во время заключения сделки никто не бил слитком по весам, а это означало, что никакого усыновления не было. Свидетели, имевшие с покойным деловые связи, утверждали, что Игнатий даже ни разу не делал попыток ввести своего так называемого сына в курс своих торговых дел и никогда его ничему не учил. По их словам, положение Василия в доме скорее напоминало положение воспитанника, которому покровительствовал хозяин, покоренный его талантами, чем сына, который должен был после смерти взять на себя бразды правления домом и делом.
Персею не только отказались выслушать, но даже не пустили на процесс, а когда Василий увидел, что в суд не явился Квинтий, то понял, что проиграл. Очевидно, молодой римлянин, все рассчитав, решил примкнуть к сильной стороне.
Василий знал, что отец собирался созвать пять свидетелей, чтобы подтвердить перед ними законность усыновления, но не успел этого сделать, так неожиданно и быстро его унесла болезнь. Теперь наследнику Игнатия оставалось только слушать, как разрумянившийся судья читает громко и слащаво свой несправедливый приговор.
Выйдя на улицу, Василий с грустью взглянул на залитые солнцем камни мостовой, на высокие дома, деревья и спешащих по своим делам горожан. «Как несправедлив и жесток мир! — подумал он. — Я — человек, который должен был стать самым богатым гражданином Антиохии, превратился в простого раба. Теперь у меня нет ничего, даже прав.»
В ожидании вердикта суда Персея сидела в своей комнате, занимаясь туалетом. Она завернулась в свое лучшее ослепительно белое платье, которое необыкновенно шло ей, оттеняя начинающую увядать красоту. На тщательно завитые волосы женщина надела прекрасную корону из золотых листьев — последний подарок так любившего ее мужа.
Она бросилась навстречу Василию, возвращающемуся из зала суда, и по его выражению сразу поняла, что произошло. Персея сразу сгорбилась, теперь царственное платье жалко волочилось по мраморному полу. Казалось, что за несколько минут она состарилась на десять лет. Светлые волосы мелкими кудряшками безвольно рассыпались по поникшим плечам.
— Мой бедный, бедный мальчик! — прошептала она, поднеся сжатые кулаки к лицу в жесте безысходного отчаяния. — Что теперь с тобой будет? И что… будет со мной?
— Я не смог стать хорошим главой семьи, мама, — Василий остановился и с трудом заставил себя улыбнуться. — Теперь я даже не имею права называть тебя мамой. Суд постановил, что я больше не твой сын.
— Нет, ты мой сын, мой сын!
Ее обычно статичное, усталое и скучное, хотя красивое, лицо неожиданно стало выразительным, будто несчастье оживило ее. Она приникла к молодому человеку, будто хотела защитить, закрыть его собой. Но миг прошел, и руки снова безвольно упали как плети. Она покорилась судьбе.
— Он всегда ненавидел тебя, — произнесла она тихо, словно боясь, что их разговор кто-нибудь услышит. — Я видела. Я знала. Ненависть была написана у него на лице. Он не переставал интриговать, мечтал убрать тебя со своего пути. Он совал нос во все бухгалтерские счета, подкупал слуг. А меня он ненавидел за то, что я один — единственный раз пожаловалась на него Игнатию. Василий, Василий, неужели ты ничего не можешь сделать, чтобы спасти нас обоих?
Молодой человек посмотрел на мать. Глаза ее горели от слез.
— Сейчас ничего нельзя сделать. Линий выиграл процесс. Теперь он здесь хозяин, но я не теряю надежду. У меня остался последний шанс, и я буду бороться до конца. Если так получится, то только… смерть остановит меня.
Персея запричитала сквозь рыдания:
— Ах, почему Игнатий оставил нас в таком сложном положении? Он, у которого все всегда было в идеальном порядке, он, такой щепетильный в делах. Вернись к нам, Игнатий! Вернись к своей несчастной жене и сыну, которого лишили всех прав! Вернись хотя бы для того, чтобы посоветовать, что нам теперь делать!
Спускаясь по центральной лестнице, Василий чувствовал, как десятки глаз сверлят его из-за приоткрытых дверей и темных бойниц. За спиной остались перепуганные слуги. В помещении для рабов царила гнетущая тишина. Внизу Игнатию повстречался Кастор. Надсмотрщик буквально излучал ярость.
