именно ему. «Нет!» – чуть не слетел с губ рык, но не успел. Цу опять замер, сильнее уткнулся в траву и шепнул:
– …убей. – Он не открывал глаз, едва шевелил губами. Дрожали короткие ресницы. – Без крыльев она меня не примет. И никто… без крыльев нас нет.
Она. Как же все просто на этой войне. Она полна глупых верных псов. С обеих сторон.
Цу разлепил веки и глянул в упор, жадно, умоляюще.
– Ну… же. Не смей щадить, глупый птенец, не смей.
Хочет пасть героем. Нет, просто пасть. Чтобы все кончилось хоть как-то, чтобы забыться и сбежать от позора и боли. Хельмо сам не осознал, как вдруг усмехнулся, горько и понимающе. Нет, нет… нет. Такого конца он не подарит никому, раз не может подарить себе. На милосердие это уже не похоже, зато вполне сойдет за тактическое решение. Он сглотнул. Ноги едва держали. Рука с палашом опустилась, и стало словно легче даже раненому боку. А дикарь тихо, злобно завыл, крупно дрожа. Все понял.
– Я не убиваю просто так, Цу. – Хельмо отступил. Отвернулся, борясь с новым мороком: есть у них с этой тварью что-то общее, одна беда. – Я не знаю, почему тебя подослали сейчас, почему мы встретились не на поле битвы, но раз так, от моего клинка тебе не умирать. – Он пошатнулся, охнул. Надо сесть на минуту, отдышаться, а потом звать часовых. – У меня много пленных. Тебе доверяет сама королевна. Так что…
– Тем хуже тебе!
Он не увидел, скорее почувствовал – как зажглись отблеском последней силы желтые глаза. Когда Хельмо оглянулся, Цу уже вскочил, ринулся вперед, левой рукой схватив меч. Хельмо понимал: слишком мало расстояние, поздно, да и не слушается тело – не то что не парирует атаку, даже не уклонится. И, не защищаясь, он лишь глядел, как приближается окровавленная сталь, глядел и думал: не страшно, так будет лучше. Всем. Он это…
Ударил гром, и опять взорвалась болью голова. «Заслужил, заслужил!» – слово разбилось на осколки. Хельмо сжал виски, согнулся, но все же увидел: Цу взревел, выронил меч, схватился за плечо – и упал ничком. Его доспех пробила пуля. Пылающие глаза наконец закрылись, тело обмякло, и только рот все сводило судорогой ярости.
Хельмо медленно повернулся, не в силах даже разогнуться. Янгред стоял у входа в шатер, перезаряжая пистолет. Взгляда он не поднимал, отросшие волосы закрывали лицо. За спиной, в небе, бесновалась пожирающая серая буря. Кто-то кричал. Шумел. Бежал.
– Ты? – только и произнесли губы, соленые, разбитые. – Ты здесь…
Янгред не откликнулся – казалось, он не видел ни того, в кого стрелял, ни того, кого спас, а был занят только оружием. Руки подрагивали. Глаза горели. Наконец он закончил и медленно, как-то нетвердо вернул оружие на пояс. И сделал шаг вперед.
Хельмо не ринулся навстречу – не смог, нет, не посмел. Зачем? Он ведь понял, что грезит наяву, что дикарь отправил его во Тьму и пожирает плоть. Янгредом либо обернулись Полчища, либо тьма поглотила его раньше, поглотила и привела в последний раз. Мол, поговорите. Объяснитесь. Простите друг другу обиды. Но он – предатель – не имел права на эту милость. Он даже выпрямиться не мог, так болела голова, а постепенно боль, как огонь по щепке, расползалась по всему телу. В глазах вскипали слезы.
Янгред подошел еще немного. Поднял взгляд. Во тьме раздалось хриплое, неверящее:
– Хельмо?.. – увереннее, мягче. – Хельмо… я успел.
Нет. Ноги все-таки предали, бок пришлось закрыть дрожащими пальцами. Хватая ртом холодный воздух, он начал оседать подле Цу, зажмурил глаза. Но, как и когда-то, ему не позволили упасть. Янгред был уже рядом, поднял за плечи, поддержал. Видя, что этого мало, – обнял, окутав острым запахом пороха и ливня.
– Нет, нет, не смей умирать… не смей, рано, рано.
Хельмо глухо засмеялся. Так он не знает? За смехом с губ слетел стон, тьма надвинулась и разлилась в крови, и, пересиливая себя, Хельмо отпрянул, забормотал:
– Я уже не знаю, как… просить прощения. Правда, не знаю, мне даже себя не простить. Иди… своей дорогой, мой мертвый друг.
Разговор в Адре, померкшая ложь вспыхнули в сознании по новой, по телу пробежала судорога. Хельмо поднял голову, увидел, что Янгред не сводит с него расширенных, потемневших глаз, и попытался сказать еще хоть что-то. Чего не сказал. О чем очень жалел.
«Мне не хватало тебя».
«Я не хотел, чтобы мы умирали».
«И пусть твои кости услышат птиц».
Вместо этого он опять стал падать, а слезы и кровь потекли по лицу. Янгред снова сжал его плечи, но руки казались слишком тяжелыми и сами тянули вниз.
– Нет. – Голос звучал издалека, звучал странно из-за ненужной, пустой тревоги. – Нет, Хельмо, нет, слушай меня, слушай! Я здесь! Мы все! Мы не уйдем…
– Моя клятва… – шепнул он. – Я…
Ладони казались все тяжелее, в них не получалось впиться. Бок разрывался, мир гудел, шатер заваливался куда-то. И Хельмо сдался – смежил залитые алым веки, больше не вглядывался в того, кто возвышался над ним и даже в кромешном мраке походил на огненного – чужого – бога. А потом бог этот наклонился.
