Хайранг молчал. Лицо его почти пополам рассекала рыже-кровавая прядь. Хельмо с усилием продолжил:
– Сам понимаешь. Я бросаю все силы и иду до конца, каким бы он ни был, иначе смысла нет. Силы защитников кончаются. Отдадим столицу – отдадим все. Но тебе… – Он увидел, что Хайранг еще больше побледнел, и коснулся его плеча, – гибнуть за компанию незачем. Когда меня убьют, подхвати командование с оставшимися из моих старших, возглавь их, они предупреждены. Но потом, когда и их не останется…
– Тебя не убьют, – прошептал Хайранг.
Хельмо вымученно улыбнулся. Ему было все равно, но этого он говорить точно не смел.
– Мне бы твою веру.
– Нет, – упрямо повторил Хайранг. – Мы их переломим. Или…
– Или твоя молодая жена будет плакать о тебе, если ты не послушаешься, – мягко прервал Хельмо. – Этого я не хочу. У нее и так не самая счастливая судьба.
Хайранг вздрогнул, но ответил без промедления, и тон его был уже иным. Чеканным. Холодным. Далеким от благодарности за милосердие.
– Мне казалось, ты нас достаточно знаешь. Инельхалль, скорее, будет плакать, если я тебя послушаюсь. Она ушла от одного… малодушного мужа, не чтобы найти такого же.
«Малодушного». Вот так он о Янгреде, храбром, добром? Хельмо разозлился на себя за то, как захотел возразить, с каким трудом удержал детское: «Не смей, он давно другой». Да? Всколыхнулась горечь: здесь-то его нет. Вот только и эту горечь Хельмо уже отринул. Сам теперь поражался на нее: какого беса он обманщик, хоть на миг поставил себя выше тех свергенхаймцев, что полегли в Басилии или идут домой ни с чем? Какого беса надеялся на какое-то особое к себе и своей беде отношение? Какого?.. И он сказал что думал.
– Янгред хороший человек, – он и сам слышал свой дрожащий голос, но ничего не мог поделать. – Хороший, слышишь? И мы оба не дети с тобой, прекрасно знаем, почему все так. Вряд ли и ты бы со мной рядом бился, если бы вам не нашлось денег.
Это не было оскорбление, не была попытка поссориться. Благо, Хайранг понял это, не поменялся в лице, даже слабо улыбнулся. Кивнул. И вдруг грустно прошептал:
– Да. Конечно. Это я со злости. Перед ним я уже вряд ли извинюсь, а ты… прости.
Он все улыбался, но глаза горели, особенно ярко горели в кругах теней. Губы тряслись, синие от холода, разбитые. Хельмо вздохнул. Этого он и опасался. Он пересилил себя и, понимая, что не совсем искренен, но нельзя иначе, сказал:
– Помни главное, прошу. Я не держу на тебя зла, ни за что. Ты обучал людей, давал хорошие советы. То, что тебя отправили сюда, не значит, что ты должен платить жизнью за…
Он осекся: Хайранг вдруг засмеялся, качая головой. Поднял руки, так потер лицо, что оцарапал его. Взглянул Хельмо в глаза прямо, спокойно. И точно сковал льдом.
– Отправили? – шепнул он. – Нет. Я сам выбрал, чем и за что платить, Янгред не слишком пытался меня удержать. Не заблуждайся, Хельмо, оба мы… – голос зазвенел, но Хайранг с собой справился, – не подлецы. Во всяком случае, на поле боя.
Хельмо на миг смежил веки. Правда навалилась новым грузом. Что с ней делать?
– Я и не говорил, будто ты… – впустую начал он.
– Тогда не гони меня. – Хайранг отступил. На его золоченый наплечник упала капля дождя. – Я буду рядом. И поверь, прослежу, чтобы тебя не убили. Ты нам нужен, а сейчас советую тоже отдохнуть.
Хельмо собрался и попытался воззвать к его разуму, напомнив:
– Хайранг, то, что я тебе велел, это не дружеское пожелание, это…
Впрочем, Хайранга он уже и правда знал. Не удивился, услышав твердое:
– Нет. Не приказ. Приказать предательство нельзя. Во всяком случае, не мне.
И он нетвердо пошел прочь под усиливающимся дождем. Хельмо опять вздохнул и, поколебавшись, направился в противоположную сторону, к своему шатру. Хайранга он пообещал себе вразумить позже: может, передумает, увидев масштаб риска?
…Ас-Ковант пока стоял. Это вселяло надежду, но Хельмо отступал уже трижды, ни один прорыв успеха не имел, удавалось разве что отвлекать врага, пока в городе починят башни. Между отдельными частями вялые бои продолжались даже сейчас. Хельмо не слышал стрельбы и лязга, но чувствовал их всей кровью. Отчаяние только поэтому еще не захлестнуло с головой: солдаты не сдавались, огненные – тоже. Они правда шли до конца.
Задергивая полог, Хельмо едва поборол грызущее ощущение, что находится не там, где нужен. Может, должен объезжать и напутствовать ряды, может, пробовать какую-нибудь очередную диверсию. Но он не мог. Не осталось сил. Нужно скопить их к вечерней атаке, а вот если и она захлебнется… ох, лучше не думать. Опустившись на ложе, не позволив себе приклонить голову, а только привалившись к щиту, Хельмо обессиленно зажмурился. Перед глазами тут же проступили раскисшая земля, окровавленное оружие, осыпающийся камень.
Из его одиннадцати тысяч осталось восемь. Из двадцати двух – около того – тысяч солдат Самозванки уцелело девятнадцать. Равные потери… но каким страшным это число было для армии Острары и каким смешным для врага. Впрочем, Самозванка не ждала и этого, не ждала, что так заполыхают бои под столицей и что осажденные будут так помогать из-за стен. Тсино. Бывшие друзья Грайно. Его ученики, те, с кем Хельмо рос.