— Он только что заявился. Орал, топал ногами, будто всегда был здесь хозяином. Раньше такого не случалось. Он вечно сюсюкал и норовил подмаслить меня. «Кастор, дружище, помоги мне, пришли мне документы, естественно, естественно, сначала их просмотрит брат…» А теперь едва увидел меня, завопил: «Ну что, Кастор, когда-то ты был всемогущим, а теперь станешь делать все, что я скажу!» А потом помолчал и добавил: «Плеть можешь выбросить. Я предпочитаю использовать палки. Кстати, Кастор, твои пятки, наверное, очень чувствительны, а?» — тут Кастор прервал свои излияния, сообразив, что может здорово схлопотать за откровенность с Василием. Он встряхнул головой и обратился к юноше дружелюбно, но тихо, чтобы его никто не подслушал: — Он велел, чтобы ты немедленно шел к нему. Ты бы пошел, а…
Когда расстроенный Василий появился в круглом зале, Линий сидел, развалясь, в кресле своего брата. В знак траура он сбрил рыжие волосы, и его отвратительно поблескивающий череп теперь походил на перезрелую тыкву. Было очень жарко, и Линий задрал почти до пояса тунику, обнажив неприлично расставленные толстые ноги. Увидев Василия, он без проволочек приступил к делу.
— Ты продан, — заявил он с торжеством в голосе. Глаза злобно сверкнули. — Пойдешь к Состию из Тарса — оружейнику.
Василий, который ожидал чего-нибудь в этом роде, не расстроился и не удавился. Напротив, ему было больше по душе вернуться на Оружейную улицу, чем оставаться в доме, где он прожил столько счастливых и беззаботных лет. В тишине было хорошо слышно, как скрипит перо в соседней клетушке. «А Квинтий не терял времени зря, — с горечью подумал Василий. — Что ж, пусть будет счастлив на службе у нового хозяина». Несмотря на огорчение, он понимал, что в происшедшем нет никакой вины молодого римлянина. Он сам, он один был виноват во всем, что случилось. Только он.
— Тот захудалый талант, которым ты якобы обладаешь, — продолжал презрительно Линий, — придает тебе некоторую ценность. Я, как мог, торговался, сделка довольно выгодная, но ты все равно не принес мне особого дохода. Ступай к новому хозяину, я не собираюсь держать тебя в доме больше ни минуты. Ступай, ступай, гордец Амброзий, сын самого паршивого из торговцев перьями во всей Антиохии.
«Если я убью его сейчас. — еле сдерживаясь, подумал Василий, — то римляне распнут меня. Надо потерпеть, все снести, дождаться своего часа…»
— Тебе здесь больше ничего не принадлежит, понятно? Можешь забрать только одежду, которая сейчас надета на тебе. Я бы с удовольствием выставил бы тебя вон голым, но найдутся дураки, которые осудят меня. Инструменты, которыми ты работал, и твои дурацкие поделки — все останется у меня. Они принадлежат мне, а я еще не решил, как с ними быть.
— Но они мои, — первый раз за весь разговор Василий поднял голову и посмотрел новому хозяину в глаза. — Я тоже знаю законы и смогу доказать…
Линий откинулся на кресле и расхохотался во все горло:
— Законы! Тебе, видно, не хватило встречи с Марием Антонием? Болван, исчезни, пока я не разозлился окончательно и не применил против тебя закон, который ты так уважаешь. Перед римским судом раб не имеет никаких прав. Ты, кажется, еще более глуп, чем горд. — Линий вытер потный лоб рукавом туники. — Предупреждаю тебя раз и навсегда: тебе запрещено встречаться и разговаривать с людьми, живущими в этом доме. А особенно с Персеей. Понял, раб? И еще — если ты хоть раз притащишься сюда, каков бы ни был предлог, я прикажу избить и вздернуть тебя как вора.
КНИГА ПЕРВАЯ
ГЛАВА I
Прошло два года. Все это время римская Колоннада с четырьмя рядами капителей, выстроившихся, словно римские солдаты на плацу для упражнений, была закрыта для Василия. Было от него скрыто и все, связанное с этим местом, некогда составлявшим главный интерес в его жизни. Он жил теперь на Оружейной улице, очень узкой и вечно переполненной людьми, где ни днем, ни ночью не смолкал шум споров и дрязг между торговцами. Сидя у окна душной маленькой комнатенки, он работал без устали. Кругом были разбросаны многочисленные инструменты для резки и чеканки, стояли горшки с воском и жидкостью для спайки, молодой человек находился в постоянном напряжении, потому что ему все время приходилось противостоять перепадам настроения хозяина — Состия из Тарса и злобным наладкам хозяйки, которая требовала, чтобы он работал еще больше.
Из окна ему виднелись лишь крыши Колоннады и дворцов. Один кусочек парапета всегда напоминал Василию о белом дворце Игнатия, ему казалось, что это именно тот самый дом, что некогда был его.