Поэтому люди почти в едином порыве преклонили колени, когда семь лет назад в главном храме Хинсдро, скорбя о Вайго, держал речь. Яйцо в его ладонях вдруг треснуло, и вылупившееся тщедушное, но все равно ослепительное создание село ему на плечо. Все истолковали это в одном ключе. Никто не посмел учинить Смуту, вспыхнула она только у самого Хинсдро в сердце. Как так? Почему он? Ничего такого ведь не желал. Но вот он стоял – осунувшийся, заросший хуже пирата, в черном, с огненным комком на плече и огненным отчаянием в рассудке. Глядел на осиротевший народ, а люди, точно взгляд таил ворожбу, падали ниц. Плакали – едва ли от благоговения, скорее от страха. Тогда он не посмел ничего им сказать, но уже спустя пару дней к нему пришли. Гдоно, Ярго, Штрайдо, прочие. Две дюжины, и думные, и ратные. Взмолились: «Она выбрала тебя. Давай что-то делать. Иначе быть беде». Он слушал их молча, а в сердце крепло ощущение чудовищного обмана.
Птица ведь всегда легко давалась в руки – ему одному. Он угощал ее хлебом, распутывал бессчетные перья, подстригал когти, когда об этом забывали. Хинсдро вообще был ласков к животным, будь то лошади, собаки или петухи. Это отличало его от многих при дворе. От сестры – та без сожаления вусмерть загоняла коня за конем. От Грайно – тот видел особое удовольствие в поддразнивании медведя, в охотничьей травле, в дрессировке соколов. Даже от Вайго, обожавшего звериные бои. Злато-Птица, незлобивая и спокойная, боялась ратных людей как огня. Поэтому то, что, вылупившись в очередной раз, она села на плечо к Хинсдро, он не принял как знамение. Но подчинился вере других, а потом, как-то незаметно, расстался с мыслью скорее подыскать себе замену из другого рода. Понял, как многое может сделать. Понял, какой славный у него подрастает сын, чем не царь?
Хинсдро поднялся, подошел к птице, и она тут же проснулась, потянулась навстречу. Он почесал ее под одним клювом, под вторым, а она что-то заскрипела, приподнимая головы и довольно щуря рубиново-красные глупые, как у курицы, глаза. Хинсдро пригляделся – птица была уже молода, но не начала еще превращаться в птенца. Так и лучилась здоровьем.
– Скажи мне, если что-то с ней вдруг будет не так, Тсино. Сразу же.
– Да. Хорошо.
Хинсдро улыбнулся. Но сын, сидя все так же недвижно, смотрел на него с тоской.
– Тебе страшно, мой свет? – Хинсдро сделал навстречу нерешительный шаг. Стало стыдно: похоже, все же испортил настроение. Нашел о чем говорить на ночь глядя.
Тсино упрямо покачал головой, буркнул: «Просто задумался». Если и обманывал, если таил тревогу, то уже мнил себя слишком взрослым для нежностей да утешений. От них он все чаще морщился, будто нахохливался. К слову, не то что Хельмо; тот с благодарностью принимал любое участие, даже ныне. Хельмо… все мысли сегодня – вокруг него. Хватит. И Хинсдро отступил с единственным напутствием:
– Не засиживайся со своей наукой. Добрых снов.
– Добрых…
Он приоткрыл уже дверь, когда его вдруг окликнули снова:
– Отец?
Что-то нехорошее было в детском голосе. Хинсдро обернулся. Птица успела перелететь к Тсино на окно, сесть рядом. Тоже глядела пристально, будто выжидательно.
– Да?.. – он постарался улыбнуться. Тсино кивнул на птицу.
– Знаешь, она в последнее время часто повторяет одну фразу, страшным таким тоном… почти кричит. Это относится к тому, что я должен тебе рассказывать?
Сердце еще потяжелело, в виске кольнуло, но Хинсдро не дрогнул.
– Не знаю… она порой твердит то, что слышала в прошлом. В разных жизнях. Это может звучать довольно пугающе, но редко что-то значит. И все же скажи-ка.
– Верни его, – выдохнул Тсино глухо. Хинсдро растерялся:
– Что? Кого? – на миг он даже решил, что речь внезапно о любимом Хельмо.
– Не знаю. – Сын погладил птицу по спине. – Не знаю, но она это говорит. «Верни его… верни». – Он посмотрел в упор. Тем взглядом, который Хинсдро ох как не любил что у сына, что у племянника. – Она… не имеет в виду трон? Как думаешь?
– Боже. – Хинсдро не смог остановить руку, начавшую рисовать в воздухе солнечный знак. Прокашлялся. – Боже, нет, вряд ли, не думаю, что речь о таких вещах…
– А о каких? – Тсино чуть повел плечами, будто замерз.
– Не имею понятия, сказал же, – солгал Хинсдро и отвел глаза. – Согласен. Тревожно. Но все же забудь. Говорю, она только повторяет. Сама ничего не придумывает. А Вайго, даже если бы хотел, не смог бы мне так сказать, умер ведь. Но спасибо. За внимательность.
– Ладно. – Тсино улыбнулся. Подставил птице руку, она туда взгромоздилась всей тушей, счастливо заквохтала, склоняя обе головы ему на плечо. – Запомню. Спасибо.
Хинсдро кивнул. Все силы он прилагал к тому, чтобы скрыть дрожь. И сжимал губы, чтобы не сказать вслух: «Нет. Она имеет в виду не что, а кого».
– Ну теперь-то точно доброй ночи, – кивнул он и вышел. В коридоре, миновав часовых, привалился к стене в укромной нише, постоял так какое-то время, подышал, пока не прошел озноб и не утихла буря в груди. «Верни…» Нет. Не было этого. Не было, не могло быть и уже точно не будет. А значит, и вспоминать нечего всякое мракобесие.
Хинсдро не успел вернуться в кабинет: еще по пути через галерею, соединявшую два флигеля, заметил на улице мечущийся свет. К воротам спешили четверо стрельцов; они вели кого-то, угрожающе вскинув бердыши. Хинсдро помедлил у окна, наблюдая, как ковыляет к засовам заспанный привратник, после чего миновал галерею и свернул на лестницу вниз. Шел он споро: если очередные плохие новости, лучше узнать их сразу. А ну как все-таки бунт? Или поймали лунного лазутчика?
На крыльце Хинсдро снял с крюка красный фонарь, тоже зажег и поднял повыше, чтобы стрельцы сразу его увидели. Они прибавили шагу, понукая и пленника. Хинсдро, покусывая губы и сжимая за спиной кулак, приглядывался к бородатым лицам. Что-либо по ним угадать было трудно – недовольными они выглядели почти всегда.
– Что у вас? – спросил он, давая понять, что хочет миновать все расшаркивания и приветствия.
– Пойман у городских ворот, – кивнул на пленника ближний стрелец – командир отряда, судя по вороньему черепу, подвешенному к поясу сбоку.
Юношу, одетого по-крестьянски и небывало заросшего, вытолкали вперед. Тот шагнул твердо и тут же выпрямился, недовольно шикнув на свой конвой.
– Он, дескать, гонец от воеводы Хельмо, принес важную весть. Да только мы знаем… – стрелец хмыкнул в усы, – что гонец Хельмо был уже, и вряд ли воевода наш разбрасывается людьми без надобности. Прошлый был к тому же при облачении и грамоте, а тут свинья немытая, разве что не в лаптях…
Пленник, за спиной которого щетинились бердыши, поморщился. На узком, бледном лице отразилось совершенно не крестьянское презрение – так глядят только родовитые, прекрасно знающие себе цену. Подняв фонарь выше, Хинсдро мгновенно подтвердил догадки: перед ним стоял кто-то из восьмерицы, маленького личного отряда, который Хельмо собрал наполовину из дворцовых приятелей, а наполовину из кого попало и гордо назвал дружиной. Хинсдро не затратил в свое время усилий, запоминая имя юноши, но в том, что густая грива, длинный тонкий рот и шрам через нос знакомы, не сомневался.
– Свинья, говорите… – Хинсдро сошел на пару ступеней. Стрельцы отступили. – Ну здравствуй. С чем пожаловал?
«Крестьянин» поклонился – в улыбке блеснули белые, тоже не крестьянские зубы.
– И тебе здравствовать, государь. Как легко сбить с толку всего-то одеждой да бородой, а? – Он обернулся к стрельцам и закатал рукав широкой рубахи. Засеребрилось добротное кольчужное плетение. Конвой зашептался, а потом и загомонил, ведь пленник не придумал ничего умнее, чем состроить зверскую гримасу: вытаращился, вывалил язык, пальцы поднес к ушам на манер рогов.
Хинсдро едва скрыл вскипающее раздражение. Ему не нравилась ни эта злорадная бравада, ни непроходимая тупость дозора. Оскудела городская стража из-за того, что лучших людей услали на войну. Одни безмозглые увальни, вчера еще забивавшие скотину да чистившие выгребные ямы.
– Спасибо за службу, вы молодцы. – Он пересилил себя и мирно приложил палец к губам. – Можете возвращаться на улицы.
– А весть? – Командир стрельцов подался вперед.
– А весть не по твою честь, – огрызнулся дружинник.
– Вы свободны, – настойчивее произнес Хинсдро.
Стрельцы ушли, разочарованно грохнули ворота. Получив наконец письмо, запечатанное куда аккуратнее, чем предыдущее, Хинсдро мгновенно его вскрыл. Чувствовал: нельзя ждать. Чувство это окрепло, стоило заметить, насколько больше здесь текста. Гонец смирно стоял рядом, разминая руки и плечи. Хороший юноша, понимающий: даже воды не попросил.
Прочтя первые строки, Хинсдро не сразу поверил глазам. Руку племянника он узнавал, как узнавал и печать династии – он сам позволил Хельмо пользоваться ею. Только это не дало усомниться в прочтенном. И все же…
– Не может быть, – чувствуя, как губы растягиваются в улыбке, сказал Хинсдро. – Тот, кто был до тебя, приехал не далее чем на закате и привез совсем иные сведения. А ты…
Дружинник невозмутимо склонил голову.
– Тот, кто был до меня и сообщил об отступлении, ехал обычным путем. Не таился ни от дозорных Инады, ни от лунных – чтобы наместница поверила, что мы уходим, а Самозванка – что мы слабы. Прости, что он опечалил тебя, но Хельмо боится предателей даже здесь и предпочтет, чтобы среди твоих бояр ходили ложные слухи. Второму гонцу велели наскочить на идущее к Самозванке подкрепление и, спасаясь, потерять письмо о том, что Хельмо ввязался в осаду и пойдет на столицу нескоро, – чтобы воины эти почаще задерживались на пирах. Мне же… – дружинник помедлил и усмехнулся, – мне было велено быстро, не выдав себя, привезти тебе правду и облегчить твое сердце. Я сумел?
– Пожалуй. – Хинсдро глубоко вздохнул. Юноша широко, открыто улыбнулся:
– Того мы и желали.
Захотелось узнать, как его зовут, и потом наградить, но задать вопрос Хинсдро не успел.