– Зато осфолатцы…
– Ничего. Мы ещё научим их плохому.
Ненадолго они улеглись рядом, чтобы перевести дыхание. Влади поглаживал волосы Лусиль, она лениво считала тёмные пятна на его шее. Влади ещё и остался без своей жемчужной нити. А уж румянец стёк с разгорячённых щёк у обоих. Впрочем…
– Ты больше нравишься мне так, – произнёс Влади, вглядываясь в неё. – Тебе не нужна никакая свёкла.
Лусиль была согласна и про себя уже решила отказаться от местного средства. Она не сомневалась: небольшое развлечение и так надолго заставило её светиться, цвести и благоухать. А вот Влади… его, как обычно, румянец не тронул. И только глаза по-прежнему не посветлели.
– Я буду одеваться как здешние мужики, чтобы тебе не было обидно, – сказал он. – Но, уж извини, не буду носить кокошник.
Лусиль рассмеялась и, сев, принялась критически оглядывать платье. Она малодушно надеялась, что запачкалась румянами и сможет по-быстрому переменить наряд на привычный, но увы – белый воротничок был чист.
– Впрочем, вряд ли отец долго станет терпеть чужие обычаи, когда эти земли станут его… и я не знаю, что с этим делать.
Лусиль обернулась. Влади тоже уже пытался привести себя в порядок.
– А зачем это делать? – спросила она. – Пусть принимают наши. Отсталый народец. Половина не умеет читать, нет ни нормальной одежды, ни нормальной медицины, еда жирная, забавы дурацкие. Осфолат – более развитая страна.
Влади хмуро покачал головой. Конечно, жалел дикарей, он всегда был противником насильственного перевоспитания. До настоящих разговоров обо всём этом было ещё далеко, и, совершенно разомлевшая, Лусиль решила пока уступить:
– Впрочем, может, ты и прав, это чересчур – совсем запрещать солнечные обычаи. Должна же быть у нас хоть какая-то воровская честь. Мы и так обманываем их с этим моим чудесным спасением, берём чужое…
– Воровская честь? Хорошо звучит.
Влади усмехнулся, встал и первым пошёл к зеркалу, где принялся старательно расчёсывать волосы. Кокошник остался валяться в изножье кровати, поблёскивая золотой вышивкой. Лусиль опять взяла его, вгляделась в узор синих самоцветов и расправила спутавшиеся жемчуга. Надевать убор не хотелось. Как и прятать под воротником коралловые бусы. Как и вновь вдевать в уши серьги-солнца. Проклятье, зачем, ведь она и вправду берёт чужое. Но ещё меньше ей хотелось думать о том, что Влади раз за разом красноречиво говорил одним взглядом.
«А что если ты всё-таки берешь своё?»
МеждустрочьеПламя и солнце
– Просыпайся. Или, во всяком случае, не спи здесь.
Хельмо похлопали по щеке. Он, вздрогнув, очнулся, приподнялся и сразу поёжился от сырого холода, пробравшегося под одежду. Когда только успел задремать? Костер еле теплился. Янгред уже пытался вернуть огонь к жизни, раздувая и щедро подбрасывая хворост.
– А… где та милая монахиня? – Хельмо осоловело осмотрелся.
Они остались одни. Кажется, изморённые воины разошлись по шатрам: кроме отдалённых силуэтов часовых, никого не удалось рассмотреть в сумерках. Не звучало ни песен, ни разговоров, ни лязга приводимого в порядок оружия. Погасли почти все костры, ещё недавно пылавшие вдоль речного русла цепочкой золотистых бусин.
Янгред полуобернулся. Та половина его рыжей головы, которая была ближе к огню, казалась продолжением этого огня. Хельмо протёр кулаками глаза, избавляясь от наваждения, и сел прямее. Янгред повёл бровью и двусмысленно осклабился.
– Приглянулась? Напоминаю: монахини Святой Матери неприкосновенны. И, к слову, по нашим законам, в походах за их девственность отвечает командующий.
Хельмо, по-прежнему не до конца проснувшийся, попытался осмыслить слова. Вспомнил синие глаза – единственное, что, кроме тонких пальцев, было доступно взору, пока монахиня обрабатывала его раны. Красивая. Да, воображение рисовало молчаливую девушку красивой, может, потому что она милосердно облегчила боль, от которой Хельмо к моменту возвращения в лагерь уже потихоньку сходил с ума.
– Так что никакой воли рукам, – заявил Янгред. – И не рукам тоже.
Хельмо потупился, но, спохватившись, опять вскинулся и возмущённо фыркнул.
– Что ты себе думаешь?! Просто… – он глянул на свои подживающие ладони, – просто она была добра. И снадобье чудодейственно. И она так пела – или молилась, что там они у вас делают? – что, пока она со мной возилась, я… уснул.
– Уснул, пока тебя обслуживала женщина, – протянул Янгред и опять многозначительно вскинул брови. – Часто у тебя так?
Наверняка он отыскал бы подвох в любом ответе, а значит, отвечать было бессмысленно. Хельмо лишь вяло погрозил союзнику кулаком и пробурчал:
– Послушай, ты…
Костер снова занялся, затрещал, потянул языки к небу. Янгред всё с тем же паскудным выражением лица завалился на росистую траву рядом. Хельмо ткнул его локтем в бок и вдруг понял, что спросонок упустил презанятную перемену.
– Где твои доспехи, огнейшество? Я думал, ты с ними сросся.
Янгред не стал отвечать на тычок; теперь он полностью сосредоточился на вскрытии чёрной блестящей бутыли, которую притащил с собой.
