– И ты не жалеешь?
Янгред посмотрел ему в лицо, потом вновь – вверх.
– Не знаю. Может, поэтому я и здесь. Ищу ответы. Заново.
«Уходя один раз, Янгред, ты уже не вернешься на прежнюю дорогу». Он услышал это почти десять лет спустя и твердо сказал: «Я готов», ведь его руку крепко сжимали тонкие, не знавшие еще железных перчаток пальцы. И Марэц улыбнулся. «Удивительно… что заставило меня взять тебя когда-то? Я же знал, что делаю тебе хуже». Он ответил просто: «Рядом с худшим всегда лучшее». Марэц опять улыбнулся, а Янгред впервые заметил раннюю седину на его висках. «Может, и так. Кто бы сказал это мне в твои годы? Удачи».
– Удачи, – словно эхо из прошлого.
Боковым зрением Янгред увидел светящееся пятнышко и стал следить за ним. Пятнышко – насекомое – двигалось кругами, иногда присаживаясь отдохнуть на стебли цветущих трав. Хельмо тоже наблюдал, золотой огонек бился в его зрачках. Снова встретившись с ним глазами, Янгред наконец заставил себя сбросить наваждение. Это уже слишком. Слишком серьезно, слишком близко. Для первого дня, для второго, для сотого. Некоторых вещей не знал даже Лисенок – он-то искренне считал, что Янгред поддержал кампанию, лишь бы отделаться от настырной семейки. И пусть. Так что он спохватился, изобразил на лице самое зверское выражение и заворчал:
– Найдешь тут с вами что-то, кроме неприятностей!
Хельмо тихо засмеялся, оправдываться не стал. Светляк, пометавшись меж его лицом и лицом Янгреда, полетел прочь. Теплое мерцание исчезло, но глаза Хельмо по-прежнему блестели в сумраке: там словно золотились два крошечных солнца или мерещилось? Янгред вздохнул, опять зажмурился и растянул губы в ничего не выражающей усмешке.
– А теперь ты расскажи мне о…
Лебедице. Деревянных кольцах. Грачах. О том, что в ваших краях думают о любви. О чем угодно, посветлее и попроще. Но выбрать Янгред не успел.
– Смотри! – Хельмо дернулся в траве. Пришлось схватить его за плечи, но уже спустя мгновение руки – горячие, дрожащие, сильные – впились в ответ. – Осторожнее!
Рывок. Удар о землю. Сбивчивое дыхание. Алую вспышку Янгред уловил даже сквозь сомкнутые веки и сразу открыл глаза. Первой он заметил траву, взрытую дробью там, где он только что лежал, а вторыми – цветные огоньки, рассыпающиеся в небе безумным садом. Сигнал. Солдаты были живы.
В городе зазвенели словно все колокола разом. Вокруг загрохотали новые выстрелы.
7. Гнилое золото
Хинсдро отложил послание и прижал ладони к прохладной столешнице из полированного малахита. Это всегда помогало успокоиться, сосредоточиться, в правильном порядке выстроить нужные мысли и разогнать ненужные. Но сейчас никак не получалось это сделать: слишком жестоким оказалось потрясение.
«Инада потеряна. Помощи нет».
Глаза все время натыкались на эти слова; Хинсдро едва осознавал, что скалится хуже зверя. Вонючая клоака. Неблагодарные дикари. А все Вайго, Вайго с его поистине имперской жадностью, и этот, этот, будь он проклят, этот, притащивший любимому царю упирающуюся Инаду на блюде. Чего ей не хватало? Наместника поставили не острарского, а из приблудных воевод, не посмотрев на кочевничью кровь; в жены ему дали скользкую девку, дочь богатого заморского сагиба… И что? Потеряна. Сколько надо было защищать Инаду от набегов? Сколько денег выбросить, чтобы запущенный порт расцвел, а по суше к городу вела такая славная дорога? И что в благодарность? В благодарность змея Имшин, похоронив мужа, заключает тайный договор с Пиратской Вольницей и нанимает головорезов в Шелковых землях. Встречает государевы приказы отравленными дарами. А союзники-то, союзники эти дары приняли! Даже для Хельмо доверчивость была вопиющей. Впрочем…
Впрочем, он хотя бы не набрался наглости просить помощи.
Хельмо поступил более умно и менее благородно, чем можно было ожидать: судя по письму, союзные войска, не взяв город штурмом, не стали тратить время на осаду. Они двинулись прочь теми дорогами, где должны были нагнать Самозванку. Нагнать и ударить с тыла, а лучше бы – опередить, заслонить столицу. Вот только все равно Хельмо растерял на распри немало времени. Самозванка, если узнала, теперь радуется. Радуется, дрянь, и пирует в захваченных стенах, под крики тех, кого пытают в казематах.
Шансов, что девчонка не доберется до Ас-Кованта, оставалось все меньше: бьющиеся с ней части то и дело терпели поражения. Она превосходила их в вооружении, превосходила в хитрости и свирепости. С каждой вестью Хинсдро спал все хуже. Больше самого факта, что войска Осфолата приближаются, его ужасало одно – некоторые города сами открывали им ворота. Просто открывали ворота и выносили хлеба и ключевую воду, мед и цветы, парсуны с ликами Первой династии. Насколько Вторую должны ненавидеть, чтобы впускать иноземцев и людоедов? Или девчонка – ведьма? Или…
«Народ не обманешь. Народ все понимает лучше коронованных. Ты сам все понимал лучше, когда корону носил другой. Что, если девчонка?..»
