Лусиль даже письма уже порой шутливо подписывала: «С любовью, твоя солнечная царевна». Вроде в этом читалась ирония, а вроде в нее верил и тамошний народ. И даже здешний, слыша об успехах кампании, уже пошептывался: а ну как правда он, Сивиллус, в свое время цареву дочь спас, пригрел? Лусиль могло это сбить с толку. Сбить…
А впрочем, сбить ли? Может, наоборот открыть глаза?
Сивиллус не видел никого из приплода Вайго, не пришлось, зато знал, что в дворцовом тереме – среди нянек, стрельцов, дворни – жило немало златовласых и голубоглазых. Многие имперцы были такими; сейчас эта кровь пусть смешалась с грязью, но уцелела, особенно в столице. Не вызнать уже, чья Лусиль дочь. Знала бы сама – многое было бы проще. Но она не знала. В день свадьбы Сивиллус точно это понял и, может, впервые ощутил к ней подлинную жалость. Не как к сироте – сироток-то он всегда привечал – а как к абсолютно потерянному человеку, не ведающему, кому и чему он принадлежит. По похожим причинам Сивиллус, как ни странно, жалел гнездорнских дикарей. Недолюди, недоптицы… могучие, но все равно жалкие. Пока единицы, как, например, Цу, рвутся воевать или проявлять себя иначе, большинство так и довольствуется грязью гнезд. Традициями вроде людоедства и обязанности рожать минимум троих «птенцов». Чистотой крови и помыслов: жениться на иноверке, возжелать мужчине мужчину, переехать в другой край – все грехи. Слепо верят они в свою Деву и в святое правило: первее всего оно, родное гнездо. И родное гнездо всегда право, что бы ни случилось, нужно быть на его стороне.
Что там, кстати, Цу, интересно? Неплохой ведь, его бы держать поближе впредь. Лусиль и Влади он не нравится, а вот Сивиллусу очень даже приглянулся. Неглупый, остроумный, жесткий, даже умеет читать и писать на нескольких языках. С момента как там у себя поднялся в армии, сделал ее куда боеспособнее, а некоторые части даже… адекватнее, или как назвать то, что они начали стричься и перестали жрать людей? И внешность интересная на фоне лунных придворных: кожа что медь, глаза эти… Сивиллус усмехнулся своим мыслям, а потом тихо вздохнул. Влади, Лусиль, Цу… за всех них он мог только молиться. Это и делал, раз за разом вышибая из собственной головы крамольную мысль.
«А ну как я послал их всех на смерть?»
Увы, осталось ждать. Вернется ли приемная дочь царевной или мертвой, третьего она для себя все равно не видела. Вернется ли сын с богатой женой или с лютым горем. Вернется ли недоптица-недочеловек вообще. Сивиллус во всех трех случаях склонялся к первым вариантам, но и вторые нехотя держал в уме. Все-таки слишком Влади сходил по Лусиль с ума, как начал мальчишкой, так и не перестал. А Цу был чересчур непредсказуем, в Большом Гнезде и прежде зрело недовольство им, не как офицером, а как… э-э-э… гражданином, если есть у них там такое понятие. Ладно, время покажет.
Конечно, и Влади, и Цу, и солнечный народ будут в ужасе, если девочка погибнет уже там, в столице, сразу после военного триумфа. И самому сложно будет смириться. И придется изворачиваться, уверять всех, что виноват Сыч, черная душонка, колдун поганый. А там и деваться некуда, земли-то уже у Осфолата под пятой… Земли. Купленные кровью. Кровью… дочери? Сивиллус вздохнул и пробурчал:
– Пусть все обойдется.
Он едва не добавил «как-нибудь». Но «как-нибудь» не было его любимым словом. Он предпочитал определенные местоимения, так как неизменно знал, что делать.
Вот только не сейчас.
«Я всем сердцем скучаю по вам, дети. Возвращайтесь поскорее. С любовью, ваш отец. И привет моему птичьему вожаку».
Прибавив последнее, вполне искренне, Сивиллус задумчиво усмехнулся и начал запечатывать письмо. Можно было надеяться, что доставят его уже в покоренный Ас-Ковант.
В прорезях нависших веток синело ночное небо. Хельмо вглядывался в сверкающие точки, но не мог сложить ни одного знакомого созвездия. В голове бесконечно крутилось: «Однажды Иларван увидел падающую звезду…» Но все звезды были неподвижны, лишь безмятежно подмигивали. Хельмо повернулся на бок и закрыл глаза.
«Янгред.
Как ты и просил, пишу, пока могу застать тебя в Инаде или по пути к ней; надеюсь, ваши корабли еще не отбыли. Все идет хорошо. Осада с Озинары снята, завтра выступаем на столицу. Путь должен быть спокойным, мне уже доложено, что под Ас-Ковантом с нами соединятся части Первого ополчения. Вместе мы прорвем оцепление и после этого погоним Самозванку прочь, уже по-настоящему, без пощады – как в Басилии и Адре.
Еще раз благодарю за здравую мысль заплатить причитающуюся половину хотя бы части солдат – самым верным – и взять их с собой. Настроения в той твоей тысяче разительно переменились к лучшему, впрочем, я ни в коей мере не упрекаю их в расчете. Это правильно, речь ведь о наемниках, как ты и напомнил. И мне все это только на руку. Могу полагать, тебе тоже, ведь ваше участие в финальных военных действиях ставит под вопрос пересмотр договора. Подумав, я и вовсе решил настаивать на сохранении большинства условий. Твои солдаты сыграли сегодня значимую роль. Не буду повторять, какую роль сыграл прежде ты.
