Что ж. Тем правильнее новое решение. Это его, Хельмо, боль, его кровь, его предательство. И он сам должен как-то – как угодно – это остановить.
Едва очнувшись, увидев кровь на постели, ощутив, как тело ломит, Хельмо понял: его в который раз вырвали из лап Тьмы. Вырвали и собрали заново, но кого благодарить? Комната была пуста, только какая-то фигура горбилась в кресле, точно облитая ржавой водой. Глухое дыхание, знакомая грива. Хельмо приподнялся и глянул в белое лицо. Окликнуть не успел – навалились черные воспоминания. Как Тсино отнял чашу, как упал, как мир расцветился безумными болезненными красками и погас. Хельмо, кажется, сделал шаг, только потом рухнул. И весь этот бесконечный шаг ловил взгляд дяди. Пытался спросить: «За что?»
Хельмо собрался и сел. Было темно, дрожали занавески на сквозняке. Хотелось встать, понять, верны ли ноги. Подойти к окну, подышать глубже, погасить пожар отчаяния и горя. Где Тсино? А… дядя? Янгред убил его? Сердце отозвалось страхом, и стало противно от самого себя, противно до слез. Да что он опять как пес? Пес, которого лупят цепью по морде, пинают сапогом, гонят под дождь. А он все ластится и ластится, лезет и лезет.
– Янгред, беда! – Оклик заглушил горький шепот: «Щенком-то ты меня любил». Хельмо вскинулся, повернул голову к двери. Хайранг, появившись без стука, застыл на пороге, моргнул, вряд ли веря глазам, наконец нерешительно улыбнулся.
– Жив… – пробормотал потрясенно, облегченно.
– Жив, – откликнулся Хельмо, с усилием встал и, приложив палец к губам, пошел навстречу. – Тише, тише, я в порядке…
Ноги еле держали, но выдать эту слабость он боялся куда меньше, чем другую. Моргать старался почаще, надеясь, что сойдет за сонливость. Вряд ли. Янгред был прав, Лисенок такие вещи видит. Стоило приблизиться – и изящная ладонь, вся в изумрудных перстнях, которые ему тут надарили в избытке, сжала плечо. Весь вид Хайранга говорил: «Мне жаль». Может, правда жаль. А главное, он понял, что вслух жалеть не нужно.
– Янгред велел доложить, если… – начал он.
Хельмо кивнул: это напряженное «если» его сильно встревожило.
– Мне и докладывай.
Хайранг пару секунд поколебался, но не заспорил, наоборот, выдохнул. Ему явно хотелось доложить хоть кому-то и перестать мучиться одному. Он открыл рот. Хельмо, бегло обернувшись, взял его за рукав и повел в коридор. Янгреда будить расхотелось: тот выглядел так, будто сам чем-то отравился, а потом еще бодрствовал у постели не один час.
– Царь сбежал, – выпалил Хайранг, едва Хельмо остановился. Явно опасаясь гнева, заверил: – Стрельцы и дружина ищут, только вот, думаю, кто-то из них ему и помог… – Он осекся. Спохватился, потер лоб. – Ой, ты же ничего не знаешь! Не помнишь. Не…
– Не понимаю, – сдавленно подтвердил Хельмо.
Ничего, кроме очевидной вещи, которую нужно лишь подтвердить.
Хайранг ухитрился все объяснить предельно кратко, в пять или шесть не самых цветастых, но точных предложений, каждое из которых резало хуже ножа. Дослушав, Хельмо опять попытался сладить с болью, но и в тело, и в душу она впилась только крепче, пришлось даже зажмуриться.
– Плохо тебе? – В тон Хайранга все же прокралась жалость, он опять коснулся плеча. – Пойдем-ка, обратно ляжешь.
– Нет. – Хельмо опять себя переборол, открыл глаза, вгляделся в его лицо и понял, что оно стало за последнюю минуту только несчастнее. – Так. Ты мне не все сказал. Продолжай. Что, город горит? Бунтует? К ответу требует?
Хайранг посмотрел в окно. Было видно: он опять колеблется, но в конце концов паника победила желание не тревожить Хельмо лишний раз.
– Хинсдро украл тело сына, – сказал он и сам вздрогнул. – Не знаю, чего боялся, может, что мы вскрывать будем… Куда он мог его повезти хоронить? Не знаешь?
Хоронить ли? И страх ли руководил им? Это было сродни ведру ледяной воды. В ушах зашумело, но призрачно, звонко: вспомнились колокола, особые, тонкоголосые колокола… Хельмо охнул, покачнулся и, опершись о стену, скривился: заныли перевязанные запястья. Хайранг, с беспокойством наблюдая за ним и уже не ожидая ответа, продолжил:
– Мы опросили заставных стрельцов. На западе сказали, был недавно всадник, мчал на Озинару. Выслали погоню, вдруг…
– Правильно, – оборвал Хельмо. Все встало на места. – Все правильно. Отлично.
Выпрямившись, он понял, что может потерпеть боль. Это просто с непривычки, изнежился на отдыхе, прежде и не такое бывало.
– Бери отряд, – велел он. – И быстрее, загоняйте лошадей. Он едет туда.
К чести Хайранга, он не вытаращился, не начал допытываться: «Откуда ты знаешь?», не заявил, что ему нужно все согласовать с другими. Возможно, ему что-то объяснил взгляд Хельмо, возможно, он наконец начал по-настоящему ему доверять. Спросил лишь:
– А ты…
– Я вперед. Но иным путем. Привез тут в столицу пару умельцев.