– Серьёзно? – невнятно пробормотал он, пытаясь выдернуть пробку зубами.
– Ну… почти.
– Ох уж эти дикари. – Янгред оставил бутылку в покое и задумчиво на неё уставился.
– Кто ещё дикарь! – Услышав раскатистый смех, Хельмо насупился. – Что ещё я мог думать, видя такую бандуру?..
Он и вправду понятия не имел об этой стороне военного быта огненных. Солнечные избавлялись от нехитрых кольчуг всякий раз, как ночёвка предстояла безопасная, о воинах Свергенхайма же судачили, будто они неделями не снимают лат. Хельмо успел поверить байке. Увидеть сейчас простую чёрную сорочку, расстёгнутый кожаный жилет и шнурованные по бокам штаны вроде тех, что носили южные ловцы лошадей, было неожиданно, не удавалось сразу привыкнуть к столь мирному облику. Хельмо даже стал осматривать одежду внимательнее, будто доспехи могли прятаться внизу, как прятались под нарядом купца. От Янгреда это не укрылось; он лениво отозвался:
– Они разъёмные, на них много потайных заклёпок. Их элементы просто снять и надеть быстро, чтобы… да хоть справить нужду. Но… – Он вынул что-то из-за сапога. Это оказался тонкий винтовой стилет. – В чём-то ты прав. Наши доспехи – как вторая кожа. Или, скорее, панцирь черепахи. Видел черепах без панциря?
– Я вообще видел черепах только в книгах, – признался Хельмо. – Они у нас не живут.
Янгред снова принялся за бутылку. Подцепив пробку кончиком клинка и начиная осторожно его вкручивать, он сказал:
– Живой огонь. Это ведь живой огонь, Хельмо, металл доспехов хранит его дыхание. Броня приспосабливается к нам. Ты никогда в ней не вспотеешь. А ещё под ней, к слову, не заводятся никакие… – он дёрнул рукоять вверх, и пробка была с хлопком извлечена, – насекомые. Ну это так, если ты вдруг задавался вопросом…
– Задавался, – сконфуженно признался Хельмо.
– Все задаются. – Янгред с удовлетворённым видом сунул пробку в карман. – Кстати, ты бы знал, насколько вшивы многие наёмники Цветочных королевств и воины Осфолата. С их-то обычными и зачастую почти цельными латами!
И он принялся непринуждённо разливать вино по двум алюминиевым чашам, которые тоже принёс с собой. Поняв, что это не снится и на исходе дня, полного потрясений, они действительно ведут философскую беседу о вшах, Хельмо фыркнул особенно громко.
– Не уверен, что хочу это знать. Достаточно, что ты не заразишь вшами меня.
– Надеюсь, не будет и наоборот, – парировал Янгред и, подавшись чуть навстречу, потянул носом воздух. – Впрочем, судя по тому, что ты пахнешь рекой, вряд ли. Это ведь ваш народ особенно любит мыться? Бани, купания по праздникам и всё такое?
Хельмо понятия не имел, прописано ли обнюхивание в церемониалах язычников, считается ли это дружеским знаком или наоборот. Решив не уточнять, он просто объяснил:
– Наш бог умывал людей из родника, чтобы излечить от слепоты. Вода священна. Даже наши храмы все стоят на ключах.
– Занятно, – отметил Янгред. – Наверное, здорово всегда иметь под рукой воду. У нас во время полевых работ те, кто уходит вниз, могут рассчитывать только на дождь, поэтому бочкари – самые богатые ремесленники. Талую воду с вулканов ведь добывают в достаточном количестве лишь для высокоградов.
Хельмо уставился на огонь. Он не впервые подумал о том, что никогда по-настоящему не сумеет понять людей, постоянно испытывающих нехватку самых простых вещей, вещей, в изобилии существующих в Вестримонской долине, привычных и давно обесцененных. Что значит «нет рек», «нет деревьев», «нет птиц»? Он не представлял. Какая-то часть рассудка даже всё ещё пыталась убедить его, что так попросту не бывает.
– Но, – тем временем бодро продолжил Янгред, ставя бутыль в траву, – мы даже удовлетворяем тягу к выпивке, не спуская деньги на покупку иноземной. Это вино из морошки, каждый год вырастающей на склонах. Наш «огонь».
Вино было не рубиновым, а рыжим, играло и искрилось. Чашу Хельмо тут же принялся вертеть в руках, прикинул на вес – она оказалась действительно лёгкой, самое то для длительных походов, где в обозах надо тащить много утвари. Поймав лукавый взгляд, Хельмо понял, что ведёт себя по-дикарски, и перестал изучать металлический сосуд.
– Что ж. – Он слегка подался вперёд. – За тебя. Наш поход начинается необычно, но не так плохо.
– Хотя бы потому, что мы ещё живы? – подмигнул Янгред.
Чаши звякнули друг о друга; Хельмо поднёс свою к губам и осторожно сделал глоток. Вино, показавшееся поначалу терпким, теплом разлилось по горлу и оставило на языке сладкий привкус. Заметив, что Янгред, осушивший чашу наполовину, снова внимательно за ним наблюдает, Хельмо спросил:
– Что?
– Гадал, полезут ли у тебя глаза на лоб. Не многим иноземцам нравится это пойло.
– Мне по душе. – Он сделал ещё глоток.
Янгред кивнул и стал смотреть на пламя. Он как-то помрачнел, пальцы крепче сжали ножку чаши. Хельмо подождал, поколебался и наконец решился поинтересоваться: