Хельмо кивнул. Не делать этого он уже обещал Инельхалль.
– Я не опущу. Пока их не отрубят или не отгрызут.
Янгреду явно понравились последние слова: он даже опять засмеялся, потом попытался стереть грязь со скулы. Глаза по-прежнему были сухими и тусклыми, а появившаяся улыбка леденила. Он собрался. И уже строил планы. Деловито заговорил:
– Возьмем город в кольцо, у него, как я понял, несколько ворот. К Самозванке никто не вернется, в этот раз ни один солдат не сбежит и… – это был уже оскал, – не улетит. Как ты на это смотришь, добрая душа? Позволишь хоть раз полютовать?
В висках стукнуло. Хельмо сглотнул, уставился себе под ноги. Вспомнил в который раз убитых в Инаде стрельцов, вспомнил затоптанный у ворот Тарваны полк, вспомнил немногие свои висельные казни в освобожденных городах и в противоположность – всех бунтовщиков, которых помиловал, пленных, которых обменял. «Щади врага, не лей впустую крови» – так говорили заповеди Хийаро Милосердного, которых Хельмо старался придерживаться. Он четко делил зло на необходимое и пустое, всегда предпочитал поймать, нежели убить; дать сбежать, нежели застрелить в спину. Истребление проигравших было для него «кровью впустую». Но… Хийаро Воитель уничтожал тех, кто украл у людей свет и превратил их в слепцов. Не это ли случилось с покорными басильцами? И Хельмо кивнул, а потом медленно поднял глаза. Он хотел лютовать и сам.
– Оставим лучших стрелков в окрестных лесах, бросим на это всех оставшихся мушкетеров. Тогда точно никто не уйдет. И… – он помедлил, – если твои будут согласны, я предлагаю попробовать еще раз взять Адру. Мы должны поймать этого Штрайдо.
И повесить, чтобы никто тут больше не оправдывал Самозванку. Так он уже решил.
…Они возвращались под утихающим дождем, уже не в сырой сумрак чащи, но в тепло. Кому-то удалось разжечь огонь, кто-то разбил шатры. Лица чуть прояснились. Не было больше мертвецов; их погрузили на телеги и увезли.
Совет отложили на завтра. Хельмо видел: командующие неразговорчивы. Скверное предчувствие сдавливало грудь, но он уже лучше владел собой и больше не шептал, про себя или вслух, бесконечное «Я виноват». Янгред был прав, за такое не извиняются. Лучшее, что Хельмо мог сделать, – отомстить за тех, чьей могилой стал вместо ледяной пустоши лесистый склон. Отвести собственную душу и идти дальше.
– Поверь, многие рады покоиться здесь, – тихо сказал Янгред.
Он вяло пытался вытащить Хельмо на общий ужин у костра. Но кусок не лез в горло, и Хельмо, отбиваясь от уговоров, даже не поднимался с ложа, не поворачивался. Он глянул на Янгреда через плечо только сейчас, переспрашивая:
– Рады?..
– У нас, – Янгред переступил с ноги на ногу, – верят, что душа перерождается. Но перед этим какое-то время дремлет, привязанная к месту, где погибло тело. И, наверное, приятнее слушать ваших птиц, чем вой вьюги. Впрочем… – он помедлил, – ты знаешь мое к этому отношение. Я это учение не признаю. Но вдруг я не прав?
«Кости не слышат птиц». Так он сказал много дней назад?
– А сколько времени можно дремать? – Хельмо вздохнул.
Янгред, кажется, рад был, что разговор хоть как-то клеится, и тут же отозвался:
– У каждого свой срок. Кому хватает недели, кому нужны годы. Старики, говорят, отдыхают дольше. А мои люди…
Они были молодые, почти все. А… а юнга? В который раз подумав об этом, Хельмо торопливо отвернулся и выше натянул покрывало.
– Недолго будут слушать наших птиц. Особенно Уголек.
Ему не ответили. Он закусил губы и уткнулся в свернутый плащ, сжался в комок. Как ни старался держаться, получалось плохо. Хоть вой.
– Так ты идешь? – в который раз спросил Янгред. – Хельмо, так нельзя…
– Я понимаю, – выдавил он. – Но все же спокойной ночи. Не поминайте лихом.
Он не сказал «доброй» по своему обыкновению: доброй ночь быть не могла. То, что ложе сырое, ощущалось щекой; то, что завтра все рискует повториться, а возможно, нападут до зари, – висело в воздухе; то, что угрызения совести не оставят, – предчувствовалось. Хельмо покрепче зажмурился. Янгред все же приблизился еще раз, присел на корточки рядом. Под взглядом хотелось все же повернуться, но Хельмо не посмел, даже услышав шепот:
– Тогда постарайся отдохнуть. – На него набросили второе покрывало, пахнуло водорослями и морозом. – И согреться. Это сейчас нужнее прочего. Ты по-прежнему ведешь всех нас, не забывай об этом. Ты должен быть сильнее своих неудач.
Хельмо незаметно сжал кулаки. В свою силу он уже почти не верил.
– Если так пойдет дальше, если я настолько глуп, то скоро мне некого будет вести.
Янгред вздохнул. Хельмо отчетливо услышал слова, сказанные уже не шепотом – громче, отчетливее, словно так, чтобы их слышали невидимые боги или тени.
– Кто-то обязательно останется. И я тоже. Слово чести.
