…Ворота Ринары, к которым они с первыми отрядами примчались, уцелели, но были распахнуты, как дверь разоренного дома. Уже тогда Хельмо все чудился, чудился смех Самозванки, ее сладкое «Заходите, будете гостями!». Хельмо ясно слышал этот смех у каждого дома, хотя над пыльными улицами висела мертвая тишина.
Ринара издревле звалась Храбрая неспроста. От этого города, со всех сторон ощетиненного низенькими, но мощными краснокирпичными крепостями, кочевники, и осфолатцы, и лесные разбойники нередко убегали побежденными, бросая убитых. Некоторые верили: сам Бог особо благоволит ринарцам. Отсюда были родом многие славные войны. Но больше здесь никто не родится, лишь вырастет сорная трава, горькая полынь.
Мертвые – ничком и на спинах, в облачении и почти раздетые, изувеченные и кажущиеся нетронутыми – лежали на мостовых, виднелись в выбитых окнах. Тех, кто бился на крышах, подобно шматам мяса, нанизали на шпили храмов и домов, так что по золоту куполов и зеленому мху крыш натекли красные, теперь уже почерневшие струйки. То и дело взлетало с трупов каркающее воронье. Стоял смрад, алели лужи в сточных канавах. Чьи-то руки и головы лежали отдельно от тел; собаки и крысы раздирали останки, которые не приглянулись птицам. Были кости, обглоданные уже почти дочиста. Сколько горожан так? Сколько? И Басилия… почему Басилия лгала: «Все тихо». Это раз за разом повторялось в письмах. Хотя была ли это ложь? Тихо…
Хельмо казалось, он оглох: почти не слышал тех, с кем проскакал разоренную Ринару. Ни молитв на двух языках, ни возгласов ужаса, ни брани – только смех, смех, красный смех. Окутанная этим смехом конница просто мчалась через город; никто не останавливался. Улицы были так замараны кровью, что от копыт не поднималось пыли. Хельмо видел: люди потрясены. Умом понимал: нужно сказать что-то, чтобы безумие, принесенное падалью, утихло. Нужно остановиться и начать разбираться, нужно… нужно хоть что-то. Но слов не нашлось даже для себя, не нашлось сил разомкнуть пересохшие губы и тем более – помедлить, позвать младших командующих. В той безмолвной скачке Хельмо не увидел последнего рубежа, когда мог еще не допустить хоть чего-то. Теперь он это понимал.
Но там он потерял рассудок. Вылетев через южные ворота, войско помчалось дальше, мимо разрушенных крепостей, по устланной телами дороге. Девушки и дети лежали в красных, кишащих жуками канавах; некоторых мужчин даже не повесили на деревьях – пронзили тела толстыми сучьями. Хельмо все гнал конницу, напрочь забыв о брошенном арьергарде, о пушках и обозах, о Янгреде. Ничего не существовало, кроме грохота копыт, кроме вырвавшегося из горла вопля и воплей тех, кто несся следом. А еще была она, ближняя к Ринаре точка на карте – Басилия. Мирная, намного более беззащитная, чем наказанная за отвагу, лежащая в крови старшая сестра. Или?.. почему, почему она молчала?
«Все тихо».
Басилия, в отличие от Ринары, не так давно перестала быть просто огромной деревней, обросла укреплениями. Поля светлели окрепшими ранними колосьями. Враги ничего тут не потоптали, не выжгли, и Хельмо подумал: может, свернули, может, Басилия в безопасности, но может… Может, все иначе. «Тихо»… Чего она заслуживает, смерти, спасения? И, вместо того чтобы остановиться и тем более повернуть, Хельмо помчал еще быстрее, и за ним снова последовали. Господи, почему они последовали за ним?
Все оказалось просто. Басилия не пала. Басилия – и видимо, давно – безропотно впустила захватчиков. В Басилии дорожили жизнями и привыкли потчевать, а не биться.
Ворота, когда к ним прибыли силы Второго ополчения, тоже не были заперты. Здесь не пахло давней погибелью, но вновь висела странная тишина, и в тишине этой Хельмо тоже чудился смех. «Поиграем? – подначивала невидимая царевна. – Найди меня. Найди… Нет, подожди, я сама тебя найду. Нашла!»
Люди Самозванки ждали здесь врага с минуты на минуту. Ждали таким – разъяренным и отчаявшимся. Тех, кто вышел из распахнутых ворот; тех, кто появился с флангов; тех, кто обрушился с неба, – всех вместе было меньше, чем конников Хельмо. Теперь он понял: намного меньше. Но они выиграли бой, не просто выиграли.
Потому что с Хельмо не было маневренной пехоты, уже освоившей столько боевых фигур. Железнокрылые, как обычно не использовали огнестрела, но разили лошадей и людей пиками и стрелами. Снова без страха пикировали, вышибая всадников под копыта. На укреплениях стояли пушки, и там, за бойницами, канониры подчинялись чьим-то уверенным приказам. Да и сама здешняя земля, раскисшая от дождей, была не лучшей опорой для конницы. А главное… вражеские командующие прекрасно сознавали, что делают и почему это будет так легко сейчас. Головы и сердца их были холодны, в отличие от голов и сердец тех, кто захлебывался в атаке. Хельмо забыл, кто он. А может, наоборот вспомнил. Вчерашний мальчишка, которому случайно доверили кампанию. Острарец, любящий родину до щемящей боли, увидевший уже немало жестокости, но такую – впервые.
И пришла расплата.
Впервые с Тарваны пришлось отступить, нет – бежать. Струи ливня разили острее клинков. А затем, когда ворота снова затворились и за стенами настала тишина, он вернулся подобрать мертвецов и, если такие будут, раненых. Он не мог иначе.
