— Даже хороший жеребец должен получать время от времени удар плетью, — заметал Петроний. — А мастер как никто другой должен чувствовать на своем плече твердую руку.
— И он почувствует ее! — Нерон посмотрел на своего протеже с блаженной улыбкой. — Ты мое маленькое открытие! Мой маленький гений! Я уже люблю тебя!
В течение трех недель Василий познал, что такое настоящая слава. И все же он не переставал повторять себе, что каждый день, проведенный им при дворе, откладывает на неопределенное время встречу с Деворой. А ведь она так нуждалась в его поддержке. Особенно сейчас! Он не находил себе места, мечтая как можно скорее покинуть Рим. Но он не смел позволить своему нетерпению выйти наружу. Тем более что император был доволен не только его работой. Казалось, Нерону было так же приятно и само общество молодого мастера.
Василий выполнил еще четыре скульптуры императора. Две из них в полный рост. Цезарь осыпал его милостями. Ему дали большую прохладную комнату в северном крыле дворца. Она была просторна и хорошо освещена.
Два раза в день Нерон, сияющий от удовольствия, приход ил позировать в сопровождении фаворитов, слуг и музыкантов.
Однажды он сказал:
— Мы оба молоды, ты и я. Мы великие художники. У нас одни мысли, одни желания… одна боль. Мы должны поддерживать друг друга. Я читаю в твоих работах не только вдохновение… Но поддержку себе… утешение. Вот что: пока ты работаешь, я буду вдохновлять тебя пением. Мой золотой голос поможет тебе!
В мастерской постоянно толпились какие-то люди. Они мешали, шумели, раздражали… А когда приходил император, тишины, естественно, тоже не было. Иногда властелин мира пел. Часто он приводил с собой жонглеров или танцовщиц. А один раз заявилась целая группа артистов, которые разыграли перед скучающим императором пантомиму о похищении сабинянок[81]. В таких условиях Василию было очень трудно собраться с мыслями.
Однажды в мастерскую к Василию вошел Тижелий в сопровождении незнакомого человека с лицом висельника. Он начал что-то быстро говорить императору. Но говорить очень тихо. При этом он постоянно указывал на человека, которого привел. Несчастный стоял, дрожа от страха и не смея даже поднять глаза. Поначалу Нерон был очень раздражен и слушал с нетерпением, но затем понемногу успокоился и в конце концов громко сказал:
— Ладно, сдаюсь. Но это очень жестоко, Тижелий. Этот человек — мой друг.
Император вернулся на свою скамейку. Но уже не мог успокоиться. Он ерзал, подпрыгивал и, наконец, не выдержав, разразился возмущенными воплями:
— Трижды несчастны те, кто судьбой определен на царствие! Мне только что сообщили, что один из моих людей, кому я безгранично верил, готовил заговор против меня. Мне пришлось уступить Тижелию. Мой друг умрет! — неожиданно он замолчал, а потом радостно хлопнул в ладоши. — Нашел! Вот что я сделаю: я опережу Тижелия. Уж больно он усердствует. Я предупрежу своего друга, и он вскроет себе вены. Да, это лучшее решение, которое можно принять в подобной ситуации. Фу, теперь я чувствую себя немного лучше.
Без конца входили и выходили чиновники. Нерон не переставал оплакивать свою долю. Иногда он бросал беглые взгляды на бумаги, а чаще всего просто отказывался читать их. Иногда Василий удивлялся, как это государственной машине еще удавалось работать. Каждый раз перед уходом император испускал тяжкий стон:
— Ох, мой маленький гений, если бы ты знал, как я несчастлив! Не знаю, как долго я смогу это все выдерживать!
Работая без устали, Василий не очень интересовался тем, что происходит вокруг него. Но однажды он в полной мере ощутил, какое важное место он, сам того не желая, занял при дворе.
Это случилось вечером во время ужина в честь Флавия, известного и очень популярного полководца, который только что с успехом закончил кампанию на востоке.
Когда роскошный и очень длинный ужин наконец закончился, Нерон решил спеть для гостей. В этот раз он был в ударе, и гости долго истерично аплодировали. Овации были приняты императором как должное. Он кивнул головой и сказал то, что обычно говорят артисты после выступления:
— От всего сердца благодарю за внимание, с которым вы слушали меня.
После этих слов он положил лютню и обратился к Флавию. За все время выступления на грубом деревенском обожженном восточным солнцем лице полководца не дрогнул и один мускул. Было даже непонятно, слышал ли он чего-нибудь.
Василий, который еще плохо понимал латынь, спросил Септимия, о чем шла речь.
— Император говорит Флавию, что мир завоеван и что полководцы уже ничего не могут добавить к славе Рима. Теперь он, Цезарь, открывает новую эпоху завоеваний. Но не завоевания земель… На этот раз речь вдет об искусстве. Теперь Рим покорит мир своим искусством.
— У полководца озадаченный вид, — сказал Василий.
— И у меня тоже! — заметил Септимий. — Не очень мудрое заявление для хозяина мира. Что подумают легионеры? Особенно те, которые служат на границах.
Но энтузиазм императора все возрастал. В какой-то момент он повернулся к углу, в котором сидел Василий со своим собеседником, и указал на него пальцем. Тут же глаза всех присутствующих обратились в их сторону.
— Что он сказал? — спросил Василий, когда обстановка немного разрядилась и они перестали быть центром внимания.
— Не знаю, должен ли я говорить тебе это… Мне кажется, ты очень восприимчив к похвале. В общем, наш Цезарь собирается собрать в Риме целое созвездие. По крайней мере, он так сказал: созвездие. Созвездие великих мастеров, которые затмят своими произведениями прославленных греков. Он заявил этому болвану Флавию, что ты его первая находка и что настанет день, когда ты затмишь своими работами всех художников прошлого.
Василий ничего не сказал на это. Те дифирамбы, которые ему пели, конечно, льстили его самолюбию. И какое-то время он даже самозабвенно предавался славе. «А может, Цезарь и в самом деле прав? — думал он. — Почему бы и нет? Разве мой талант не стоит мирового признания?»
Но затем он резко одернул себя. Как же так: первые же публичные признания его таланта чуть не сломали его! Даже если он и собирается остаться при императорском дворе, то как он мог так быстро расслабиться, потерять бдительность! Разве можно быть таким падким на похвалу! Ведь он вовсе не собирался задерживаться в Риме. Нет, нужно взять себя в руки. «Я должен быть настороже! — решил он. — Я должен быть выше собственной гордости. Пока не поздно, нужно остудиться. И контролировать себя. Если ты так любишь лесть, то другого выхода нет».
Он толкнул Септимия локтем.
— Мне кажется, я слишком здесь задержался, — прошептал он. — Как ты думаешь, я могу уехать? Должен ли испросить разрешение Нерона?
Хмурое лицо Септимия тут же просветлело.
— А я уже было подумал, все: ты конченый человек. Я думал: ну, вот, еще один не смог устоять. Но теперь я вижу, что ты сделан из более твердого материала. — Тут он поднял вверх палец, призывая собеседника быть осторожным. — Самой большой глупостью будет предупредить императора о своих намерениях. Он так охвачен сейчас своими идеями завоевания мира, что по меньшей мере расценит твою попытку уехать как предательство.
— Так что же, я — пленник?
— В некотором смысле — да. Ты пленник своей славы. — Голос Септимия стал еще тише. — Но у нас по-прежнему есть та дыра в стене. Прими мой совет: воспользуйся ею только в том случае, если будешь уверен, что сможешь тут же покинуть Рим.
Пока Василий работал, а Нерон пел, каркас башни Симона все выше и выше поднимался над садами напротив главных ворот. Что касается Василия, то редкое свободное время, которое ему выпадало, он обычно тратил на более приятные вещи, чем наблюдение за этой мрачной конструкцией. Поэтому, направившись однажды к воротам, он был сильно удивлен той быстротой и проворством, с которыми велись работы. Командовал строительством молодой флегматичный римлянин. У него был такой вид, словно он знал все на свете. Он всегда стоял немного в стороне, напускал на себя важный вид и старался говорить как можно меньше.
Василию нравилось смотреть, как привозили и устанавливали огромные каменные блоки. Такие огромные, что четверю лошадей тащили их с трудом. Пыли было столько, будто мимо только что проехал целый кортеж повозок. Сначала блоки надежно закрепляли и только затем с помощью специальных приспособлений поднимали в воздух. Василий был не в силах унять своего восхищения, когда глядел на эти огромные каменные глыбы, раскачивавшиеся словно пушинки в воздухе. Переплетение веревок, канатов, реек и балок — все изумляло. Но больше всего то, что лица рабов не покрывались кровавым потом. Ведь не было необходимости в их мускульной силе, чтобы поднимать огромные блоки.
Внимание молодого человека привлекли и инструменты, которыми пользовались строители. Василий нашел их намного лучше тех, что он видел до сих пор. Например, огромные пилы были сделаны таким образом, что их зубья слегка торчали в стороны. Таким образом во время работы инструмент не застревал в дереве. Это было нечто совсем новое. А рубанки были снабжены широкими ремнями, чтобы удерживать скользившую руку работника. Подойдя к одной из балок, по которой только что прошлись таким рубанком, Василий погладил ее и был поражен результатом. Поверхность была гладкой, словно мрамор. И тогда он печально подумал, что у Иисуса из Назарета не было таких инструментов.
«Что удивительного в том, — подумал он еще, — что Рим повелевает миром».
Но по мерю того как росла башня, росло и беспокойство Василия. Башня была трагическим символом грядущих несчастий для христиан.
Глядя на упиравшуюся в небо верхушку башни. Василий думал: «Если Симону и вправду удастся полететь оттуда, то тогда каждый человек решит, что он может сделать то, что сделал Иисус». От вождей христиан по-прежнему не было никаких новостей. Было неясно: знают ли они о вызове Симона Волшебника. По крайней мерю Нерон не переставал саркастически комментировать их молчание. Как же он ненавидел их!