Янгред не ответил. А вскоре они оба наконец задремали.
Часть 2Успеть пройти
1. Воровская честь
Лусиль крутилась перед большим зеркалом и примеряла кокошник. Расшитый синими самоцветами и золотом, с тянущимися вдоль висков жемчужными нитями, но все равно дурацкий, убор неимоверно уродовал ее, придавая макушке продолговатую форму. Наверное, если бы на сияющих в небе звездах жили какие-то не похожие на людей существа, у них были бы вот такие головы – шершавые, вытянутые, словно яйца.
Тем не менее работа была искусная, не поспоришь: на нитях-ряснах жемчужинка к жемчужинке, самоцветы граненые, сам кокошник – точеный, словно храмовое окошко. Хороший подарок. Дорогой. Принимая его от местных бояр, Лусиль даже подарила всем им взамен улыбку. Улыбку и, разумеется, пощаду. Адра – город, куда она сегодня вступила, – сопротивлялся мало, не больше, чем нужно, чтобы раззадорить. У него нашлись за душой две вещи, упрощающие любой штурм: ветвистая система ведущих к кремлю тайных ходов и предатели-перебежчики, готовые эти ходы выдать даже без пыток. Пытки Лусиль не слишком нравились: крика нередко больше, чем толку.
Человек двадцать из гарнизона Лусиль все же повесила – тех, кто дольше всех не пускал ее в ворота, кто лил ей на голову кипящую смолу. Смола за время похода прочно и по праву заняла место среди ненавистных Лусиль вещей, рядом с косточками в ягодах и тишиной. В целом же это все-таки была довольно легкая победа – очередная. Основное ополчение Хинсдро уже вовсю жалось к столице, таинственное же Второе ополчение себя не являло. Впрочем, даже так настроение Лусиль оно ухитрилось испортить. Неважный знак.
Тамошнему воеводе не чужда была хитрость: встав под взбунтовавшейся Инадой, он споро разослал несколько противоречивых писем. В одном он утверждал, будто со своей горсткой (якобы в жалкую тысячу человек) идет в погоню за лунными по северо-восточной дороге, – это заставило Лусиль впустую отрядить часть войск в засаду. В другом воевода заверял, что остается осаждать мятежников, – это письмо на свою голову перехватил свежий полк, посланный отцом, и счел поводом отдохнуть в пути, опоздать на соединение. А еще было, видимо, третье письмо, именно там сообщалась правда, которую Лусиль добыли разведчики Цу. О том, что Второе ополчение ловко взяло Инаду за два дня и уже находится вовсе в другом месте – досаждает гарнизонам на речке Ассе. И вдобавок здорово подросло.
Лусиль, конечно, не боялась – людей новый враг вел мало, не тысячу, но и не десять, не хватит, чтобы серьезно помешать. А вот быть дурой ей не хотелось. Одно радовало – собственный «подарочек», оставленный в одном из городов у полководца на пути. Цу постарался. Очень. Плоды будут, такое кого угодно проймет и надолго собьет с ног.
Она оправила бело-голубое платье, тоже подарочное, и повыше приподняла кокошник – местная привычка надвигать его на лоб ей не нравилась. Затем она аккуратно подергала жемчужные нити, уложила вдоль груди и схватила пуховку вместе со склянкой свекольного порошка, чтобы нарумяниться. Очередная глупость. Лусиль любила свою благородную бледность, но в Остраре румянец был в чести, а перед боярами хотелось казаться своей. Поднося пуховку к щеке, она еще раз в себя всмотрелась – и опять ничего не откликнулось в груди. Кокошник раздражал, платье казалось слишком свободным, обувь – отвратительно мягкой. Хотелось скорее снова надеть добротную хлопковую рубашку, поверх – вторую, из плотного льна и, наконец, – начищенные доспехи. Не говоря уже о привычных шоссах и сапогах с коваными каблуками. Самое то, когда нужно бить в ребра.
Как, например, сегодня – когда у ног ее лежал глава боярской думы, довольно молодой для своей должности, удивительно красивый для острарца – с медовыми волосами, глазами-болотами, худым и решительным скуластым лицом. Оно было в крови, но даже за ней виднелись крайне милые, какие-то детские веснушки. А вот злоба в глазах была недетской. Лусиль даже жаль его стало: поймали и притащили этого человека подчиненные бояре. Те самые, которые позже подарили кокошник, те самые, которым она улыбалась.
Тогда, рассматривая этого побитого мужчину, прижавшего к ребрам руку, она спросила:
– Как тебя зовут, молодец?
Он не стал играть в дурацкие игры, гордо поджимать губы, таиться: наверное, сам понимал, что имя его записано в служилых книгах, да и знают его все подданные.
– Штрайдо, – сплюнул он.
– И почему же ты, Штрайдо, мне не рад? – Она склонилась, взяла его за подбородок, снова залюбовалась: красивый, правда, пусть и не чета Влади и не в ее вкусе. Да и имечко славное: с приятным, родным шипящим звуком, выдыхая который, можно щерить зубы.
Тут он промолчал, но снова Лусиль оценила величие души: даже в лицо не попытался плюнуть, а ведь в прошлых городах такое бывало. Просто смотрел, и темная зелень не давала отвести взгляд первой. Лусиль сжала пальцы сильнее, ногти крепче впились в заросшие скулы.
– Ты же не дурак, правда? – Это не был вопрос. Лусиль вздохнула и поверх его головы глянула на прочих бояр, окруженных конвоем. – Сам все понимаешь, тебя свои отдали. Давай-ка мы поладим, тогда и городок нас будто не заметит, и потом я позову тебя в гости в царев терем… дружочек. Больно хорошо ты организовал оборону.
