его понимал, хотя про себя и сердился.
– Все государи этого желают, потому что во всех них сомневаются подданные, – поучительно изрёк Янгред. – Но знаешь… – Он вдруг тепло, обнадёживающе улыбнулся. – Ты совсем как я. Мои братья ну очень хотят порой, чтобы я расправился с тем или иным инакомыслящим.
– А ты что делаешь? – полюбопытствовал Хельмо.
– А я – как ты: «Как пойдёт на тебя с мечом – от меча погибнет. До того не беспокой меня попусту».
Хельмо засмеялся: значит, наверное, не такой он дурак? Они выпили ещё медовухи. Солнце уже почти село, небо над головами стало темнеть. Вернулся с охоты сокол.
– И всё же похож ваш царь на загнанного зверя, Хельмо. Может, потому видит во всех врагов, даже в близких.
Не поспоришь, как бы ни хотелось. Дядя здорово сдал за осаду. Ему необходим был отдых – без забот. Сочувственно подумав об этом, Хельмо вздохнул.
– Он устал и тревожится за сына. Скоро всё наладится. Надо подождать.
Он сполз по крыше ниже и опять лёг, а голову запрокинул. Там – в сгущающейся небесной синеве – зажигались первые звёзды.
– Так, может, переждём в походе?
Хельмо поморщился. Янгред всё ещё упрямился, думал о своём и на своём настаивал. Пустые подозрения нужно было наконец отогнать хоть ненадолго.
– Ты прости, но я всё равно не возьму много огненных туда… – он помедлил, – пока вы не получите ключи и все обязательства не будут выполнены. Ваш бунт перед Озинарой…
Он не стыдил намеренно, но догадывался: Янгред устыдится. Предательское отступление лежало булыжником на его совести, сам признавался. Пользоваться этим не стоило, но как иначе, если он не поддаётся иным увещеваниям? Янгред сухо напомнил:
– Я заплатил всё, что полагалось. Твой дядя тоже отдал остатки. Люди будут слушаться.
– И всё-таки. К тому же… – Хельмо повернул к нему голову, – я доверяю дяде, но хватит ему медлить. А ну как перенесёт срок сдачи долины, узнав, что ты собрался в поход? Хочешь этого?
Янгред досадливо возвёл глаза к небу.
– Не хочу. Братцы уже душу мне вымотали: когда, когда…
– Вот видишь! – Хельмо перелёг на живот и подпёр руками подбородок, поставив на крышу локти. У него возникла неплохая мысль, и он поспешил ею поделиться. – Знаешь, ладно. Можем впрямь выдвинуться на Ольяну. С каждой минутой мне больше нравится этот план. Но обождём пару дней со сборами. Послезавтра утром ты получишь ключи, а завтра…
Янгред, глаза которого при первых словах потеряли обеспокоенное выражение, снова насторожился, аж стиснул зубы. Да что такое? Почему просто не насладиться хоть раз победой? Покоем? Планами на будущее и гордостью за прошлое?..
– Что завтра? – отчеканил огненный командующий.
– Да ничего. – Хельмо не сводил с него взгляда. – Завтра у Тсино день рождения. Дядя устраивает пир, я должен там быть с боярами, воеводами, их супругами. Правда… – он смутился, – ты, и никто из вас, не приглашён. Не обижайтесь. Это не знак нерасположения, просто будет что-то вроде… семейного праздника.
Лицо Янгреда приобрело замкнутое, бесстрастное выражение.
– Семейного праздника в сотню гостей?
На это можно было только фыркнуть:
– Ну, у нас свои представления о семье.
Янгред кивнул. Казалось, он порывается опять сказать что-нибудь крайне неприятное, в духе недоверчивого дикаря. Хельмо не хотелось спорить, так что он поспешил добавить:
– И мне впрямь очень надо там быть. Я ведь кое-что хитрое задумал…
Он лукаво прищурился – надеялся, что отвлечёт и развеселит Янгреда. Вроде бы удалось: тот заинтересованно поднял брови.
– Что же? Украсть чью-то жену?
– Да ну тебя! – Хельмо снова сел рядом и легко стукнул его кулаком по плечу. – Другое. Мне, как ты помнишь, надо выполнить обещание, данное Чёрному Псу. Так вот, он хочет перо Злато-Птицы – для Имшин, потому что, по поверьям, сияние излечивает безумие. Да только дядя не поймёт, может поскупиться. И я попросил Тсино, к которому птица в последнее время ластится, достать нам одно. Завтра на пиру он мне его отдаст.
– Оно же светится! – Янгред засмеялся.
– Спрячу под рубашку. Буду сам светиться. Все напьются, подумают, им чудится.
– О боги, Хельмо. Может, проще всё-таки попросить перо у самого царя?
Хельмо не преминул припомнить Янгреду его домыслы:
– Ты что же это? А ну как дядя его отравит? Совсем страх потерял?
Янгред улыбнулся, качая головой. Вид его стал более мирным, по крайней мере, он не напомнил ни о тёмных переулках, ни о доспехах, пробормотал только: «Ну хоть не напивайся, от этого тоже умирают» и сам же разлил по чашам остатки медовухи.
Вскоре закатилось солнце.
4Тринадцатый день рождения
– Ну что, пора мне его учить, завет отца выполнять. Хельмо на роду написано воеводство. А ты вон всё равно женишься, тебе с молодицей не до него будет…
– На роду, – вкрадчиво оборвал Хинсдро, глядя в светлые, незлые, но дерзкие, да ещё на иноземный манер подведённые глаза, – никому ничего не написано, кроме царевичей.