Никто пока не осудил Хельмо – и потому было лишь хуже. Солдаты молча, почти не приближаясь, подбирали тела, несли в дальнюю рощу: там, в укрытии леса, собирались встать лагерем, ждали тех, кто остался позади. Они уже недалеко, доложили ертаульные. К их прибытию необходимо было убраться от проклятых стен и укрепить рубеж.
– Хельмо, людоеды… кажется, забрали нескольких боевых подруг.
От оклика он вздрогнул, с усилием очнулся. Инельхалль – окровавленная, с липнущими к лицу рыжими прядями, – стояла над ним и держала грязное солнечное знамя. Чужое знамя. Его знамя. То, которое совсем не обязана была уносить с поля боя.
– Забрали мертвыми? – Только это Хельмо и выдавил. И он не сомневался: командующая женского легиона точно так же молится своим богам, чтобы ответ был «да».
– Я не знаю. – Но едва дрогнув, ее голос окреп. Инельхалль расправила плечи и выше подняла знамя, стряхивая с алой ткани комья земли. – Но за каждую свою девочку я возьму по десятку этих выродков. И за тот ваш город. И… за Уголька. А вы?
Хельмо молчал. Все силы уходили на то, чтобы выдержать взгляд. У Инельхалль были синие глаза, светлее, чем у Янгреда, но такие же пытливые. Они горели гневом, не упреком. Почему, проклятье, она его не упрекала? Скорее, тревожилась о нем, словно не из-за него кого-то недосчиталась. Она протянула вдруг руку, обвитую черным рисунком, и Хельмо окончательно пришел в себя. Еле поднимаясь, понимая, как невозможно жалок, он произнес:
– Да. – В горле встал ком, но удалось себя пересилить. – Мне нет прощения, но молю: простите меня. Я не хотел. Не думал. Я…
Хельмо осекся, заставил себя опять оглядеться. Людей и знамен почти не осталось, только лошади – гривы огненных мерцали в сырой пелене. Басилия – серо-коричневая, нахохленная – лежала в мареве тумана. Дома здесь лишены были всякой свойственной окрестным городам красоты, напоминали хлева и амбары. Удивительно… именно среди хлевов и амбаров он проиграл так, как не проигрывал у могучих башен. Хельмо зажмурился. Инельхалль подошла вплотную, и он ощутил пожатие ее горячих пальцев.
– Кто бы не разгневался? – спросила она, когда их взгляды встретились. – Не казните себя, хватит. Не время, да и мои девочки… знаете, они ведь тоже что-то почувствовали, еще когда малыш закричал.
«Малыш»… Голос ее снова дрогнул, а Хельмо захотелось исчезнуть. В женском легионе Уголька обожали – вечно зазывали к себе, угощали сладким. Инельхалль любила особенно, и Хельмо знал: неспроста. Однажды на Хоре – когда в одном бою ее ранило и она лежала в лихорадке, – они с Янгредом зашли проведать ее. Ледяной Клинок, потная, осунувшаяся, сбившая повязку, металась в бреду, а Хайранг сидел рядом и прикладывал тряпку к ее лбу. В какой-то момент Инельхалль распахнула глаза, впилась в него, сипло зашептала: «Хайранг… мне снится мой ребенок. Снова он…» Хельмо не сразу понял, о чем речь, а когда понял, похолодел. Янгред, окаменев, вышел из шатра первым. На улице долго стоял без движения, кусал губы. Через минуту глухо, как-то беспомощно признался: «Она никогда мне не говорила. А ему сказала». Хельмо же подумал невольно: «Хоть бы юнга пережил поход». Не пережил. И опять это он, Хельмо, надеясь на быстрые ноги, послал мальчишку на смерть, зная: ни один разведчик из Ринары еще не вернулся. А потом его потоптали кони…
– Я бы их не остановила, – продолжала Инельхалль не то утешая, не то оправдываясь. – И… и неважно. Я лишь не хочу, чтобы вы грызли себя. Кто бы выдержал?..
Хельмо сжал зубы. Еще услышав вопрос, ответ он нашел легко.
– Янгред. Он догадался бы, что это не только зверство, но и хитрость.
Инельхалль усмехнулась – но спрятала за усмешкой тяжелый вздох и гримасу боли.
– Нет. Не равняйтесь на него. Мне иногда кажется, он просто давно не он, в дальних походах где-то перековал сердце. Чтобы не совершать неверных поступков.
Это не было правдой, Хельмо знал. Одно только отношение к этой девушке и ее новой жизни напоминало: Янгред вряд ли далеко ушел от себя прежнего. Лишь пытается, нехотя принимая правду: прошлое не вернуть. Что-то уничтожено им самим, что-то другими, но так или иначе. В одном Инельхалль была права: броня его крепче. И ступает он тверже.
– А где его можно так перековать? – сдавленно спросил Хельмо. Последние трупы уносили с землистого склона. – Я бы сделал то же со своим.
Инельхалль покачала головой и поглядела уже иначе, тепло и ободряюще.
– Не всякое сердце можно перековать, не всякое – нужно. Ваше прежде не приносило нам бед. Идемте, пора отдохнуть и… попрощаться. И решать, что дальше.
Закинув знамя на плечо, она пошла прочь. Хельмо, хоть и последовал за ней, не задержался с людьми надолго. Лишь проследил за тем, как расставляют посты, сказал пару пустых утешений отрядам, где подметил особенно тяжелые настроения, и договорился с Хайрангом созвать совет, как только войско соединится. Слова давались с трудом, сухое горло саднило от крика. Тело опять, как под Тарваной, едва подчинялось.