Да, все к тому шло. Что Вайго сгорит, что, пытаясь совладать с внутренним пламенем, призовет настоящее. Это стоило предугадать в день, когда под ливнем, смешанным с колючим снегом, осеняемый летучими вспышками молний, Вайго рыдал по-вдовьи, если бы Белая Вдова имела рокочущий голос раненого зверя. Царь пробыл в горячке до прихода Зеленой Сестрицы, потом ожил. Ожил ли? Рядом было страшно, хотя он осунулся, поблек, притих. Но было. Не ошибся Гдоно, уже клокотала в нем отрава. Проклятье. Лучше бы сдох прямо там, в лесу, некоторые ведь моментально мрут от горя, гаснут, словно задутые свечи. И никаких бы Самозванок, никаких крылатых тварей. Дрянь Лусиль. Дрянь бесноватая, недавно, забавляясь, послала ведь в столицу «приветственный дар» – голову одного из воевод Первого ополчения. Старшего сына Сейхо, с вырванным языком и глазами, полными копошащихся червей.
Хинсдро отвернулся от парсуны. Казалось, за спиной тут же сгустились тени.
– Людоеды вот-вот доберутся и до нас… – хрипло прошептал он, – ты заплатишь, даже если уже растворился во Тьме. Слышишь?
Но обернуться он не решился и быстро, как только мог, покинул кабинет.
На балконе в церемониальной палате он почувствовал себя чуть спокойнее, увидев, как засыпает Ас-Ковант: обходчики зажигали золотистые фонари, серебристо-сизые витки дыма поднимались из труб, точно любопытные собачьи носы. Нежно зеленели деревья, а где-то и цвели бело-розовой лунью. В городе пока не знали ни голода, ни настоящего страха, он разве что опустел: многие пригодные к службе мужчины, да и некоторые женщины, были далеко. Сражались или умирали. Хинсдро надеялся, что пока эти слова все же не значат одно и то же.
Башни достроили в срок. Копали дополнительный ров. Все больше пушек тащили на оборонные башни, запасали воду и снедь. Ас-Ковант готовили к осаде. Больше всего Хинсдро опасался голодных, водяных, соляных – любых бунтов, связанных с тем, что людям чего-то не хватает, потому велел забивать склады до отказа. Всех прокормит. Только вот что делать, если людям не хватает не зерна, а веры во что-то, кроме безмолвного Бога, во что-то поближе? Впрочем, вскоре стоило объявить о «великом посольстве» Хельмо. Вот же он, спаситель, вот надежда страны. Боже… тошнотворная сказочка. И с душком, судя по скверному началу.
Из-за ироничного совпадения: стоило явиться Хельмо, как Инада взбунтовалась, – думать о племяннике стало еще тяжелее. Вряд ли, конечно, он был виноват, скорее, недостаточно устрашил обнаглевший город. Смелость родительская, да, а вот их крепкого кулака да ядовитых зубов не досталось. Что-то в нем было неправильным всегда, зато такие – странные, если не сказать хлеще, юродивые – почему-то нередко завоевывают и удачу, и Господню, и народную любовь. Как ни сердился Хинсдро, не признавать тяги к Хельмо среди ратников и не только, он не мог. Тсино вон потянулся навстречу сразу, а Тсино в людях не ошибается, даром что птенец. Тсино. Вот кто мог бы сейчас все сделать лучше, всегда делал. С этой мыслью Хинсдро, кинув на город последний взгляд, затворил балконные двери.
Сын был там, где ему и подобало быть, – в комнате: сидя со свечой у окна, читал толстую, с широкими квадратными страницами, книгу. Судя по гравюрам, изображающим построение полков, – что-то по тактике. Хмурился, совсем как Хельмо, – перенял даже это. Кидалось в глаза и другое: вчера, когда Тсино обреза́ли волосы, он велел подстричь себя как «братика». Мягкие пряди открывали теперь лоб и обрамляли лицо, чуть не достигая плеч.
– Не пора ли тебе спать, свет мой? – спросил Хинсдро, кашлянув и постаравшись сделать голос безмятежным.
Тсино поднял глаза, поерзал, разминая шею.
– Нужно дочитать раздел, – наконец ответил он не терпящим возражений тоном.
Хинсдро пожал плечами:
– Нужно – значит, нужно. Но не засиживайся.
Тсино кивнул, положил книгу на подоконник и поджал ноги, освобождая на длинной, крытой барсовой шкурой лавке немного места. Хинсдро улыбнулся, пересек небольшую опочивальню, приблизился и сел. Глубоко вдохнул: даже пахло тут… недворцово. Деревом от обшивки, травами, которые сын любил вешать по углам, медом и вишней – от стоящей здесь же, на подоконнике, чашки с взваром. Хинсдро эта комната всегда казалась другим миром: отсюда рано пропали игрушки, а вот мебели не прибавилось; от любых каменных безделушек Тсино отказался, зовя их промозглыми; все, что можно, забил книгами и свечами… какая-то келья монаха. И тоже ведь напоминает о Хельмо, у него в старом родительском тереме примерно так же, разве что всюду гуляют сквозняки.
Тсино не спешил поддерживать разговор, даже не спросил «Зачем ты тут?». Судя по отсутствующему взору, он думал о стороннем – может, о своей науке. Если и так, менее наблюдательным он не стал.
– Ты печальный, – произнес он наконец. – Что-нибудь случилось?
– Ничего нового, может, потому я действительно печалюсь, – откликнулся Хинсдро, блуждая взглядом по расписному своду: сплошь солнца, ветви яблонь, золотисто-лиловые птицы. Посмотрел на сына: – А что мне расскажешь ты? Чем сегодня занимался?
