альним столом. Нет… Нет, так нельзя. Кто, если не он? И Янгред глубоко вздохнул, мягко опустил Хельмо на пол, кивнул на царя и велел:
– Вяжите его. И в темницу. Охрана усиленная, можно кого-то из восьмерицы.
Он не услышал, но почувствовал, как все выдохнули. Ожил, завертелся, стал обычным уродливый масочный мир. Дорэн и Лафанцер подошли вплотную, схватили Хинсдро и подняли, отрывая от сына, – царь не вскрикнул, не рванулся, только опять провыл что-то сквозь зубы. Хайранг, тоже подойдя, сдернул с его указательного пальца золотое кольцо, повертел в руках, а затем, в чем-то уверившись, поднял над головой и огляделся.
– Царев перстень? – спросил он и повторил громче, злее: – Царев?!
– Измена! – завопили снова среди пирующих, уже громче, в несколько глоток.
– Убивают!
– Измена, измена!
Было ясно: гости все больше приходят в себя. Еще немного – и начнут ломиться на волю, немного – и придется стрелять. Собственные солдаты нервно скалились, поднимали пистолеты, но оружие было и у стрельцов. Вопли нахлестывали один на другой; у Янгреда в голове они дробились и будто отскакивали от мозаичного пола, где все лежал царевич, пусто глядящий перед собой. А в груди кипело бешенство, рука рвалась к поясу: тоже вынуть пистолет, проредить визжащую, орущую шваль. Пусть замолчат. Пусть только замолчат, ведь их крики хуже ножей. Но сорваться и поднять оружие Янгред не успел: в стороне, где-то над головой, раздался вдруг шепот, хриплый, просящий:
– Закройте ему глаза. Закройте…
Царь. Командующие – и Дорэн, и Лафанцер – оба вздрогнули и не двинулись, только крепче сжали тиски на чужих плечах. Но дома у них были семьи. Они понимали.
– Закройте… – все шептал, шелестел Хинсдро. – П-пожалуйста…
Удивительно, как легко было различить мольбу среди заполошенных воплей. Янгред ее услышал; задохнулся от дурноты и окончательно осознал: кончено. Да, все кончено. Дом? Дом здесь? О боги, и он поверил? Все тут так же, точно так же, как среди льда и пепла, нет, хуже, потому что это еще и прикрывают высокопарной ересью о доверии. А он… он сам дал слово чести, сам его исполнил, сам явился сюда и привел на убой Хельмо. Не сам ли виноват в том, что пришло в гнилую голову царя, как это повернулось, как…
Мысли оборвались. Их сменил мелодичный смех. «И вы позавидуете мертвым…»
Взгляд сместился, поймал рыжие подтеки на полу. Морошковое вино, Хельмо подмешали отраву в морошковое вино, которое, хотя Янгред и угощал бояр, больше никому не понравилось. Конечно, проклятье, морошковое вино, ведь тогда можно справедливо задать вопрос, откуда оно на пиру. И другой: «Ключи? Тебе ключи, убийца?..»
– Закройте… пусть он не видит… – твердил Хинсдро, безумно глядя в пустоту. А мальчик все смотрел на отца, на брата, на тех, кто, чуя беду, не помешал.
Царь качнулся, спрятал в ладонях лицо, опять затрясся. Было ясно: он не будет изворачиваться и обвинять иноземцев, не будет делать ничего, что задумывал. Хорошо. Может, крови прольется меньше. Может, удастся хоть что-то спасти. Ничего не слыша, не ощущая, Янгред склонился над Хельмо, ослабил ему ворот. Убедился: пульс еще есть, шепнул: «Держись, я здесь». Задушил звериный порыв – броситься на царя, размозжить ему голову о камни, перестрелять хотя бы пару этих бородатых рож…
Нет. Пока нет. Пока бьется этот пульс, все, кому Хельмо доверял, даже самые твари, будут жить. И он лишь громко, ровно подозвал нескольких солдат, которым велел:
– Воеводу домой, к нему эллинг. Никого больше не пускать, увижу…
Заканчивать было не нужно: вряд ли хоть что-то не читалось в глазах.
Он поднялся, шатнувшись, будто пьяный. Прошел к царевичу, наклонился и, стараясь не заглядывать в лицо, сомкнул веки. Дрогнула тонкая кожа, укололи руку густые ресницы. Его опять замутило. Руку захотелось вымыть, а лучше – содрать с нее кожу. И со всего себя.
– Спасибо, – шепнул царь.
Янгред выпрямился. «Убейте», – отдавалось в голове, пока он глядел в ответ. Почему-то думал: что сказали бы братья, видь они это? Почему-то не сомневался: они были бы… не на стороне безутешного отца. И Янгред только спросил вкрадчиво, улыбнувшись:
– Так что, государь? Измена это? Что же ты не зовешь на помощь?
Тот покачал головой и взгляда не выдержал. Поглядел опять на сына, поглядел вокруг и, поняв, чего от него требуют, громко, отчетливо сказал боярам, воеводам, стрельцам:
– Я грешен! – Перешел на крик во вновь сгустившейся, растерянной тишине. – Я! Нет здесь измены, никакой, только мой грех!
Никто, кроме по-прежнему плачущих и хнычущих, не посмел открыть рта, а несколько бояр медленно попятились. Дорэн с Лафанцером повели царя прочь. Янгред увидел, как сам Дэмциг вместе с какой-то подскочившей крупной эриго бережно поднимают Хельмо, чтобы тоже унести, и отвернулся. Царевич на полу будто скован был спокойным сном.