Нет. Он ударил по столу; боль помогла ненадолго очнуться. Нет! Они мертвы, вся династия, как ни ужасно. Вайго сжег собственных детей, и жену, и себя; к этому катилось давно, чуть ли не с начала его правления, такого славного, ознаменованного походами и пирами, свободомыслием и дружбой с соседями… Смешно. Смешно, что за самым ярким блеском пламени всегда можно найти горсть пепла. Или хуже – гнилое тряпье, которое кто-то пытается там сжечь. Вайго не смог. И это за его грехи все теперь расплачиваются; из-за его грехов сам Хинсдро – еще боярин, с совсем слабой сединой, счастливый отец несмышленого малыша – выл над обугленными костями, в которых по оплавленному медальону с гравировкой узнал жену. Илана была у самых дверей, почти выбралась, да видимо, задохнулась в дыму. А теперь только искореженная побрякушка с бесхитростной надписью «Для лебедушки» холодила грудь на общей цепочке с солнечным знаком.
Вайго. Всему виной – Вайго. За что он и Илану утащил за собой?
«К лучшему ведь, – отдалась в голове горькая мысль. – Не видит она тебя такого – злобного, седого да трясущегося. Не за такого замуж шла».
Хинсдро зарычал. Сгорбился, сжал голову руками и стал тихо молиться.
«Пустое, пустое…»
Глумливый шепот, зародившийся в снах, все чаще звучал и наяву, особенно в этом кабинете – просачивался в виски, занимал постепенно всю голову. Почти такой же чудовищный, как шепотки на улице и в понурой Думе, где, похоже, тоже уже размышляли. Не зря ли когда-то развязали Хинсдро руки, встали за его спину? Не зря ли порадовались тому, что черный боярский петух заклевал красного воеводского? Есть ли у черного петуха шпоры, выстоит ли он против белой лисицы, повадившейся в курятник?
«А может, перевешать их, а? Пока не поздно? Старые все да зубастые, каждый родовит, сбросят тебя и заменят рано или поздно. Лучше найти молодых да льстивых, и всех, всех к ногтю…»
Хинсдро вскочил, заметался. Он почти ненавидел себя, но думал, думал о соратниках, с которыми не разлучался последние десять, а то и больше лет. Ярго с глазами зелеными как клен и волосами дикарски рыжими – тот, кто находил веское слово даже против лукавого героя, а по юности и бил его в кулачных поединках. Он полон сил и кажется намного моложе своих пятидесяти. Узколицый Гдоно, всегда знающий, что кто думает, а собственные мысли держащий впотьмах, – не он ли заявил «Лихое задумал царь» за неделю до пожара? Сейхо, отец сразу нескольких воевод, именно из его могучей глотки вырвалось: «Ну, будем дом защищать али как черви хорониться?» – после которого многие асковантцы достали припрятанное оружие. Штрайдо, Фелоро, Васко, Егуно… Велика Дума, ни разу еще не подвела – ни когда не было денег и хлеба, ни когда их пришлось заново делить меж одичалым народом. Нет здесь распрей со времен, как нет красного петуха. А теперь?
«Теперь страшнее будут распри. Потому что в тихой траве змея незаметнее. И потому что не Вайго ты – никто тебя не любит, только слушаются».
Мысль была что оплеуха обугленной рукой. Опустел ум, и, замерев в центре кабинета, Хинсдро вскинул голову, а голубые глаза с холеного лица, оттененного золотой гривой, брезгливо на него уставились. Парадная парсуна Вайго уцелела в пожаре – и заняла место в новом кабинете. Не удалось выяснить, кто ее принес, кто повесил, ну не сама же пришла? Казалось, она останется навечно. Руки дрожали, стоило тронуть витую виноградную раму. Она была словно зачарована, нет, проклята. Порой – на закате или в густом сумраке ночи – казалось, что парсуна сочится тьмой: угольная дымка лезла из глаз Вайго, из солнечного знака на его шее, из идиллического пейзажа за спиной. Хинсдро скривился. Мракобесие, ересь.
«Король-Солнце» – звали Вайго соседи. Хинсдро это помнил, как помнил, что Король-Солнце всегда был дик и неукротим. Палящее солнце воплотилось в нем – громкоголосом, жадном до крови и развлечений, вечно любопытствующем направо и налево: что у кого перенять, кого подчинить клинком или обаянием, а чаще – всем вместе. Вайго был, несомненно, неглуп и силен, только вот… Страстолюбец. Так о нем говорили? Так. Это касалось и войн, и пиров, и людей. Что бы Вайго ни делал – убивал ли, награждал, любил – в этом была страсть. Отпустить полюбившегося предателя он мог только мертвым, прощать не умел, а уж если любимое создание чего-то хотело или от чего-то страдало, – разбивался, лишь бы помочь. Дурно для царя. Не имеет царь права на любимых созданий.
Хинсдро вгляделся в полные выразительные губы Вайго и натянуто усмехнулся, рисуя в воздухе солнечный знак. Пропади пропадом, царюшка, пропади. Все-то ходил на службы, раздавал храмам земли, вокруг некоторых монастырей росли целые города с ремесленными слободами. Попы, не избалованные его прижимистым предшественником, прощали страстолюбца, сильно не корили за разгулы и блуд, отпускали грехи. А потом снова все те же бесовские руки опускали на его голову васильковый венок.