– Воевода Хэно, – глаза Тсино живо блеснули, – поставил меня на бревно! И сам туда вскочил. Он сказал, воину нужно отличное равновесие. Мы бились на мечах.
– Ты не упал? – встревожился Хинсдро. Тсино насупился. – Правда, что это я? Конечно, не упал, тебе отлично дается ратное дело.
– И меня прежде учил Хельмо. – Тсино задрал нос, но долго не важничал. – Есть от него вести? Скорее бы он вернулся! Наверняка уже разбивает один вражеский полк за другим!
Хинсдро поджал губы. Очень хотелось сообщить, что Хельмо далеко не в столь распрекрасных обстоятельствах. Интересно, как бы Тсино отнесся к тому, что «братик» не усмирил взбунтовавшийся город? Но зачем портить его ясное расположение духа и нагнетать?
– Да. Именно это он в скором времени и будет делать.
Просияв и пробормотав, что очень скучает, Тсино снова пододвинул к себе книгу. Вгляделся в черненые рисунки, поясняющие, как и для какой атаки выстраивать те или иные части, обвел пальцем самый большой – где пехотинцы стояли подобием наконечника стрелы. Несомненно, он вообразил ее острием Хельмо. Хинсдро же представил вдруг, как стрела эта сталкивается с другой такой же, летящей навстречу, и обе ломаются в щепки, не оставляя живых. Представил так кроваво, что пришлось тереть глаза. В голове зашумело.
– Я тут подумал… – вдруг начал Тсино. – Только не кричи. Это странные мысли.
Тон был теперь серьезным, голос он сильно понизил. Брови опять сдвинулись. Хинсдро взял себя в руки, мягко подался чуть вперед и уверил:
– Не буду, что ты. Поделись.
– Самозванка. – Тсино накрыл «стрелу» ладонью. – А она точно самозванка? Мне знаешь, что сказали мальчишки, которые бежали от границ? Что они видели ее с башен. Что она златокудрая, и голубоглазая, и командует войсками. Как всегда делал…
– Уж глаза-то они издалека вряд ли рассмотрели, – принужденно смеясь, перебил Хинсдро и тут же посерьезнел. – Тсино, ты же понимаешь, ты взрослый. Быть и казаться – разные вещи. Самозванка может вести себя как дочь Вайго, походить на дочь Вайго, утверждать, что она дочь Вайго… но обе дочери Вайго – и Димира, и Анута – мертвы. Если бы одна из девочек выбралась из пожара, как бы она оказалась вдруг в Осфолате? С другим именем, в роли жены королевича…
– Может, ее украли? – не успокаивался Тсино. Хинсдро покачал головой.
– Лунных при дворе тогда не было, вообще не было особо гостей. Думаю, о таком преступлении узнали бы быстро. Хотя буду честным… – Хинсдро помедлил, – не могу поклясться, что видел в окнах горящего терема обеих девочек. Я был слишком напуган, как и все, я звал твою мать, а когда не звал, смотрел лишь на государя.
– Значит…
– Это между нами, ладно? – поспешил оборвать Хинсдро. – Не стоит смущать народ, он и так ничего уже не понимает. Я уверен, царевны мертвы. В тереме обнаружили много обгоревших тел. Детей там было семеро.
Лицо Тсино не дрогнуло ни при упоминании матери, ни при последних словах, глаза остались ясными и холодными. Он только еще сильнее нахмурился.
– Почему государь так сделал? – Тсино закусил губу, опустил голову. – Заперся, поджег терем, и ведь еще, говорят, он там внутри ходил и убивал людей, да? И стрельцов, и бояр, и маму… Ты же с ним дружил. Ты знаешь? Он же… всегда добрый был, нет?
Хинсдро вздрогнул. Что ж, и в этой теплой комнате его нашел холод, пробрался под тяжелую парчу кафтана, под рубашку, даже под волосы – странно, если они не встали дыбом.
– Если бы я знал, я бы помешал, – ответил он с запинкой. – Но люди, отягощенные властью, часто совершают странные поступки, иногда – страшные. Очень.
Особенно когда теряют что-то или кого-то, держащего их в узде.
Он вздрогнул второй раз: Тсино вдруг крепко ухватил его за запястье. Пальцы задрожали, ладонь вспотела. Не нежным был этот жест, совсем.
– Значит, – Тсино округлил глаза, – и ты можешь сделать подобное?
То ли в дальнем коридоре, то ли в голове кто-то зашелся хохотом. Хинсдро сглотнул горький ком. В дальнем коридоре, конечно, стрельцы там играют в карты или кости. Или опять дразнят новенького сослуживца за напомаженные волосы.
– Боже, свет мой! – Он скорее засмеялся и накрыл руку сына другой рукой. – Что ты? Я ведь не Вайго, вполовину не так крут нравом.
– Но ты тоже стал царем… – Тсино все вглядывался в него, точно ища ранние признаки безумия в лице. Становилось неуютно. – Может, это как проклятье или болезнь?
Проклятье, болезнь и ярмо. Вот она какая – царева долюшка, прав сын. Постаравшись не задумываться об этом, придав голосу как можно больше уверенности, Хинсдро проговорил:
– Тебе уж точно ничего со мной не грозит, слишком я люблю тебя. Не бойся.
– Да я и не боюсь, так спросил, – поспешил улыбнуться Тсино, но губы его побледнели. – Мы с Хельмо ведь тебя тоже любим и тебе поможем. Ты не сойдешь с ума, потому что у тебя есть мы.
«С Хельмо…» Хинсдро тихо вздохнул.