И не было в том сне места ничьим грехам.
Клубится тьма в кабинете, никому отныне не принадлежащем. Сгустки ее сплетаются у пола, поднимаются вдоль стен, вьются по всем уголкам. Торжествуют: столько ждали и наконец, кажется, победили. Правду говорят: добрый Боженька изгнал Полчища Тьмы, вспоров ей брюхо, выпустил солнце и луну, но так и не смог по-настоящему защитить людей. Он ведь не мог защитить их от самих себя? Слабые… жалкие. Никогда не хватало им света надолго, раз за разом они начинали то войну, то распрю помельче да поподлее. Брат шел на брата, жена предавала мужа, поп писал донос на паству. И идет. И предает.
И пишет.
И будет так вовеки веков. Таков мир, не переделаешь. Не зря иные верят, что из грязи зародились, не зря. Грязью были – грязью будут. Грязью и пеплом, пеплом быть – особенно славно. Жирным, вездесущим, удушливым… Как родительская обида. Как супружеская ревность. Как раздавленная подкованными сапогами или тяжелой короной мечта.
Тьма окутывает парсуну Вайго Властного, танцует на золоченой раме. Едва приподнятые уголки полных царевых губ разъезжаются в чужой, жадной ухмылке, но глаза – синие, словно речная вода, – зажигаются усталой печалью.
Где вы, соколы мои? Кто мертв, кто заточен в темницах.
Где вы, люди мои? Испуганы, да молчите, готовые, чтоб вас снова попрали.
Где вы, свежая кровь, громкие голоса, ясные умы? Задыхаетесь, пробиться не можете, света дать достаточно, ведь всюду грязь и пепел, грязь и пепел, да кости старые, да бороды нечесаные, да зубы оскаленные, да взгляды испуганных стариков.
Нельзя, нельзя давать дорогу молодым. Нельзя, нельзя пускать в свой дом чужих, даже тех, кто спас твою жизнь. И нельзя, нельзя их слушать. Иноземец хуже боярина.
Грех совершили – страшный, подлый. Но грехи только начались, и кружит пепел, и танцуют тени, и дорог им теперь открыто больше.
А страстолюбец не может ничему помешать. Трещина бежит по парсуне.
Где вы, соколы мои? Кто мертв, кто заточен в темницах. Никого не осталось.
Никому не дозволили покинуть терем. Солдаты встали на входах, с ними – стрельцы, что приняли их сторону, таких оказалось больше, чем Янгред ожидал. Света не гасили, столица должна была верить: пир продолжается; верить, пока не станет ясно, что делать. С пленным царем, с мертвым царевичем, с сухим фактом: пресечена и Вторая династия. Так что дальше? Но это Янгреда пока не занимало. Оставив распоряжения командующим, он и сам вернулся в чужой дом, хотя не понимал, нужен ли там. Но он обещал:
«Я с тобой». И должен был быть.
Комната плыла и качалась, по-прежнему знобило. Монахини, четыре разом, суетились над Хельмо: сняли с него кафтан и сапоги, обтирали чем-то виски, жгли в курильницах черный ягель с вулканов – обезболивающее. Синеватый дым окутал Хельмо, но даже в дыму было видно: по лицу расползается отдающая лунным светом бледность, под веками наливается чернота, потемнели губы. Наверное, что-то похожее видели древние люди, когда умирал их бог.
Янгред не приближался – привалился к стене у двери, теребил ворот, то и дело дергал шеей, задирая голову к потоку, как если бы на него накинули висельную петлю. Мутило. Стоящее перед глазами лицо царя не давало ясно думать; действия женщин казались суматошными, пустыми. Он стиснул зубы, сжал кулаки на ткани рубашки: нельзя отвлекать их, нельзя тем более пугать гневом. Он не знает о медицине ничего, не ему учить эллинг работать, они вытаскивали людей в мир живых не год, не два, не три. Но он едва не сорвался, когда Хельмо пустили кровь, разгоняя дурную, и она потекла в таз – темная, вязкая. Нормальная никак не шла, да осталась ли? Так нельзя, они добьют его, а не спасут! Совсем молоденькая послушница оглянулась, напоролась на его взгляд и, выронив курильницу, испуганно затеребила рукав старшей, мол, «Злится командир!». Янгред не стал дожидаться вопросов, махнул и вышел скорее прочь. Там саданул кулаком по стене и снова к ней привалился. Вспомнил, как выл царь. Зарычал, смежил веки. Различив приближающиеся спешные шаги, вяло подумал: еще монахини, стрельцы, гонец с очередной поганой вестью? Не угадал. Тихий голос, прежде обычно успокаивавший, оцарапал слух:
– Как дела?..
– Плохо, – только и выплюнул Янгред.
– Я знаю эту отраву. – Глаза пришлось открыть, голову повернуть. Хайранг стоял перед ним и старался выглядеть спокойным, вот только руки тряслись. – Чем меньше ее примешь, тем медленнее она убивает. Но убивает почти всегда.
Янгред промолчал, а Лисенок не сразу сумел продолжить: тоже краем глаза заметил кровь в тазу. Потупился: явно боялся собственных слов и чужого лица, боялся комнаты, боялся валящего оттуда дыма и движущихся фигур. И правильно боялся.
– Яд на метеорной крошке, – он судорожно сглотнул. – Из Цветочных королевств. Говорят, Эндрэ убили таким, видишь, как кожа одновременно сереет и светится? – И снова он себя пересилил, посмотрел на Хельмо. Покачал головой: – Шансов…