– Ах ты! – возмутилась она, не спеша, впрочем, высвобождаться. Её и так уже аккуратно ставили на пол.
– Ах я. Охорашиваешься?
Прохладные ладони легли на плечи, и Влади принялся внимательно её рассматривать. Глаза его в ярком освещении нескольких ламп казались почти хрустальными; здешнюю рубашку с красным «птичьим» орнаментом по вороту он не надел, ограничился простой белой, зато отказался от синего отороченного мехом плаща – острарская знать на пиры плащей не носила, предпочитала кафтаны. Волосы Влади аккуратно расчесал, они струились по плечам, и среди них поблёскивала нитка речного жемчуга. Лусиль невольно фыркнула.
– Ты бы ещё косичку заплёл. Здешние мужчины не украшают свои волосы.
– Здешних мужчин впору звать скорее мужиками, – ровно парировал Влади, улыбнувшись. – Ты очень красивая. Хотя и будто бы… другая, что ли?
Он поцеловал её в щёку. Она досадливо сморщила нос.
– Нет, мой королевич. Это просто ужасно. И знаешь, чем больше я смотрю на это, тем чаще задаюсь вопросом…
Он угадал без труда, как и нередко:
– Вопросом, как будешь расхаживать в этом каждый день, когда тебя коронуют?
– Вот именно.
Влади ничего не ответил, зато стал аккуратно поправлять Лусиль волосы. Она не мешала, продолжая мрачно думать всё о том же.
Ничего. Ничего. Ничего. Это слово стало в последнее время для неё определяющим, с подлой лёгкостью отвечало на все вопросы.
«Что вы чувствуете, вернувшись на родину?»
«Ничего».
«Что бы вы хотели попробовать на пиру из наших кушаний?»
«Ничего».
«Что вы желаете в дар от нас?»
«Ничего».
С дарами-то ещё сравнительно просто, их всегда можно было взять деньгами и драгоценностями… С остальным – куда хуже. Нельзя было ответить: «Ничего», а лучше было сказать: «Радость», нельзя было ответить: «Ничего», а лучше было попросить молочного поросёнка. Лусиль говорила ровно то, что нужно. Так, как нужно. Потому что…
Влади поцеловал её снова – в шею, отведя густые золотые локоны вперёд, за плечо. Она довольно приподняла подбородок, любуясь и собой, и королевичем, всё крепче её обнимавшим, в отражении. Она не шевельнулась и когда тонкие длинные пальцы, скользнув по её бедру, приподняли подол длинного платья. Только облизнула губы и позволила ладони двинуться ещё немного дальше.
– Я люблю тебя. Люблю в любом наряде. И без них.
– А я люблю тебя…
Она вся была словно солнце, особенно сейчас, с распущенными волосами, залитая мягким светом ламп. Он же – кажущийся седым, но не седой, в белой аккуратной одежде, нежно к ней склонившийся, – напоминал луну. И эта луна вся была её, и вместе они составляли идеальный герб полузабытой мёртвой империи. Они принадлежали только друг другу. Слишком давно.
Ей вспомнилось: отец, Сивиллус, никогда не пытался ничего с этим сделать. Может, он смирился ещё когда Лусиль к нему только притащили, может, чуть позже. Влади был единственным его ребёнком. Балованным. Любимым. Влади дозволялось иметь всё, что захочется, и всё, что захочется, – делать. Лусиль удивительно легко вошла в это «всё». И только многим позже спохватилась.
– Он сказал, ты его… а значит, и моя?
Так Сивиллус сказал Лусиль в день её с Влади венчания. Он зашёл к ней в спальню, точно так же встал за плечом у зеркала и широкой рукой поправил струящуюся тёмную фату. Не то уже седой, не то просто беловолосый, с довольно молодым приятным лицом, статный, с более яркими и холодными, чем у сына, глазами… Лусиль ударила его по руке и отступила, положила ладонь на рукоять висящего на стене меча, но не сомкнула пальцев. Она молчала, не краснея, не бледнея, внутренне оцепенев. Она не опускала головы, ждала. И Сивиллус с неожиданным удовольствием, словно бы по-кошачьи, улыбнулся. Точно в чём-то выиграл.
– Молодец. Верная и не платишь чем попало. Впрочем, плата невинностью всё равно была бы дешёвкой, совсем как… вот. Это твоё.
Он вынул из кармана парадного камзола и протянул ей нитку кровавых коралловых бус. Лусиль глядела недоуменно.
– Они тоже были на тебе. В тот день. Не помнишь?..
Она покачала головой. Сивиллус улыбнулся снова.
– Очень дорогие серьги… очень дешёвые бусы. Платье, по которому ничего не понять. Кто же ты, моя девочка?
Бусы всё качались перед её глазами. Лусиль глядела на них и вспоминала свой сон, повторяющийся иногда сон, полный криков, грохающих дверей, угасающего «беги». Во сне нельзя было ничего разглядеть, пространство казалось огромным, высоким, но мазалось сплошными золотистыми пятнами… среди пятен выделялся только человек. Очень большой, очень злой человек. С оружием. И человек этот кричал.
– Я всех вас, грешных, забираю с собой…
– Что? – переспросил удивлённо Сивиллус.
Лусиль поняла, что произнесла фразу вслух, и покачала головой, забрала бусы.
– Так чем же мне заплатить вам… отец? – тихо спросила она.
Сивиллус снова подошёл и на этот раз просто обнял её – так, будто боялся сломать. Как хрупкую куклу.