Поспешила: боярин уже на слове «дружочек» набычился и яростно дернул головой. Лусиль выпустила его без сожаления: знала, что сил не хватит удержаться на локтях, знала, что он ударится подбородком об пол. Так и вышло. Лусиль сочувственно цокнула языком.
– Ай… ну чего ты?
– Не сидеть тебе в царевом тереме, – прошептал мужчина. Кулак его сжался. – Будешь лежать в могиле, Самозваная царевна.
– Все мы будем, – философски напомнила Лусиль, вздохнула и с искренним сожалением врезала ему по ребрам. Еще раз. Но слабее, чем могла бы. – Ну как знаешь. – Опять она подняла глаза и велела солдатам: – В темницу. А ну как одумается до зари? А нет – так люд… нашим союзникам на… близкое знакомство.
– А этих? – Старший конвоир кивнул на прочих бояр. Предателей. Кто-то из них даже сам ударил этого Штрайдо тяжелой священной книгой в висок. Его стоило особо выделить.
– А этими они побрезгуют. – Лусиль отвернулась и добавила уже, скорее, про себя: – Чем попало не лакомятся, подавай храбрецов.
Она ушла, а красивое лицо в обрамлении медовых волос стояло перед глазами еще часа два, даже обедать расхотелось. Дурные думы думались: а каково это, когда тебя предают свои? Ты их защищаешь, льешь за них кровь, а они тебя – книгой в висок, да под белы рученьки, да к ногам врага? Ужас. Как хорошо, что в Осфолате все любят и короля, и королевича, и королевну, и в армии все ладно… Да. Ей повезло. А вот от новых земель, где людишки словно крысы или шакалы под ковром, готовы бесконечно что-то друг у друга выгрызать, все сильнее веет гнильцой, вопреки улыбочкам и подаркам. Ну ничего. Все можно исправить хорошей, разумной чисткой. Зато попадаются сокровища вроде этого Штрайдо… Своенравные сокровища. Но и это поправимо, а как интересно!
Лусиль вырвали из воспоминаний: обхватили со спины за пояс, приподняли над полом. Она, не ожидавшая этого, но хватку легко узнавшая, сердито и в то же время не без удовольствия завизжала. Угадала правильно: над плечом ее уже маячило в зеркале тонкое, красивое лицо Влади. Ловко же он прокрался вдоль стены, не попался отражению. И шагов его Лусиль, как и почти всегда, не услышала: он двигался мягче кошки.
– Ах ты! – возмутилась она, не спеша, впрочем, высвобождаться. Ее и так уже аккуратно ставили на пол.
– Ах я. Охорашиваешься?
Прохладные ладони легли на плечи, и Влади принялся внимательно ее рассматривать. Глаза его в ярком освещении нескольких ламп казались почти хрустальными; здешнюю рубашку с красным «птичьим» орнаментом по вороту он не надел, ограничился простой белой, зато отказался от синего отороченного мехом плаща – острарская знать на пиры предпочитала кафтаны. Волосы Влади аккуратно расчесал, они струились по плечам, и среди них поблескивала нитка речного жемчуга. Лусиль невольно фыркнула.
– Ты бы еще косичку заплел. Здешние мужчины не украшают волосы.
– Здешних мужчин впору звать, скорее, мужиками, – ровно парировал Влади, улыбнувшись. – Ты очень красивая. Хотя и будто бы… другая, что ли?
Он поцеловал ее в щеку. Она досадливо сморщила нос.
– Нет, мой королевич. Это просто ужасно. И, знаешь, чем больше я смотрю на это, тем чаще задаюсь вопросом…
Он угадал без труда, как и нередко:
– Как будешь расхаживать в этом каждый день, когда тебя коронуют?
– Именно.
Влади не ответил, зато стал аккуратно поправлять Лусиль волосы. Она не мешала, продолжая мрачно думать все о том же.
Ничего. Ничего. Ничего. Это слово стало в последнее время для нее определяющим, с подлой легкостью отвечало на все вопросы.
«Что вы чувствуете, вернувшись на родину?»
«Ничего».
«Что бы вы хотели попробовать на пиру из наших кушаний?»
«Ничего».
«Что вы желаете в дар от нас?»
«Ничего».
С дарами-то еще сравнительно просто, их всегда можно было взять деньгами и драгоценностями. С остальным – куда хуже. Нельзя было ответить: «Ничего», а лучше сказать: «Радость», нельзя было ответить: «Ничего», а лучше попросить молочного поросенка. Лусиль говорила ровно то, что нужно. Так, как нужно. Иначе не примут.
Влади поцеловал ее снова – в шею, отведя золотые локоны вперед. Она довольно приподняла подбородок, любуясь и собой, и им в отражении. Она не шевельнулась и когда тонкие длинные пальцы, скользнув по ее бедру, приподняли подол длинного платья. Только облизнула губы и позволила ладони двинуться еще немного дальше.
– Я люблю тебя, – шепнул Влади. – Люблю в любом наряде. И без них.
– А я люблю тебя, – эхом повторила Лусиль.
И завоюю тебе это королевство.
Она вся была словно солнце – с распущенными волосами, залитая мягким светом. Он же – кажущийся седым, но не седой, в белой аккуратной одежде, нежно к ней склонившийся, – напоминал луну. И эта луна вся была ее, и вместе они составляли идеальный герб полузабытой империи. Они принадлежали только друг другу. Слишком давно. Отец не пытался ничего с этим сделать – смирился. Влади был единственным его ребенком, балованным, любимым. Влади дозволялось иметь и делать все, что захочется. Лусиль удивительно легко вошла в это «все». И только многим позже спохватилась.