С того дня он не курил семнадцать лет, а теперь сидел в машине обсыпанный пеплом. Его попытки посчитать, сколько недель прошло с того утра в его кабинете, ни к чему не привели. В памяти осталось только, что Анетт приготовила потом яйца. Она действительно любила их.
Он опустил стекло и выбросил окурок на покрытый трещинами асфальт, а затем отправил вслед за ним и всю пачку. Анетт могла отнекиваться сколько угодно, но он все равно знал, что и сейчас она носила его ребенка.
Часть вторая
Тишина была хуже, чем темнота. Она не слышала ни ветра, ни дождя, ни птиц. Ни шагов, ни голосов. Казалось, никакого мира снаружи не существовало. Она прикладывала ухо к стенам и пыталась уловить хоть какой-то звук, но все ограничивалось ударами ее сердца. Руки были покрыты царапинами. Старые синяки пожелтели от времени. Она не дралась больше. Не могла. Кровеносные сосуды распухли под кожей, как будто она начала стареть преждевременно, как будто жизнь постепенно вытекала из нее.
Висевшая на потолке лампа отбрасывала на стену ее тень, и она вдруг решила помахать собственной тени. Увидела, как ее собственные длинные пальцы махнули в ответ, помогая бороться с одиночеством.
Комната была идеально квадратной формы и напоминала ящик. У одной стены стояли койка и тумбочка. На тумбочке нетронутая еда. Термос с супом и завернутые в пленку бутерброды с сыром. Она понюхала суп, когда голод стал невыносим, но ее сразу стало тошнить, как только она сделала первый глоток. Тело не принимало еду, как будто все ее естество протестовало против того, что ее держали взаперти.
С другой стороны, около двери стояло служившее туалетом ведро и еще одно, наполненное водой. Она старалась не пользоваться ими, насколько могла. Ела и пила так мало, что ей почти не требовалось писать. А на мытье у нее просто не хватало сил. Грязные волосы слипшимися прядями лежали на плечах, оставляли жирный отпечаток на подушке, и, насколько она понимала, пахло от нее не лучшим образом, пусть даже она не могла это чувствовать. Она надеялась, что зловоние заставит его держаться подальше.
Она пыталась скоротать время с помощью сна, а когда валяться на кровати становилось невмоготу, бродила кругами по своей темнице, пока ноги не начинали болеть. Простукивала стены в поисках пустот. Упорно пыталась услышать что-то иное, помимо собственного дыхания, хотя и понимала всю бесполезность этого занятия. Без дневного света было трудно судить, как много дней она провела здесь. Время делилось только на бодрствование и сон. Она подолгу таращилась на дверь. Ее собственная кровь выделялась на светлом металле пятнами ржавчины. Она не стучала по ней уже давно, понимая, что ее все равно не выпустят. Ссадины никак не хотели заживать в темноте. Он предлагал сделать ей перевязку, но она вместо ответа сворачивалась калачиком, колючками вверх, подобно ежику. Последнее, чего она хотела, так это чтобы он прикасался к ней.
Лелле пил холодный кофе маленькими глотками и смотрел на склоненные над партами головы. Ручки тихо скрипели в тишине. Пожалуй, мода на длинные волосы снова вернулась, поскольку у многих парней пряди свисали на лица, и им приходилось постоянно откидывать их назад. Девицы отличались бóльшим разнообразием причесок. Одна из них частично покрасила челку в розовый цвет, другая выбрила приличный участок прямо над ухом. И парни, и девчонки сидели с такими скучающими минами, что ему становилось не по себе, когда он думал об этом.
Лина была старше их всех на данный момент. Ей уже должно было исполниться двадцать, во что верилось с трудом. Казалось, целая вечность прошла с тех пор, когда она говорила, какие страны хотела бы посетить. Таиланд, Испанию, пожалуй, США. Ей хотелось работать няней, заниматься чужими детьми.
— Что ты знаешь о детях?
— Но это, наверное, не так трудно?
Порой он фантазировал на сей счет. Что Лина сейчас едет по автостраде где-нибудь в Калифорнии, ветер треплет ее волосы, а на заднем сиденье сидит пара малышей из богатого семейства. Вовсе она не исчезла, нет.
Еще одно лето закончилось безрезультатно. Осенний семестр воспринимался как наказание, ведь пришлось прекратить поиски и выйти на работу. Новые ученики знали его историю. Он видел это по их взглядам. Смотрели на него с любопытством и состраданием, и от этого все переворачивалось внутри. Но никаких вопросов не задавали. Все в Глиммерстреске и так знали, что произошло. Родители боялись, что с их детьми может случиться что-то подобное. Детям вбивали в голову никогда не ходить поодиночке и всегда быть настороже. Он сомневался, что кто-либо оставлял теперь своего ребенка на автобусной остановке ждать опаздывающий автобус. Да еще и исчезновение Ханны Ларссон подлило масла в огонь, напомнило, что опасность вовсе не миф и даже в таком маленьком населенном пункте, как Глиммерстреск, важно следить за детьми.
