Люди молчали, понурые и настороженные. Их можно было понять: они только привыкли к владычеству Самозванки, только поверили, что беды обойдут их в награду за покладистый нрав, – и вот. Они долго не размыкали губ, когда Хельмо напрямую спросил их – народ, именно народ, не дожидаясь допросов бояр:
– Скажите, кто смутил ваши мысли? Кто сказал, что врага лучше впустить и что, возможно, к нему даже стоит присмотреться, потому что не такой он и враг?
Вопросы провисели в тишине половину дождливой минуты. Хельмо терпеливо ждал, не грозя оружием, даже не хмурясь. И кто-то все же выкрикнул – тоненько, несмело…
– Штрайдо!
Крик подхватили:
– Штрайдо прислал прелестное письмо в Думу!
– Штрайдо и приезжал к нам два раза!
– Штрайдо сказал, ринарцев рыжие вырезали, а царевнушка защитит!
– Лунные присылали Штрайдо хлеб, когда он просил!
Голоса становились все зычнее, все обиженнее, а в некоторых сквозило еще и злорадство. Позже Хельмо объяснил, почему: Штрайдо был давним фаворитом царя, не таким близким, как Грайно, но все же. Безродный, при дворе обретавшийся как воспитатель царских детей и глава Ученого приказа. Царю он нравился еще тем, как лихо на заседаниях Думы примирял бояр и воевод, а Хинсдро… Хинсдро, не любящему грызню, скорее всего, тем же. После смерти Вайго именно Штрайдо изловчился и сплотил оба блока, убедил позвать Хинсдро на царство. Тот, конечно, этого не забыл, и вскоре Штрайдо получил наместничество. Не зря: ум был сметливый, язык – подвешенный. Но все помнили: безродный. Учителишка, которому повезло понравиться царской семье. А теперь он почему-то уверовал, что пленившая его девчонка – законная царица. И убедил в этом многих.
Хельмо, видимо, и так догадывавшийся, что услышит, закончил речь и ушел. Следующим утром Янгред нашел его молящимся на Лесной Могиле – там, где перед штурмом Басилии они похоронили солдат. Еле увел, еле нашел ободряющие слова. Снова услышал: «Я больше так не оступлюсь», – и ответил: «Я верю». А на сердце крепчала сумеречная буря.
Адру надо взять, чтобы зараза не расползалась, – он был согласен. Эту ложь пора остановить. Но после победы предстоял и другой разговор.
Янгред боялся его больше всего на свете.
5. Смутные надежды
– Мне это не нравится. Кое-кто зарвался.
Влади, полулежа в траве, смотрел на костер. Пламя плясало в блеклых глазах, подсвечивая их; лицо казалось непривычно мрачным. Таким оно осталось, и когда королевич, обернувшись, кивнул себе за спину – туда, откуда доносились чавканье и урчание. К ним примешивались другие звуки, более глухие. С такими кто-то ломает кому-то ребра.
– Это священный город, – жестко закончил Влади.
…И с удовольствием вонзает зубы в еще теплые шматы мяса.
– Не наш, – напомнила Лусиль.
Она предпочла не глядеть туда, где командиры железнокрылых сжирали два притащенных с крепостных стен трупа. Монахов, кажется. Аппетит ей и так уже отбили.
– Но был нашим. И снова будет, – настаивал Влади. – Озинара – особое место. И ты должна – слышишь меня? – должна это уважать.
Совсем он ее извел! Лусиль злобно дернула плечом, ухватила с травы пустую бутылку и, сев, швырнула одному из людоедов в голову. Она попала, но вряд ли причинила мужчине вред: он только бестолково хлопнул крыльями, выронил кость и в пустоту щелкнул челюстями. Зато она определенно привлекла внимание: на нее вскинулись три окровавленных лица, уставились три пары пылающих глазищ.
– Мой супруг, – мстительно произнесла Лусиль. – желает выразить недовольство. Извольте послушать.
Она могла осадить недоумков сама, как делала чаще всего. Но ей стало интересно, стушуется ли Влади, готов ли к чему-то, кроме брюзжания. В армии у него была совсем не та репутация – все-то считали его душенькой, все-то слушались просто за красивые глаза, ни с кем, кроме Цу, он не пребывал на ножах. Голос разума. Не станет муштровать, поможет поделить добычу, любой конфликт или излишнюю жестокость пресечет в зачатке. Если успеет. Тут вот не заметил, как людоеды опять надумали перекусить. А надо было соображать, не просто осудить каннибализм, который уже всех нервировал, но и показательно кого-то выпороть. Но прежде порола Лусиль. Только тут устала быть «злым командиром».
Влади не стушевался. Тоже садясь и обращая на союзников взгляд, он сказал:
– В двадцати шагах храм, и я уже, кажется, запретил такие ужины под его стенами.
Людоеды зарычали и заклекотали на своем наречии. Влади сжал рукоять пистолета на поясе, но холодное усталое лицо не выдало страха. Молодец. Лусиль довольно улыбнулась. Репутация репутацией… но глубоко внутри они с Влади, несомненно, были два сапога пара.
– Мой отец, – возвышая голос, Влади прервал клекот, – желает эти земли неоскверненными. Чтобы местные меньше шарахались от нас. Нам здесь править, напомню. Не вам. И здесь никто никого не будет есть. Убирайтесь.