Прежняя тоска – по Янгреду и его офицерам, по вере в победу, по ощущению, что спина прикрыта и так будет всегда – терзала уже меньше. Она обессмыслилась: мертвые не знают печали, а Хельмо до смерти оставалось две-три атаки. Может, лежа в крови на поле боя, он еще раз вспомнит какие-то подвиги и надежды, солнце и дядино благословение, улыбки огня, поцелуи русалок, костры, звезды… А может, не успеет – тем лучше. Жаль, кое-что все же не вышло… Черный Пес. Когда Хельмо погибнет, некому будет исполнить обещание. Удивительно, что, чуя это, пират еще не сбежал, не пробрался в город тайно, не перешел на сторону Самозванки и, более того, лично застрелил двоих из отряда, попытавшихся так поступить. Что-то держало его рядом. Держало всех. Сколько непостижимых верных душ обрел Хельмо за поход – первый, последний. Некоторые души он под конец потерял, свою тоже, но тут – сам виноват.
«Псы… странные они, – зазвучали в голове чьи-то давние слова. – Местами будто люди. Верные до слепоты. Этот вон даже веревку не рвал». Веревку. Не рвал. Что за глупый пес… Это про капитана Вольницы было? Про Бума?
Или…
Незаметно Хельмо увяз в топкой дреме; ноющие от сырости раны не смогли помешать этому. Путались мысли, ускользали звуки. Прошлую ночь он не спал, до этого спал пару часов. Близился настоящий сон, вечный.
Надо было только подождать.
Придавил плечи груз, трясутся губы, дышать трудно. А знакомый палаш дрожит в руках, играет серебром на стылом уличном свету. За воротами кто-то воет.
– Я думаю, он был бы рад отдать это тебе. – Тяжелый голос, блеклый. – Может, мы не ладили, но он тебя любил, за то я благодарен. Пусть спит с миром, а ты – владей.
Дядя стоит напротив, осунувшийся и хмурый, хотя о чем ему горевать? Не оплакивать же Грайно, впору, скорее, смеяться. Размышляя так, Хельмо впервые в жизни не радуется ласке, от которой отвык, до тошноты хочет оказаться подальше, забиться в угол, заткнуть уши. Но ведь палаш… дядя принес палаш. Хоть какую память.
–Я бы… только если бы он сам отдал… – лепечет Хельмо и пытается вернуть оружие. Но дядя уже спрятал руки за спину и словно злится:
– Хочешь, чтобы я у царя спросил разрешения? Так ведь спрошу. Царь наверняка знает, чего бы твой наставник хотел. Он о нем все знает, все.
Нехорошо он сузил глаза, а вот складки в углах рта не гневные – горестные. Ясно: Вайго, конечно, Вайго. Не думал дядя, что гибель Грайно станет не освобождением от прежних бед, а началом новых. Бранил, называя растратчиком и безумцем, не мог предугадать, что, как отберут у врага жизнь, сам дядя с большинством любимцев окажется в опале, под подозрением, отлучен от царя. Вот и мается теперь.
– Так берешь? – почти рычит, хотя рычать не умеет.
– Беру, – шепчет Хельмо, только чтобы кому-то из них двоих полегчало.
И дядя выдыхает:
– Славно. Носи с честью.
Хельмо прижимает оружие к себе, бережно убрав в украшенные бледной бирюзой ножны. Рукоять хорошо лежит в руке, будто палаш родной, будто ковался для Хельмо. От этого только хуже. Не ребенок, нельзя плакать, но первая слеза бежит по щеке и жжется. Как теперь жить, кто учить будет?
– Пойду я, свет мой. – Хинсдро, кажется, понимает, треплет по плечу. – Царь меня к себе наконец зовет… может, смягчился. А может, я его утешу чем, не знаю.
Утешить… как его утешить? И надо ли? Хельмо снится: когда дядя уходит, в укутанную черным плащом спину летят отчаянные слова, почти крик:
– Дядя, Грайно не отпели! Я знаю, не отпели и на болоте оставили. Почему? Ведь выяснили, что никакого заговора он не устраивал, нет, это против него…
Дядя оборачивается резко, зыркает колюче. Вокруг ярких глаз особенно хорошо видны болезненные тени. Точно болотные огоньки глядят из трясины и велят: «Молчи».
– Куда лезешь… царь сам решил! – Голос срывается опять на рык. – Царь решил, слышишь, ты? – взблескивают глаза. – Не я, где мне? Или хочешь, чтобы и это спросил?
И чудится вдруг, будто сам дядя вот-вот завоет не то от страха, не то от горя. Хельмо не отступает, но потупляется, крепче прижимает к себе ножны. Он не ощущает себя на свои тринадцать, словно стал снова ребенком, едва научившимся ходить и говорить.
– Нет… нет, дядя. Не надо. И… я знаю. Тяжело тебе. Прости.
– И ты. – Дядя тоже спохватился, устыдился, видно. – И ты, Хельмо, зря я…
Но Хельмо все понимает.
Царь едва оправился от лихорадки – и почти все время молчит, не пирует, не смотрит войска. Не принимает послов, редко выходит к народу. Теперь никто и сам не хочет говорить с царем лишний раз. Хотя Грайно Грозный умер, Вайго Властный словно забрал себе его прозвище. Боятся его как никогда прежде, ведь жалеть не дает. Только Грайно давал. И жене, еще живой, но замкнувшейся и подурневшей. Но с женой тоже все неладно.