Хельмо не знал, заслуживает ли такого обещания. Скорее всего, нет и никогда не заслужит. Но сейчас оно помогло дышать чуть глубже, и стало правда теплее. Янгред вышел. Настала тишина, в которой слышалось лишь мерное сопение сразу двух животных.
Бум, который с арьергардом прошел всю Ринару, кое-кого нашел там – тощую полосатую кошку с ярко-голубыми глазами. То ли принял ее за какое-то другое животное, то ли просто добрым было это большое глупое сердце, но он вытащил ее из подтопленного подвала и унес с собой. К концу пути она уже освоилась, влезла ему на спину, вальяжно там ехала. Обрубленный хвост, рваное ухо, торчащие ребра – та еще подруга. Но Бум явно не собирался расставаться с ней, и посмотреть на это умилительное зрелище Хельмо заставили Янгред с Инельхалль. Просто втащили в шатер. Попросили: «Дай кошке какое-нибудь имя, местная же». Хельмо назвал ее Ринарой. Как еще? Эти двое понимающе улыбнулись. Янгред, не давший упасть на колени. Инельхалль, подхватившая знамя. В ту минуту подумалось: их, наверное, правда создали друг для друга. Но созданное ведь выходит из-под власти богов и может менять свою судьбу.
Животные спали мирно. Ровно дышали, их теплые тела напоминали – все, включая самые гибельные, темные ненастья, заканчивается. Значит, кончится и этот день.
Вскоре Хельмо тоже уснул.
Утром ливень продолжился, но ничему не помешал. После Тарваны Янгред все-таки насел на инженеров, и они вместе с оружейником пиратов худо-бедно сделали то, о чем он просил: придумали состав, которым можно было смазывать замки и пороховницы, чтобы они отталкивали воду. Даже жирным, как Янгред опасался, этот состав не был, хоть туда и входило что-то животного происхождения. Мушкеты и пистолеты из рук не выскальзывали. Так что главное было не забывать эту меру.
Они действовали сегодня жестоко: двое ворот взорвали, у одних устроили пожар. Сожгли пару полей, как ни омерзительно Янгреду было отдавать приказ. Но как и в Тарване, лунных требовалось отвлечь, а лишь такого подлого поступка они и не могли ожидать. Знали: дом для Хельмо свят до последнего колоска. Свят, раз один вид Ринары лишил его рассудка.
В ночь накануне Янгред и сам много думал об этом – нет, не о рассудке Хельмо, но о своем. Понял, что мысли просто так не отступятся, когда вернулся в шатер, когда устроился подле полосатой кошки Ринары и прикрыл глаза. Хлынуло: красные улицы, красный призрачный хохот. Подтеки застарелой крови, изуродовавшие мох на крышах. Распахнутые рты. Развороченные грудины и животы. Связанные руки – у тех, кого, видимо, взяли в плен и убили потом. А еще рисунки, кровавые рисунки на стенах храмов, не снаружи, внутри. Красные девоптицы в сиятельных ореолах, не так чтобы высокохудожественные, но нанесенные с явным трепетом. Красной оказалась и вода в ключах – тех, на которых в Остраре строились храмы. Там плавали лицами вниз освежеванные младенцы.
Все было тем омерзительнее, чем точнее Янгред знал: это не просто последствия долгой осады и не просто «птички что-то проголодались». Это показательная расправа, которую сама Самозванка, если победит, облечет потом в простые слова: «Я покарала отступников, в этом городе меня готовились убить». Или что-то похожее, любезный отец Сивиллус Луноликий и не менее любезный муж Влади Стратег помогут ей додумать. Стратег… впрочем, насчет него Янгред сомневался. Слышал, что добрый юноша. Дома собирает картины и пытается отменить смертную казнь, всем был бы хорош, если бы так не обожал жену…
Борясь с видениями, Янгред проворочался возле Хельмо и животных до самой зари. Рано встал, быстро вышел, начал определяться с частями. Кого брать, кого оставить отдохнуть, чтобы не разозлить. Вслух он ничего не говорил до совета со своими младшими офицерами. Этот совет он еле пережил, но почти никак этого не выдал.
Город взяли быстро – он снова поступил трусливо вопреки количеству лунных внутри. Одни из ворот открылись, конница хлынула туда, а вскоре не выстояли и вторые. Когда массовые бои кончились, все развернулось предсказуемо: крылатые части, единственные, у которых был шанс спастись, попытались улететь. Отступали неслаженно, в разные стороны, как перепуганные голуби, – надеялись, видимо, что так сложнее будет догнать. Никто и не догонял: мушкетеры смирно ждали в лесах, кто-то на опушках, а кто-то влез на деревья. Янгред знал: некоторым очень хотелось повторить увиденное в Ринаре зверство, нанизать крылатые трупы на толстые ветки. Но здесь Янгред поступил как Хельмо, строго велел еще вначале: «Не уподобляемся им». А сам все посматривал на подожженное поле, потом – ходил по обугленным колоскам, похожим на подвески из черного стекла. И думал: а правда ли не уподобились? И не уподобятся ли совсем скоро?
Хельмо снова сделал все так, как должен был: отлично командовал, никому не дал дрогнуть. Очистив город, произнес речь, вполовину не такую светлую и успокаивающую, как обычно, но все же. Среди прочего он сказал то, о чем сам Янгред думал все больше.
– Добрая сила, которая приводит вам на помощь злую, часто вовсе не добра. А всякого, кто не верит мне, я готов отвести в Ринару. Только знайте: Ринары больше нет. И точно так же завтра может не быть вас.