– Да, убирайтесь, – наконец поддержала Лусиль. – Что я за царевна, если даю глодать солнечные кости у солнечных храмов? Глодайте там, где я не вижу, в роще например.
Влади зашипел на последнее уточнение, но промолчал. Людоеды не отвечали. Двое переглянулись, ушибленный бутылкой потер макушку. Лица выражали крайнее недовольство, один мужчина вздыбил крылья. Лусиль подобралась. Как бы все-таки не дерзнули наброситься, особенно если вдруг успели выпить и потеряли берега…
– Что вам наказал командующий Цу? – вкрадчиво спросила она.
Молчание. Огонь в глазах, медный блеск доспехов.
– Что. Вам. Наказал. Цу? – чеканно повторила Лусиль. – Рты забиты? Головы?
Про себя она прикидывала, кого застрелит первым в случае чего. Или ждать, пока подойдут вплотную, и бить холодным оружием? Пороха и пуль извели уже многовато.
– Цу приказал слушаться вас, – наконец невнятно, с сильным акцентом процедил старший командир, чья седина блестела в пламени. Лусиль чуть выдохнула и повысила голос.
– Вот именно. Прочь!
Железнокрылые, подхватив ошметки ужина, убрались, но за собой оставили обагренную траву и солоноватый запах в воздухе. Лусиль в непонятном ей самой отвращении прижала край плаща к носу. Именно теперь, когда людоеды исчезли, вдруг стало по-настоящему дурно, хотя такие трапезы уже случались, особенно в начале похода. Это подле столицы Влади начал ужесточать дисциплину. В этих краях разумнее было всем нравиться, чем всех устрашать. Идеально было бы раз за разом проворачивать фокус с…
Нет. О нем думать не хотелось. Давно он не писал.
– Влади… – Спохватившись, Лусиль заставила себя улыбнуться и придала голосу бодрости. – Ха, а это ведь почесть для тех острарцев! Они бились столь мужественно, что ими пожелали поужинать! Не так многих сожрали за время похода, если не считать…
Она осеклась: Влади слушал, но то, как он смотрел, заставило замолкнуть. Он видел ее насквозь. Знал цену ее улыбке, отличал настоящую от фальшивой. Он нисколечко не верил, и правильно, а вдобавок явно из последних сил сдерживал собственные дурные чувства. Лусиль досадливо потупилась, легла на спину и уставилась в небо. Звезды подмигивали развязно, как пьяная солдатня.
Озинара не была столицей, но находилась недалеко. Город имел узловое значение потому, что ни в одном другом не было столько храмов. Озинару звали душой долины еще во времена Империи. И вот теперь душа, укрывшись за белокаменными стенами, никак не сдавалась. Озинару осаждали третью неделю. Впервые пришлось задержаться так надолго, и задержка злила. Вдобавок Лусиль отчего-то начала прескверно себя здесь чувствовать: потеряла не только аппетит, но и покой. Что-то в, казалось бы, мирном месте будило ее бешенство – возможно, несгибаемое упрямство жителей. И никаких поблажек: ни предателей, ни тайных ходов!
– Давай оставим это, – напряженно предложил Влади и прилег рядом.
– Разговоры о еде? – осклабилась Лусиль, прекрасно понимая: он ведет к другому.
– Зачем нам сейчас этот город? Сам сдастся, когда возьмем столицу.
Опять. Лусиль скривилась, сдула со лба волосы и фыркнула:
– Учебники по истории не читал? Именно после таких решений враг обретает надежду на победу. Мы не можем уйти ни с чем, мой королевич. Это будет наше первое поражение.
– Не первое, – напомнил Влади. – Забыла? Хор и часть юга зачищены Вторым…
– Я другое имею в виду, – отрезала она: вспоминать об этих обрушившихся как снег на голову провалах было отвратительно. – Одно дело – временно потерять занятые позиции, другое – постоять, постоять и уступить. Это я считаю признаком слабости. И настоящим, опасным, заставляющим решить, что я выдохлась, поражением.
– Тогда, может, пусть оно останется единственным? – ровно, но все так же упрямо предложил Влади. – Торча здесь, мы тратим время, практически дарим его…
– Они сдадутся, – уверила Лусиль. – Рано или поздно. Все сдавались.
Она просто не понимала, чего Влади так привязался к этой Озинаре. Но он, подавшись ближе, заговорил веско и почти строго, как с провинившимся ребенком:
– Слушай, Лу. У них в достатке воды, надолго хватит пищи. А главное, здесь живут монахи, изнуряющие себя даже в мирное время, крайне стойкие. Ты думаешь, осада…
Лусиль снова села и тяжело уставилась на Влади сверху вниз. Все равно холодновато было лежать, даже у огня.
– Может, им не грозят жажда и голод, – согласилась она. – Но включи-ка разум: то, из чего можно отливать оружие, рано или поздно кончится. И ядра. И порох. Они не вечны, а снабжение все перерезано. Скоро мы дождем…
– Если хочешь знать мое мнение, это все вообще неправильно.
Ну наконец-то сказал прямо – точнее, пробормотал, избегая на нее смотреть! Это усугубило раздражение: только поссориться из-за каких-то святош не хватало! Лусиль вздохнула, выдрала пучок травы и принялась мять, катая в пальцах. Вкрадчиво спросила:
– Что именно ты имеешь в виду под «всем»?
Откинув несколько светлых прядей со лба, Влади все-таки глянул ей в лицо.