Но на самом деле с учениками ему было проще, чем со взрослыми. Когда урок заканчивался, они покидали класс, а он еще долго сидел в тишине. В кафетерий идти не хотелось из опасения, что к нему непременно кто-то набьется в компанию со своими участливыми разговорами. В учительской он держался особняком. Сразу шел к кофеварке и задерживался около нее надолго. И сейчас мешал кофе ложкой, хотя не использовал ни молоко, ни сахар. Позвякивание металла о фарфор действовало на него успокаивающе. За окном покачивались на ветру пожелтевшие и уже начавшие сбрасывать листву березки. Тонкая пленка льда все чаще затягивала лужи.
Учитель обществоведения Клаус Форсфьёлль встал рядом и принялся с энтузиазмом рассказывать об охоте на лосей. Лелле вежливо хмыкал, но не спускал взгляда с замерзших луж. Форсфьёлль положил руку ему на плечо. От него пахло бананом и солеными лакричными конфетами.
— Да будет тебе известно, друг мой, мы всегда помним о твоей дочери, когда выбираемся в лес, — сказал он.
Лелле повернулся к нему, посмотрел в бесцветные глаза, почувствовал, как мурашки пробежали по спине.
— С чего ты вдруг решил, что она должна быть там?
Форсфьёлль смущенно поджал губы и мгновенно покраснел:
— Я ничего такого не имел в виду, просто хотел сказать, что мы думаем о Лине, смотрим в оба.
Лелле опустил голову, внезапно осознав, что зря вогнал коллегу в краску.
— Спасибо, — кивнул он, — это многое значит для меня.
Форсфьёлль взял свой кофе и подсел к другим учителям, непринужденно о чем-то болтавшим. Взгляд Лелле упал на Анетт, которая, восседая на стуле, что-то рассказывала, по своему обыкновению размахивая руками. На ней был темный джемпер в обтяжку, и выпиравший вперед живот сразу бросался в глаза. Ноги задрожали, и он схватился за подоконник. Чашка упала на пол. Все повернулись к нему, готовые утешить в очередной раз, выразить сочувствие. Пол качался, когда он поспешил прочь. Казалось, коллеги кричат ему вслед:
— Бедняга! Как ты справляешься?
Ничто заранее не предвещало его появление. Просто начинали скрипеть петли, когда открывалась тяжелая дверь. Если лампа была выключена, он тянул за шнурок, а потом, щурясь, смотрел на нее. Она чувствовала его взгляд на себе даже сквозь закрытые веки, когда притворялась спящей.
Убедившись, что она дышит, он тянулся к ведрам, и она успевала увидеть лестницу позади него. Темную лестницу — никаких признаков дневного света. Он выливал мочу, и наполнял чистой водой другое ведро, а ставя ведра на пол, оставлял лужи на бетоне.
Дверь запиралась автоматически — она никогда не слышала лязга ключей. Однажды, в самом начале, когда у нее еще хватало сил, она попыталась наброситься на него. Стояла у двери и напала, как только он появился с ведрами, аж брызги полетели во все стороны. Но все впустую. Он треснул ее по спине пластиковым ведром с такой силой, что она потом не могла встать. Даже не сопротивлялась, когда он отнес ее на кровать и трогал своими мерзкими руками.
На лице у него всегда была маска с прорезями для рта и глаз. Глаза казались неестественно светлыми на фоне черной ткани. Она никогда не видела его волос и решила, что под маской скрывается лысая черепушка.
Его возраст тоже не удалось определить. Наверное, моложе ее отца, но знать наверняка она не могла. В крошечной комнате он выглядел огромным, как медведь. Но, может быть, ей это только кажется. Двигался он легко, несмотря на тяжелые рабочие ботинки, и обладал мягким и тихим голосом, словно голосовые связки находились глубоко в животе. И от него обычно исходил кисловатый запах свежего пота, словно он приходил к ней после пробежки.
— Почему ты не ешь?
Он собрал нетронутую еду и положил новую. Рядом с овощами, от которых еще поднимался пар, лежал блестевший от жира кусок мяса. Тошнота напомнила о себе почти сразу, хотя от голода сосало под ложечкой.
— Я не могу, мне хочется блевать, когда я пытаюсь что-то положить в рот.
— Может, ты хочешь чего-то особенного? Что ты любишь?
Она слышала, каких усилий ему стоило сохранять мягкий тон, на самом-то деле голос прямо вибрировал от злости.
— Мне нужен свежий воздух. Только пара вздохов. Пожалуйста.
— Не начинай.
Он открутил крышку термоса, наполнил и протянул ей. Пар приятно коснулся шелушившихся губ. От напитка исходил приятный аромат.
— Это настой шиповника, — сказал он. — Выпей несколько глотков, и тебе станет лучше.
Она коснулась губами крышки, притворилась, что пьет. Впилась взглядом в его ботинок, к которому прилип пожелтевший лист:
— Что, уже осень?
Он замер, потом начал пятиться к двери.
— Когда я вернусь, мне хотелось бы увидеть, что ты все съела.
— Мне приснилось, что ты забеременела.
Карл-Юхан вышел из нее, оставив на простыне липкое пятно. Мея поморщилась:
— Звучит как кошмар.
— Ты была бы очень красивая с животом.
Она пошла в ванную и закрыла на щеколду дверь, чтобы он не смог последовать за ней. Почистила зубы, вымыла голову и немного подкрасила тушью ресницы. На большее не хватило времени. Когда вернулась, он по-прежнему лежал в кровати и улыбался. Целуя его, она почувствовала исходившее от него тепло. Он притянул ее к себе: