– Привет, малыш, – почувствовав, что он уже совсем близко, она поставила на стену фонарь и с улыбкой развернулась. – Я немного… Другая сегодня, да?
Наконец она увидела его – отродье Сыча. Черные волосы, желтоватые – не как у Цу, но тоже яркие – глаза, смуглая кожа. Чернокровец как есть, в отца, у которого и такое прозвище, а еще долговязый, длинноногий, остролицый. Ничего примечательного, кроме самого взгляда, растерянного, но бесстрашного даже теперь. Когда ладонь Лусиль плавно легла на рукоять пистолета, сжала…
– Не дури, – ласково попросила она, уже вскидывая оружие и готовясь нацелить мальчишке в лоб, но не успела. – Аргх…
Она правда упустила секунду, в которую он сильно согнулся, скользнул прямо под ее рукой, с маху ударил лбом в грудь. Одновременно обхватил обеими руками, сдавил, опрокинул – и пистолет выпал, не выстрелив, а затылок встретился со стеной. Перед глазами хлопнуло, Лусиль взвыла, не лишившись чувств только чудом.
– Ты не Вайра! – заверещал мальчишка, когда она вывернулась и прижала его к камням; забился, не давая поймать свои запястья. – Вайра, Вайр…
Лусиль отвесила ему затрещину, но оглушить не смогла: не железной же перчаткой била. Голова мотнулась влево, он увидел свою подружку и попытался завизжать громче.
– Заткнись! – шипя, Лусиль зажала ему рот, но в следующий миг сама оказалась навзничь на камнях. Маленькая тварь явно училась драться, бог знает, у кого, но она уже выхватила то ли из-за пояса, то ли из-за сапога нож и тянула к горлу Лусиль. – Ах ты…
Значит, по-хорошему, бескровно не выйдет. Значит, во время капитуляции Хинсдро увидит сыночка в не очень здоровом виде. Лусиль изогнулась, подсекла его, вмазала кулаком в живот и швырнула со всей силы в стену. Услышала хруст позвонков и вскрик, рванулась на эти звуки, выхватывая меч, но клинок, едва обрушившись, обо что-то лязгнул. У мальчишки меч – небольшой широкий палаш – тоже был. И окровавленный, мотающий головой, с расфокусированным взглядом, Совенок все равно успел его выхватить.
– Ты ее убила, убила! – вместо того чтобы кричать, тихо запричитал он, отражая удар за ударом и пытаясь наносить свои. Лусиль загоняла его в угол молча, не желая тратить ни слова: внутри клокотала злость, ныл ушибленный затылок. – Ты кто такая, кто?..
Поняв ее маневр, он попытался повторить свой – ускользнуть в сторону, воспользовавшись худобой и юркостью. Не смог: Лусиль подсекла снова, с силой ударив по коленям, он свалился, но грамотно, набок, и тут же развернулся, не подставив спину. Клинки снова сшиблись, почти до искр, и, пораженная этим упрямством, Лусиль все же выдохнула:
– Твоя царевна, птенчик. Ну же, сдавайся.
Глаза его округлились, рот задрожал, но драться он не перестал. Взгляд пробежал по лицу Лусиль, по ее вздыбленным волосам, по клинку и зажегся яростью.
– Так ты папу пришла убить!
– Нет-нет, тебя, – снова сделав голос ласковым, шепнула Лусиль и попыталась придавить его ногой, но не успела: он сам лягнул ее и отпрянул.
– Ты ничего не сможешь!
– Да неужели, – умилилась она, видя, как шатко он встает.
– Я тебя с башни скину! – на полном серьезе пообещал он и бросился в бой снова, надо сказать, быстро. Лусиль с сожалением покосилась на пистолет, отлетевший слишком далеко. Все затягивалось.
– Слушай, малыш! – Пришлось отступить, но ни один удар мальчишки все равно не причинял ей вреда. Он был что щенок: понял уже, что зубы есть, а пользоваться пока не совсем научился. – Не глупи, ты ведь видишь, я уже тут. Завтра город падет…
– Завтра придет Хельмо! – рявкнул он хриплее, чем прежде, но глаза блеснули страхом. Лусиль легко заметила это и заверила:
– Хельмо не придет, можешь считать, что его больше нет. – Впрочем, слова возымели не тот эффект, на который она надеялась: царевич зарычал, ринулся в новую атаку. – Глупый… я же не хочу тебе вреда.
Особого вреда. По крайней мере, сейчас. Но знать это ему не обязательно, Лусиль понимала – и молча отбивалась, цепко следя за движениями Совенка, пытаясь понять технику. Бестолковая… второй рукой владеет плохо, не понимает, как ее использовать, привяжи за спиной – и то толку было бы больше. На это она и нацелилась: по-лисьи извернулась, шмыгнула вбок, рубанула по незащищенному запястью – в надежде перебить сухожилие или отрубить хоть пару пальцев. Лишь задела, но мальчик взвыл и прижал ладонь к груди. А вот запала и сосредоточенности не потерял, отбил следующий удар и даже почти достал сам. Неплохо. Особенно для такого возраста.
– Сдайся, – снова предложила она, наблюдая, как голубой стрелецкий кафтан заливает кровь. – Сдайся, или я всего тебя в куски порублю. Я смогу…
– Убирайся! – выпалил он и опять наскочил, получил вторую рану в бедро, согнулся, но отбился. – Скользкая! Уродская! Гадина! – От очередной атаки он припал на колено и выронил меч, но как оказалось, нож все еще был при нем, и, когда Лусиль неосторожно приблизилась, лезвие вонзилось ей в правое запястье.