– Да брось. – Грайно усмехнулся, огладил тонкие усы. – Я же сам видел, он подле стрельцов вечно шатается, интересуется…
– Как и многие мальчишки.
– А что, ты его хочешь… – Грайно фыркнул, – за книги посадить? И за счёты? Не в Думу же его прочишь? А то, может, в монахи?
– Кто знает, он ещё мал.
– В этом возрасте начинается ратное ученичество, – напомнил Грайно. – И я повторю: родители хотели для него именно этого. Да и… – он помедлил, – Вайго хочет. Он обе ветки вашего рода любит, и головастую, и боевую.
– А ты все свои желания прикрываешь желаниями царя? – не удержался Хинсдро. – Почему ты так жаждешь, чтоб и Хельмо однажды сложил голову? Мало тебе…
Глаза Грайно потемнели, раздулись ноздри. Наверное, и слова про царя его задели, и намёк, что мог бы Элию сберечь, – тоже. Подумалось: а ну как ударит? После пиров между думными и ратниками случались и не такие ссоры, большинство царёвых любимцев из тех, что с оружием, никогда не гнушались за него схватиться. Впрочем… Грайно ведь и среди них был на особом счету не просто так, и склоки он чаще разнимал, чем затевал. Как и Хинсдро. За это они друг друга уважали.
– Ладно, – оборвал воевода, опять улыбаясь и прищуриваясь. – Правда, не мне решать. Но и не тебе. Ну давай спросим, что ли?..
И он, вдруг стремительно и грациозно обойдя Хинсдро, первым зашагал с крыльца навстречу забежавшему во двор Хельмо, тащившему под мышкой деревянный меч. Мальчик ошалело замер на месте, выронил игрушку и поднял свои огромные глаза.
– Зд-дравствуй… – первым пролепетал он.
Грайно склонился к нему – ей-богу, сокол над гусёнком. Статный, поверх кольчуги небрежно накинут отороченный мехом богатый кафтан, позвякивают в чёрных прядях бубенцы… Хинсдро ещё только хромал к племяннику – а Грайно уже протянул свою жилистую руку, всю в перстнях, и мальчик, в восторге от такого панибратства, её пожал.
– Здравствуй, мо́лодец! – Грайно подмигнул, покосился на Хинсдро и быстро, не ходя вокруг да около заявил: – А я вообще-то к тебе пришёл. Я хочу позвать тебя в ученики.
Хинсдро наконец доковылял до них и остановился. В общем-то, он мог и не приближаться, ведь уже увидел, что отразилось на лице Хельмо.
– Что… правда? – Тот распахнул глаза ещё шире.
– Правда, – кивнул Грайно. – Ну-ка… поднимешь?
Он вынул из ножен свой палаш – и в длину-то не многим меньше самого Хельмо, а какой тяжеленный… Он вложил украшенную бирюзой рукоять прямо в маленькую ладошку мальчика, отступил и фамильярно опёрся Хинсдро на плечо. Ленивое движение – с любопытством склонил набок голову, так, что снова смешливо звякнули бубенцы в волосах.
– Смотри.
Хельмо и глазам своим не верил, и ушам, но пальцы сжал. И ― удивительно – действительно взмахнул смертоносной бандурой, даже сделал какое-то почти круговое движение… его, правда, слегка занесло, и Хинсдро заметил: он потянул кисть, в ней, кажется, даже слегка хрустнули тоненькие суставы. И всё же он не разжал руку и быстро обрёл равновесие. Грайно широко улыбнулся.
– Добро. Так что, пойдёшь ко мне?..
Хинсдро поймал взгляд Хельмо – вопросительно-счастливый, по-прежнему недоверчивый и… просящий. Да, просящий. И Хинсдро сказал, не зная, сладил ли с тоном, сделал ли его достаточно ровным или что-то прорвалось лишнее, огорчённое:
– Чего ты смотришь? Тебя ведь спрашивают. Если хочется, иди. Я…
«Я тебе не хозяин». Но он добавил вместо этого:
– Я благословляю.
И просиявший Хельмо горячо выпалил, возвращая воеводе палаш:
– Да! Спасибо!
– Тогда жду тебя завтра в Ратной слободе… Бывайте, оба.
И Грайно бодро пошёл прочь. У ворот он обернулся и бросил Хинсдро мирный, но снисходительный взор. «Вот видишь?» Тот отвёл глаза, а только спросил Хельмо:
– Рука очень болит? Пойдём, попрошу тебе найти мазь да перевязать шерстью…
Быстро мальчика стало не узнать – точно в тех поверьях, где детей ворует и подменяет нечисть. Его незлобивая открытость и доброта остались, но вдобавок Грайно вытащил из Хельмо всю родительскую лихость, добавил немало своего: дикости, гордости и велеречивости, часто такой велеречивости, что не переспоришь. Запретил плакать, зато улыбаться научил на всякий выпад. Отвадил слушаться других, зато вбил в голову: ничего нет важнее чести, ничего страшнее подлости, а единственный хороший подсказчик – не старший по летам, не власть имущий, а собственное сердце. Перековал. Под себя и под своего царя.
И совсем не узнать Хельмо ныне, когда дело довершила война, а точнее, первая, но такая значимая победа. Больше светлого спасителя родины – гордого, независимого и во всём напоминающего тех, кто спасал её прежде, – никак не принять за сына