Последнее. Хайранг. Определенно, он заслуживает отдельных слов благодарности; возможно, это повлияет на его продвижение по вашей службе. Его помощь бесценна. Он продолжает обучать ратников, и это дает плоды. У него дар наставника, совсем как у Грайно Грозного, хотя нравом они ничуть не похожи. Не говоря о том, как он покладист и разумен. Я рад, что из всех командующих именно он остался со мной. Он всегда мне нравился.
Надеюсь, ваш путь спокоен. Надеюсь – и верю – что вы не причиняете никому вреда, впрочем, я бы об этом уже знал. Еще раз благодарю за твое благоразумие, да и за все прочее, и прощаюсь. Счастливой дороги по морю, надеюсь, как можно больше раненых вы довезете до Пустоши живыми.
Берегите себя. Я никогда вас не забуду. Теплый привет Инельхалль.
Хельмо»
Отправлено на закате. Правдивое по содержанию, но насквозь неискреннее письмо, такое показательно отчужденное, что наверняка Янгред рассмеется и отметит вслух: «Да что он из себя корчит?» Зато вряд ли о чем-то и догадается.
Ему не нужно знать, что, по данным дальней разведки, Самозванка собрала почти двадцать тысяч человек. Не нужно знать, что части Первого ополчения измотаны, практически обезглавлены, да и рядовой состав сильно поредел. Не нужно знать, что два дня назад от дяди пришло дышащее гневом письмо, в котором он даже не молил торопиться, а лишь спрашивал, ждать ли помощи вообще. И точно Янгреду не нужно знать, что все время, когда не должен что-либо делать и решать, Хельмо то падает в прошлое – в спасительный свет первых триумфов – то прощается с жизнью, без страха, почти равнодушно.
Шансов снять осаду и тем более сразу пойти на второй рывок почти нет – он это понимал. Сегодняшнее сражение лишило его шести мортир и почти трехсот человек, а пустота внутри лишала воли. Даже яркий закат на куполах храмов не придал ему сил. Сияние напоминало размазанную кровь, а красивые певучие голоса монахов, пусть восхваляли свободу и храбрость воинов, терзали сердце. Монахи были худые, осунувшиеся, лихорадочно сверкали их запавшие глаза. Слишком долго они сражались, осталось их мало – в основном, старые; молодежь почти всю перебили, многих сожрали. Хельмо не выдержал службу в храме – вышел на середине какого-то псалма. Весь холм, где храм стоял, был усыпан могильными камнями, и каждый отбрасывал тяжелую густо-болотную тень.
Хельмо даже не остался ночевать в монастыре, хотя ему щедро предлагали келью, где останавливались обыкновенно государь с семейством. Он уступил это право огненным офицерам, а сам вернулся за ворота, в лагерь – туда, где хоть сейчас мог побыть один. Вокруг висела тишина: усталые солдаты заснули уже почти все, никто ничего не праздновал. Только шелестели редкие деревья да стрекотали кузнечики.
– Пустишь к костерку? – спросила вдруг эта сырая тишина.
Два запыленных сапога оказались точно напротив; к квадратному носу левого прилипло серое окровавленное перышко. Поморщившись, Хельмо скользнул взглядом выше и увидел Черного Пса. Тот лениво прочесал бороду пальцами, позвенел колечками.
– Хорошо у тебя горит, у Черного Пса-то с сухопутным огнем не вяжется. Ненадолго я.
Хельмо невольно подметил: в речи целых два личных местоимения, смягчился акцент. Пират постепенно перенимал грамматику у тех, с кем путешествовал, подстраивался под них. Понимать его становилось проще.
– Да я рад. Оставайся, – позволил Хельмо, покривив душой: рад он не был, впрочем, не обрадовался бы и кому-либо другому. Но возражать не нашлось сил.
Черный Пес, скрестив ноги, присел к огню. Тот действительно трещал бодро, хотя Хельмо совсем про него забыл, давно не подбрасывал щепок. Ему было холодно вовсе не от сырости ночи, и вряд ли от такого холода хоть что-то бы спасло. Черный Пес бросил:
– А славно сегодня повоевали. Хороший-таки из тебя командир.
Хельмо с усилием приподнялся, сел, решив, что больно жалко выглядит. Пират цепко вглядывался в него черными чужеземными глазищами, теребя толстый браслет на запястье – из висельной веревки Штрайдо сделал, якобы на удачу. Казалось, слова были искренними, не попыткой подольститься. Хельмо натянуто улыбнулся и возразил:
– А вышло бы опрокинуть врага, если бы сами озинарцы не вдарили из-за стен? Полумертвые, изморенные, а все равно помогли. Я же…
Его веско оборвали:
– Увидели – ты идешь. И воспрянули. – Черный Пес разве что пальцем ему по-учительски не погрозил. – За этим и нужен капитан, команду встряхнуть в шторм и в штиль – первее прочих дел. Первее даже суда, мателотажа[8] да честной дележки добычи.
Хельмо вспомнил: старые и юные служители в ризах, с мечами – простыми, одинаково грубо выкованными в единственной озинарской кузнице. Вспомнил: в воздухе – тени воинов-защитников с крыльями. На этих крыльях, то ли из плотной бумаги, то ли из тонко выделанной прочной кожи, летали самые тощие, с почти прозрачными руками, лицами, ребрами, – видно, те, кто отдавал другим свои пайки. Потом, когда все кончилось, когда выжившие спустились с неба, Хельмо посмотрел каждому в глаза, и из тех глаз тоже глянула на него близящаяся погибель. Не свет.