– Гаденыш! – зашипела она, прилагая все силы к одному – не разжать пальцы. Снова ударила его по лицу, схватила за волосы, швырнула на камни. – Цеплючий… весь в отца, да?
Он все сжимал нож, скалился, глаза горели упрямой яростью – на миг Лусиль запнулась, вспомнив кое-что. Лес… бродяжка, к которой выходит ухоженный белокурый мальчик с собаками. Он что-то говорит, улыбаясь, а она, не слушая, кидается, и валит его на рыхлый мох, и хватает за горло, глядя, наверное, примерно так же…
– Это мой престол, – зашептала она, щерясь и рассматривая царевича ближе. Наконец удалось поймать его за здоровую руку и обезоружить, но окровавленной он схватил ее за волосы. – Мой, слышишь ты? Да даже если и не мой, то не ваш, точно не ваш, вам…
– А-А-А-А! – завизжал Тсино на одной ноте и дернул волосы так, что в голове словно что-то взорвалось. Лусиль еще раз ударила его, пошатнулась, а в следующий миг что-то заметила боковым зрением, что-то… знакомое, близко-близко, меньше, чем в шаге.
Злое золото. Оно резало глаза острее ножа.
– А-А-А! – завопил Тсино, но уже как-то иначе.
Боль пронзила грудь и лицо, заставив на секунду лишиться сознания. И вспомнить сон.
Всполохи слепят издали, из-за поворота, заставляют моргать. Ах вот что – птица! Злато-Птица прилетела, может, потерялась? Сердце наполняется теплым восторгом: можно и высунуться, погладить, она славная и красивая, и в прятках не выдаст, но…
– Где моя царевна? – повторяется ласковый зов. – Ах вот ты где, златоперая…
Она появляется следом, на противоположном конце коридора, – высокая, худая, как и неизменно, в белом платье, расшитом жемчугом. Величественно протягивает руку, и птица вспархивает туда, склоняет головы в знак приветствия. Клекочет, возя по полу хвостом. Глядят задумчиво пустые глаза, сжимаются малиновые губы.
– На охоте все… да? И эти на охоте? А тебя не взяли. Как и меня…
Странный голос. И хочется почему-то отпрянуть, и хочется забиться дальше в нишу, замереть, перестать дышать. Только бы не заметила! Разозлится ведь! Не понравятся ей такие игры, а то и решит, что следят за ней. Она…
Кто же она? Почему так дурно? Почему никак нельзя попадаться?
– Выпущу тебя, – летит, льется нежный голос. – Выпущу, бедняжка, если сделаешь кое-что. Сделаешь ведь? Ты любишь меня…
Падает из хвоста птицы одинокое перышко. Необычное оно – алое, будто кровь. Издавна говорят: удачу приносят эти перья. Вот только это подбирать не хочется.
– Передашь кое-что стрелецкому воеводе Ерго, царевна? – глуше становятся слова, но все еще слышны. – Тому, у которого один глаз. Помнишь его? Да? Найдешь в лесу?
Птица говорить не умеет, но поводит левой головой – плавно, живо. Похоже на кивок: «Все сделаю». И горькая, страшная улыбка расцветает на знакомом лице.
– Умница. Ну так слушай.
Шире белая рука распахивает окно, устремляется взгляд в серое небо, по которому бегут быстрые клочья туч. Ветер близкой бури отчетливо доносит сказанное:
– Врага нашего, воеводу Грайно – умертвить. Он не достоин суда и слова государева, такова наша воля.
Грайно. Имя – что воронов крик.
Падают первые хлопья снега. И улетает птица, и провожает ее холодный взор.
– Такова… моя… воля.
Бежит дрожь по покатым плечам – и белая фигура, знакомая фигура, уходит прочь, запахнув одежды. Кажется, плачет, по крайней мере, то и дело подносит дрожащие руки к лицу и шепчет не пойми кому: «Поберегись, солнце, поберегись…» Скоро в коридоре остается гулять только ветер. И звенят-плачут стекла, точно жалуясь ему: «Беда, беда какая-то стряслась!» Подхватывает ветер алое перо и уносит прочь.
Никак, никак теперь не вылезти из стенной ниши. А Зилько все не появляется, да уже и забыт Зилько. Нет веселых пряток. Есть неясный ужас. А еще начинается гроза.
И гроза эта будит.
Она заблуждалась насчет кольчуг: может, и защитят от пуль, но не от когтей. Сияющая птица, бог знает откуда прянув вперед, упала на грудь, с яростным клекотом толкнула, впилась – и жалобно зазвенели металлические колечки, осыпаясь гроздьями.
– Уйди! – взвизгнула ослепленная Лусиль, и второй удар когтей пришелся по лицу. Оно вспыхнуло, слава богу, удалось вовремя зажмуриться, но кожу на правой щеке точно раскроили.
Может, и так, Лусиль не видела. Она ничего не поняла: ноги предали, подогнулись – и огонь затопил даже мир под сомкнутыми веками, снова голова ударилась о камни от падения. Птица не была большой, это единственное, что Лусиль осознала. Не больше крупного павлина – изящная, небойцовая. Но она орала – орала и обжигала, вспарывала когтями-лезвиями везде, где доставала, пыталась достать клювами выше – по щекам, по глазам. Лусиль билась, каталась хуже собаки, надеясь придавить мерзкое существо или свернуть ему хоть одну шею, отворачивалась до хруста в позвонках и получала удары в виски. Пальцы соскальзывали с раскаленных перьев, все попытки перевернуться встречали новые раны, в ушах стучало от крика, резкого, как визг пилы, и гулкого, как колокольный звон. Точно кричало само небо. Сами камни. Сам город.