– Мой сын счастлив. Это уже недурно. А что-нибудь ещё мы придумаем позже…
И они придумали. А на венчание Лусиль просто надела к платью цвета ночи яркую нитку коралловых бус.
– Ну нет, так не пойдёт, – преодолевая сладкую истому, она с лукавой улыбкой развернулась к Влади. – То есть я буду носить дурацкие наряды, а ты – разгуливать весь такой красивый и беленький?
Он с интересом ждал, не считая нужным даже кивнуть. Лусиль внимательно его оглядела.
– Нет.
Повторив это, она наклонилась, подобрала свалившуюся на пол склянку, отряхнула пуховку и, подмахнув немного розового порошка, мазнула Влади по лицу. Неаккуратный румянец лёг на лунно-белую кожу кричаще ярко, словно след пощёчины. Влади невозмутимо повернул голову к зеркалу и приподнял бровь.
– Как мало надо, чтобы стать похожим на дешёвую женщину из борделя.
Лусиль хмыкнула.
– Добавим ещё это. Сразу превратишься из шлюхи в царевну.
И она, стянув с себя кокошник, нацепила его на Влади. Удивительно, но то ли из-за более изящной формы его лица, то ли ещё из-за чего-то на нём убор смотрелся приятнее. Синие камни оттеняли кожу и волосы, голова не казалась нечеловеческой. И блестел поверх прямых прядей отборный жемчуг.
– У тебя нет совести. – Влади укоризненно вздохнул, но сопротивляться не стал.
Лусиль широко ухмыльнулась.
– Правильно. Вместо неё у меня ты. И мне хватает.
– Может, и платье мне своё предложишь? – Влади щёлкнул пальцами, поднимая съезжающий кокошник повыше.
Лусиль задумалась. Мысль была недурной.
– Как-нибудь в другой раз. Сейчас лучше распорядиться временем поумнее…
Нужно пользоваться запертыми дверями. Пока они есть.
Подступив вплотную и привстав, она поцеловала его – прежде чем зажмуриться, успела поймать, как дико оба они смотрятся в отражении. Она – в расхристанном, сползшем с плеча платье и со вздыбленными волосами. Он – в кокошнике. И оба – с нелепым шутовским румянцем на лицах… но это не мешало. Ничуть не мешало, просто напоминало здешнюю пословицу. Про кобеля, которого не отмоешь, даже нарядив в соответствии с нужными традициями.
Влади поддался ей сразу, снова подхватил, и она обвила ногами его поясницу. Волосы, в которые она запустила пальцы, были не такими густыми, как у неё самой, но куда более гладкими, так и струились. Лусиль всегда по-особому нравился этот контраст меж ними – Влади, казалось, куда лучше за собой ухаживал, а может, просто от природы ему досталось больше естественной красоты… да и, что скрывать, мягкости, здравомыслия, спокойствия ему тоже не пожалели. И притом, хотя Лусиль и дразнила его девчонкой… характера ему хватало, чтобы, например, его слушались в войске, даже чтобы выстоять против Цу с его вечными выходками. А каким Влади становился, когда она делала то, что сейчас, когда шептала ему что-нибудь на ухо, беззастенчиво прижимаясь всем телом…
…На постели он просто поднял на ней и так уже задранное платье – и она закусила губы, отдаваясь этим прикосновениям. Дрожь бежала от внутренней стороны бёдер вверх, охватывала всё тело. Лусиль прильнула в ответ к его шее, то целуя, то кусая, – впрочем, какой-нибудь платок спасёт Влади от позора на вечернем пиру. У них часто всё так заканчивалось: кому-то приходилось что-то скрывать – или следы верёвок на запястьях, или то, что идти едва получается. Влади было, конечно, сложнее. Его виноватый взгляд и чувствительная кожа многое выдавали слишком легко.
Впрочем, сегодня были только лихорадочно пробирающиеся под платье руки, только сбитое дыхание и шёпот сквозь стоны: «Тише, моё солнце…» Лусиль почти покорно вжималась в мягкие, похожие на шёлк ткани, пахнущие не привычными дома розой и жасмином, а какими-то горькими травами. Запах въедался в кожу. Вкрадывался в поцелуи. Невидимое что-то – полынь ли, пижма, зверобой, – незримо цвело, словно бы прорастая сквозь напряжённые, сплетающиеся тела. В сердце не откликалось ничего, никакой памяти… зато плыла перед сомкнутыми веками иллюзия: дикий пустырь. Пустырь, никаких стрельцов за дверьми. В последний раз выгибаясь навстречу Влади и исступлённо стискивая его оглаживающую грудь руку, Лусиль даже вскрикнула – и другая ладонь быстро зажала ей рот. Глаза Влади – сейчас кажущиеся чёрными из-за расширившихся зрачков – не отрывались от неё, и она ухмыльнулась, тоже лишь глазами. Жаркая дрожь била волнами. Лусиль ощущала её отголоски, даже когда уже сама оставляла поцелуи от вздымающейся груди Влади всё ниже, плавно перед ним опускаясь. Он всегда смущался видеть её вот так – и только, зажмурившись, дрожащей рукой отводил длинные пряди с её лица. Она же без всякого стыда наслаждалась тем, как мучительно его желание… но сегодня не могла мучить долго.
– Тише… – в свою очередь шепнула она, быстро выпрямляясь и прикрывая ему рот. – Тут вряд ли принято предварять подобным плотный ужин. Острарцы вовсе какой-то зажатый народ, видел, как потупляют головки их девицы?