– Мне кажется, ты не слишком рад победе. – Хельмо подошел к носу корабля, откуда глядел вперед Янгред, остановился рядом. – Да?
– С чего это? – спросил он, но под внимательным взглядом сдался быстро. – Нет, я рад. Мы завершили важный виток, дальше сможем отдохнуть перед столичными боями…
Хельмо молча ждал. Янгред покачал головой, закусил губу.
– От тебя тоже, оказывается, кое-чего не скроешь. Но правда, нет, ничего такого, за исключением желчи, которая кипит во мне от этого. – Он махнул на «воронье гнездо». Хельмо тут же принял укоризненный вид. – Не осуждай. Я привыкну, уже привыкаю и даже начинаю радоваться. Меня и другое волнует…
– Что? – Хельмо протянул руку. Явно хотел потрепать Янгреда по плечу, но не решился. И, может, поэтому тот пересилил себя. Глубоко втянул прохладный воздух, вгляделся в беспокойные мелкие волны и признался:
– Я… боюсь смерти, Хельмо. Твоей, например. Или их, представь себе. Своей тоже, в меньшей степени, но… Давно, знаешь, по-настоящему не боялся. Под Инадой-то не боялся, хотя это была бы самая бессмысленная гибель из всех возможных. Это странное ощущение. Я не знаю, откуда оно вдруг.
На самом деле он знал. Прекрасно знал. Прежде не боялся, потому что нечего особо было терять. Ни в детстве, когда он чувствовал себя чужим везде, где оказывался. Ни в последние годы при дворе. Ни в начале похода, когда обида на Лисенка и Ледяной Клинок пекла в груди сильнее, чем понимание: нет у него права обижаться, вон они как друг в друга вцепились, и хорошо, что вцепились, надо цепляться там, где всюду смерть. Что-то похожее он чувствовал лишь в боевом братстве Багрового Тюльпана. В юности, когда был там всеми любим, а сам любил Инельхалль. Вот тогда жизни – и чужие, и своя – казались ему бесценными и хрупкими. Но так сентиментальничать сейчас он не мог.
Хельмо выслушал спокойно, ничем не выдав упрека. Хотя Янгред бы понял: он свой дом спасает, думает только о том, как народ и царя уберечь, а ему тут – о страхах. Тот, кому он платит, тот, кого позвали как защитника. Янгред готовился даже выдавить: «Извини, забудь», или свести все к какой шутке, но не успел. Хельмо все же коснулся его плеча и просто сказал:
– Я тоже. Но у нас говорят: не бойся смерти, если хочешь жить.
Янгред слабо усмехнулся. Звучало-то здорово, только пусто.
– Будто от желания все и зависит.
– От того, кто рядом, думаю, тоже. А мы все, – Хельмо глянул на «воронье гнездо», глянул вперед – на ирвинский порт, из которого уже махали оставленные там части, – что-то в бою можем. Не пропадем. Если будем друг за друга держаться. Уговор?
Сговор. Кажется, это сказал Лисенок утром. И, кажется, довольно трусливо сбежал, не пожелав уточнять, что имел в виду. Ну и… пусть. Сговор – значит, сговор.
Янгред улыбнулся и кивнул, перехватывая его кисть и пожимая. В вечернем городе зажглись первые приветственные огоньки.
3. Темная половина
– Ты хотя бы понимаешь, что наделал? Понимаешь, что может теперь быть?..
Стучало в ушах. Тряслись руки. Хинсдро разве что не давился словами, едва стоял на ногах, схватился за сердце. А Тсино все хоть бы хны, талдычил свое:
– Понимаю! Я все-все понимаю. И я сразу, сразу решил, что так сделаю!
– Сразу – это когда, свет мой?.. – Голос упал, охрип. Но и тут не пощадили:
– Да прежде, чем ты меня услал! Так что не надо было!
Не надо… погано захихикали тени по углам и Вайго на парсуне. Мол, поделом тебе, поделом. Твой ребенок сам не против умереть в ближайшее время, не мешай.
Редко Хинсдро наказывал сына, редко даже и хотел наказать. Тсино не знал не то что розги – крика. Конечно, он, как любой мальчишка, проказничал, своевольничал, подражал «братцу» в некоторых глупых забавах. Иногда он заслуживал строгости, но в целом был умницей: знал, где легкие шалости переходят в серьезные проступки; отличал советы и наставления, которые можно пропустить мимо ушей, от тех, которым необходимо незамедлительно, без вопросов последовать. Так Хинсдро думал. Пока стрельцы не привели Тсино к нему в кабинет. Пока не понял, что обоз, на защиту которого он отправил из столицы лучших людей, уезжает в Цветочные земли без престолонаследника. Точнее, скорее всего, стрельцы уже никуда не едут, а в ужасе ищут царевича по округе. Кстати, об округе…
– Когда ты сбежал-то? – Хинсдро выпустил плечо Тсино, отошел и устало потер лоб. – Как?..
Тот шкодливо заулыбался, сверкнул глазами.
– Я умею быть бесшумным и хитрым. Ведь меня учил…
– Да-да, Хельмо, – покорно подтвердил Хинсдро, сдерживая стон. – Наш герой, который все никак к нам не придет. И именно поэтому ты должен – слышишь? – должен был уехать в безопасное место! Так как же ты…
– Когда мы ночевали на полустанке! – сжалился Тсино. – Они там мед пили, а я…
– А часовые что, тоже пили?..
– Нет, но они не такие умные, как ты думаешь.
– Ты, что ли, умнее? – Тут Хинсдро пришлось закашляться, чтобы подавить непрошеный смешок. Все-таки глубоко внутри он немного восхищался. Восхищался тем, насколько Тсино не похож на него. Нравный, скорее в мать и… не только.
Тсино кивнул с забавной, но неколебимой твердостью и скользнул взглядом по кабинету: вдруг что переменилось за минувшие дни? Но все важное – донесения от ополчений, договоры и хроники времен смерти Вайго – Хинсдро спрятал. Он чувствовал неладное в последнее время… неладное здесь, в надежных стенах терема. Более он не оставлял бумаг на чужое обозрение. Перестал, после того как пару недель назад застал над столом Фело́ро – главу посольского приказа, которого отлучил от переговоров с Тремя Королями, чтобы заниматься ими самому. Без умысла, просто подумал: тонкое дело да грязное, они все время клянчат то больше земель, то больше денег. Вроде Фелоро понял, с охотой занялся прочими союзниками, устроил, к примеру, отъезд Тсино… ан нет. Когда Хинсдро поймал его и мягко спросил: «Ты чего здесь?», красивое, обманчиво свежее лицо вытянулось, темные глаза забегали, и Фелоро буркнул: «Да… плохо у тебя тут убирают в последнее время, не видишь? Пылища…» Хинсдро даже поверил бы, Фелоро с младых ногтей помешан был на порядке: чистой посуде, опрятной одежде, вечно мыл руки и переставлял на чужих столах предметы. Даже находясь с Вайго, мог просто взять и начать полировать платком его трон. Но парой дней ранее Фелоро завел, пусть робко, нехороший разговор, мол: «Слушай… не хотел ведь ты править. Может, попробуем договориться да на девчоночку поближе поглядим?» Хинсдро отрезал: «Поглядим, как повесим». А в рассудке заворочалась премерзкая мысль: «А может, первым повесим тебя?» Но Фелоро сразу поджался, пошел на попятную, и мысль померкла. Мало ли… бес попутал, всем сейчас страшно. И все же.
– Ты что же, Тсино… – Хинсдро обернулся, кидая взгляд в окно. Внизу толпились стрельцы, удерживали рвавшийся на двор народ. – И лошадь украл, чтоб доскакать сюда?
Сын тут же заморгал с видом оскорбленной невинности.
– Я оставил за нее свой смарагдовый перстень! Чтобы я, и обокрал кого-то, да еще в такое время? Ты что? Государи не воруют, не обманывают и…
– Вот умница. – Чем-то оцарапала отповедь, захотелось скорее ее прервать. – Хорошо помнишь уроки. Но скажи, что же ты… – Горло перехватило. Стало дурно. Да что такое? – Зачем ты убежал, опасно тут, я…
Не дослушав, сын сделал к нему пару шагов. Хинсдро решил даже, что он напрашивается на ласку, надеясь умерить гнев. Готов был уступить, потрепать по волосам, лишь бы все скорее закончить. Готов был, взяв обещание более не дурить, отправить обратно с еще парой стрельцов… но Тсино не обнял его. Тонкие пальцы жестко, почти до боли стиснули запястья – и дурнота вдруг усилилась. Даже захотелось вырваться, особенно под взглядом, слишком похожим на собственный. «Ты мне тут не балуй, сам решу».
– Это мой город, отец, – отрезал Тсино. – Единственный, с кем я ушел бы, далеко…
Руки были влажными, горячими. Тсино волновался, поблескивали из-под спутавшихся вихров глаза, но голос не дрожал. Хинсдро обреченно вздохнул. Злоба боролась в нем с тоской и недоумением: ну откуда это? Откуда непрошеные сходства с теми, кого давно нет? Отчаянно, хрипло он спросил напрямик:
– Мне что же, надо было посадить Хельмо на цепь во дворе? Чтобы ты слушался?
Глаза Тсино блеснули яростнее.
– Я все равно не уехал бы в Цветочные королевства. Я пошел бы воевать!
– Воевать? – подавился Хинсдро, и его прошил озноб. – Свет мой, ну куда…
– Хельмо было двенадцать! – пылко продолжил Тсино. – Всего двенадцать, когда Грайно впервые взял его в поход на осфолатскую границу! И он сражался! И на разбойников он ходил! И на волков! И…
– И Грайно носился с ним как нянька, чтобы кто-нибудь не снес его голову, – мягко оборвал Хинсдро.
Он-то это прекрасно помнил. Помнил, потому что сам перед каждой вылазкой, побеждая страх и омерзение, хватал лукавого героя за плечо, вглядывался в раскосые глаза и шипел: «Случится с ним что – тебе со мной считаться. А счеты это ко мне, знаешь?» Грайно усмехался, понимая куда больше, чем от него требовалось… но кивал.
– Пойми, – воззвал Хинсдро к сыну, стараясь не думать о том, каким узлом скручивается все в груди. – Всему свое время, навоюешься еще, а ныне лучше поберечься. И… не ставь-ка себя с ними в один ряд. То были подвиги иного толка. И время их ушло.
Он помедлил, закусил губу. Не был уверен, что слова, которые рвутся с языка, честные. Что-то в них самому ему виделось скользкое, но все же, видя недоуменный, недовольный взгляд, он с неохотой пояснил:
– Грайно не защищал дом так, как мы сейчас. Взять ту же Инаду. Те города, походы – это было… как если бы ты пришел к кому-то из боярских детей на двор и отнял игрушку. – Он помедлил, спохватился: – Да, Вайго укреплял границы! Да, понимал необходимость иногда показывать соседям зубы, а не только кормить их на пирах. Некоторые – людоеды, например, – и не понимают иначе, сейчас я это поддерживаю. Но… ты многое видишь иначе, когда приходят на