– Я же говорил. – Его прижали ближе, но не остановили падения. Затылка коснулась сырая трава. – Нет. Я дойду с вами. С тобой. До конца. Слово чести. Теперь это… наш дом.
Наш.
Тьма, сомкнувшаяся с эхом собственных слов, была теплой и спасительной. И в ней Хельмо остался один.
Пусть нарушенное слово солнечного воеводы было золотым, сдержанное слово огненного командующего – серебряное – оказалось дороже. Мчатся во вспышках молний конники, бежит пехота, а в небе воет буря. Башни все в огнях и пламени, грохочут пушки. Кидаются друг на друга люди, крылатые и бескрылые.
У королевны были высокие ставки – правда и приданое.
У воеводы Дома Солнца выше – родина и честь.
Но она так и не замкнула кольцо, а он не смог окружить ее, потому лишь, что пощадил дикаря и пожелал обменять.
Едва одолев боль, со списком своих солдат он послал Луноликой слова: «Бери кого хочешь для защиты, но приходи сама, это твой крылатый пес». И она приняла горькую дерзость. Пришла. А он, сам того не осознав, вдруг окликнул ее по настоящему имени.
– Сира? Так это… ты?
Оно прозвенело в воздухе – короткое, простое, нецарское. Прозвенело и словно ударилось о сияющий доспех белокурой королевны. И скривилось ее расцарапанное в нескольких местах лицо, и блеснули глаза. Прямо у шатра воеводы начался бой.
Мчатся во вспышках молний конники, бежит пехота, а в небе воет буря. Башни в пламени и огнях, но огней все больше, а пламени все меньше. Лунные растерялись. Они не смогли понять, почему вдруг там, на краю вражеского лагеря, королевна нарушила правила обмена, выхватила меч и ринулась на воеводу, проклиная его странными, злыми словами.
– Хвостик, хвостик, такая же дрянь, как был он! Все всем портишь! Все!
Воевода не выдержал долгого боя – упал на колени, и его заслонил другой, с огненными волосами. Оглядел королевну, скрестил клинок с ее клинком. Хотел велеть: «Убирайся со своим пленным, пока отпускаем». Не успел: вокруг уже скалились и лязгали металлом, щелкали затворами, сбивались плечом к плечу. Одна за другой части с обеих сторон приходили в движение. Они видели: все неладно. Кто-то кого-то… обманул?
Это не штурм, но и не оборона занятых рубежей. Это побоище: все бросаются на всех, конные топчут пеших, а канавы все до единой красны от крови. И дрожат в небе ослепительные молнии, и бегут быстрые тучи, и клубится тьма. Падают лошади, люди, птицы. Смотрит на это мальчик в оборонной башне. Смотрит царь, наконец нашедший его и порывающийся увести. И чудятся царю всюду тени, злые, голодные тени.
«То ли еще будет. Все только начинается».
Он не спал сегодня, все молился – молился о прозрении. Тщетно гадал, спасется ли страна. Терзался вопросом, где так ушибся сын, сначала врал ведь, что лошадь скинула, а потом и вовсе понес околесицу. Искал слова для тех, кто еще защищал его, и для тех, кто затянул старую песню: «Откроем ворота, глянем ближе на девчоночку». Не нашел ни для кого, даже для себя. А когда город заполнился пушечным громом и оказалось, что сына в тереме нет, – пошел туда, куда повело сердце.
Мчатся во вспышках молний конники, бежит пехота – а в небе воет буря. Башни все в огнях, но пламени больше нет – потухли штурмовые пожары от ливня. Пушкари стреляют вовсю. И хотя страшно пока надеяться, тем более верить, видится глазу почти невозможное там, внизу. Огнегривых и молочно-белых лошадей больше, чем серых, а в небе почти ни одной твари, похожей на уродливую птицу.
Лунные, кажется, отступают.
Часть 3Дом тьмы
1. Боярское посольство
Хельмо рассматривал свои сложенные на коленях руки. Голова его понурилась, брови сдвинулись, и вся поза дышала напряжением. Когда Янгред с порога окликнул его, он даже не поднял головы: был где-то в мыслях, и глубоко.
Приезжавшие по «срочному делу» думские только что отбыли. Янгред, столкнувшийся с ними в одном из коридоров терема, долго еще слышал гулкую сердитую поступь. Глянув в раздосадованные лица, он прибавил шагу: почти не сомневался, что разговор не удался. Не потому ли гости не остались на пир? И вообще, какое дело не ждало до послезавтра, когда войско, вернувшееся из похода, торжественно войдет в столицу? И что могло пойти не так? Когда эти важные разодетые мужчины едва приехали, они лучились любезностью; уходя же, кипели, а один – высокий, рыжий, с квадратным породистым лицом – на ходу рвал какую-то бумагу, шипя: «Щенок…» Для Весенней слободы – уютного поселения под столицей – такие настроения были странными. Горожане, гордые честью приютить героев, постоянно находили поводы для улыбки или бодрого тоста. Еще утром все было отлично.
– Скоро пир у городского головы, – снова нарушил тишину Янгред, уверившись, что ответа не будет. – Прощальный. – Он постарался усмехнуться. – Наверное, подарят нам очередные кафтаны, или кольчуги, или…