– А…
Хельмо обернулся, проследив взгляд Хайранга. Янгред не двигался, успел откинуть голову и отвернуться от полоски света, но так и не проснулся. Чуткий слух изменил ему – совсем, похоже, не осталось сил. Вид его возле замаранной собственной кровью постели пугал. А главное… Хельмо понял, что просто не хочет вмешивать его. Не хочет больше делить разочарование, боль и… кару? Возможно, и кару. Он сказал:
– Это моя семья. Мне разбираться, а с него хватит. Поспеши, осталось немного.
Благо, и тут Хайранг не упрямился, наоборот, кивнул благодарно: «Ты не представляешь, насколько прав», – и побежал. А их «немного» утекало сквозь пальцы прямо сейчас, утекало с каждой минутой, но Хельмо уже видел впереди поблескивающие маковки куполов. Озинара вся была светлая, стройная, со стен успели смыть копоть, а укрепления подлатать. Город мирно дремал на своем огромном зеленом холме.
Вновь вышла луна, когда ноги спружинили о мокрую траву перед знакомым храмом. Опуститься оказалось проще, чем взлететь, хотя при соприкосновении с землей вновь закружилась голова и еще тяжелее показалась конструкция крыльев, крепящаяся к поясу, к плечам. Хельмо сбросил ее, стараясь не повредить. Вдали маячил силуэт: по озаренному молочным светом лугу бродила лошадь – без царской сбруи, совсем простая. Хельмо скорее пошел вперед. Вид храма, белого как кость, но с куполами цвета сажи, вселял не благоговение – ужас. Взбегая по ступенькам, Хельмо силился не думать о том, каково годами томиться за стенами. Но когда тело заныло и он остановился выдохнуть, его все же настигли другие мысли, о живых.
Он попытался найти в них злость, вспыхнуть, как вспыхнул в минуту, когда победил Цу. Но нет, злость спала́, зато сердце грыз страх, страх, один страх. Не того, что дядя снова попробует убить его, нет. А того, каким вот-вот предстанет – безумным, с трупом на руках. Не человеком уже. Чудовищем. Таким, как Вайго, швырявший из окон собственных людей.
Хельмо обернулся, взгляд его остановился на мирно пасущейся лошади. Она старательно рыскала в поисках чего-нибудь вкусного в траве. Вспомнилось опять, как дядя нашел в стойле Илги. Увидел – а тот заинтересованно затрусил навстречу, но тонкие ноги разъехались. «Нахлебника лукавый герой подкинул?»… Беззлобные задумчивые слова, миска молока и надежда, что Хельмо не потерял его окончательно, пойдя к Грайно в ученики. Лошадь подняла голову. Хельмо быстро отвел взгляд. Не время такое вспоминать, о таком думать. Сам спешил как безумный, готов был свернуть шею, а теперь мнется? Он решительно шагнул вперед, распахнул тяжелые двери и ступил под своды сердечного придела. В голове воцарилась пустота, дрожь оставила тело, и только сердце все ныло и ныло. Нет пути назад. Нет прошлого. Ничего нет, кроме поединка, каким бы он ни был.
– Здравствуй, дядя, – Хельмо сказал это, еще даже не видя, но уже спустя секунду увидел. Дядя стоял впереди, у самой воды, лицом к каменному Хийаро. Он не двигался и казался погруженным в раздумья или околдованным.
На оклик он обернулся, но глянул так, будто не узнал. Медленно кивнул, не разомкнув губ. Теперь Хельмо видел: Тсино у него на руках, белый и окостеневший, такой маленький… Вещь, не человек. Захотелось отшатнуться, но пришлось пойти вперед еще быстрее.
– Отпусти его, – получилось хрипло, жалобно. Хельмо сам слышал в голосе страх.
Дядя очнулся: нежно глянул в мертвое запрокинутое лицо Тсино, потом снова – на Хельмо, уже иначе, с омерзением и разочарованием. Спросил удивленно:
– Почему? Вряд ли он против со мной прогуляться. И вряд ли правда хотел за тебя умирать. Свет мой… тебе его не погасить.
Озноб разбежался от босых стоп, сковал жилы. Хельмо закусил губу. Дядя все смотрел – похожий из-за темных одежд и волос на ворона, улыбающийся, с величественно расправленной спиной. В его взгляде даже не было ярости, лишь все та же странная брезгливость. Она ранила сильнее. Она приказывала: «Уйди. Исчезни. Умри».
– Ты… – набравшись мужества, отозвался Хельмо, – ты задумал дурное. Ты дурное уже сделал, а теперь хочешь сделать еще хуже. Он…
– Я точно ничего не сделаю хуже, чем ты, – шепнул дядя, и взгляд обжег: теперь там запылало почти отчаяние. – Господи, Хельмо… почему тебе все мало? Тебя явно кто-то любит, раз ты выжил, а ты все равно так рвешься отнять у меня святое, – снова он посмотрел на сына, потом поднял голову к потолку. – Почему? Почему ты всюду? Почему…
– Да за что?!
Хельмо не хотел спрашивать, не хотел слышать ответа – боялся его, каким бы он ни был. Но вопрос вырвался сам, горько, громко, отчетливо. Даже без продолжения «…ты меня ненавидишь?» он звучал почти как плач или скулеж того самого пса. Дядя усмехнулся и, все так же стоя вполоборота, склонил голову к плечу – точно растерялся, точно и ему стало стыдно за то, что храбрый племянник, освободитель страны, так унизился. Он и не ответил – заговорил быстро, горячо, словно обращаясь к кому-то невидимому:
– Не быть тебе царем, не ты страну из Безвластия поднимал. Люди глупы, Хельмо, им подавай красивые зрелища да величественные поступки. Ты только на них и горазд…