Войско удалялось, сын что-то тараторил, а мысли Хинсдро неуклонно тяжелели. Именно сегодня, в светлый день возвращения героя, их опять заполонила какая-то мутная, липкая черная дрянь. Первые сгустки подкрадывались и ранее: когда победил Хельмо, когда славили Хельмо, когда ваяли его статую и служили в храмах за его – не государя – здравие. Но тогда Хинсдро боролся. Заслуженно, твердил он себе. Все заслуженно. И делают это, просто зная: он, царь, горд своим защитником. Своим родным человеком.
Теперь же стало горько, дурно. Почему-то казалось: и так-то шаткий мир пошатнулся сильнее. А ведь сгинула угроза, последняя тень прежней династии оказалась всего-то стрелецкой дочерью. Неужели не бывает пусто свято место? Страшно подумать, но было у Хельмо и Лусиль общее: светлые глаза, стать, удаль. И кое-что страшнее: оба привели иноземцев. Первая – с войной. Второй – с миром. «Козел в огороде», глупый безобидный… Да ну? Иноземцы Лусиль ушли ни с чем, эти же смогли отнять… нет, не отнять, получить в дар!.. плодородный кусок земли. Так от кого в итоге сильнее пострадает страна? Не будет ли жадным Трем Королям мало подачки? У них тысячи подданных, голодных и гордых, готовых побороться за лучшую участь. А какая у королей карающая длань… рыжая… наглая… и ведь едва ли принц Янгред такой один. Как… как они с Хельмо глядят друг на друга, знает Хинсдро эти взгляды. Если племянник о чем-то попросит и что-то новое пообещает, дикари ведь вылезут из кожи вон, и будет измена. Возможно ли?..
– Отыщу, – процедил он сквозь зубы, не сразу поняв, что его слышат.
– А? – Тсино глянул с удивлением.
– Отыщу для гостей лучшие комнаты, – произнес Хинсдро громче и улыбнулся.
– Ух, а мне так не терпится рассказать про свою драку с Самозванкой! – заладил сын.
Хинсдро посмотрел на него огорченно. Ну как так? Не замечал ведь за враньем, если не считать хитрости с обороной столицы. Хотя нет, замечал! Например, когда услать хотел…
– Тсино, – все же воззвал к нему Хинсдро и глянул строже. – Слушай, свет мой, ты, что ли, правда… вот настолько храбр? Чтобы сразиться с ней лицом к лицу, даже если…
Даже если это хоть как-то возможно, хотя Вайра – девушка, с которой сын подружился на башнях и которую однажды правда оглушил и ранил вражеский лазутчик – ни о какой Самозванке не говорила. Вообще ничего почти не помнила о том дне.
– Я и сам не знал этого, – просто ответил Тсино. Даже обижаться не стал. – Многого о себе не знаешь, пока война не начнется.
«И не кончится», – шепнуло призрачное, темное эхо в голове и засмеялось, но… Хинсдро решил сдаться. Просто кивнул, погладил сына по волосам. Был он храбр, еще как. Пошел, видно, даже не в свою мать, а в чужую. В мать Хельмо. В глупую, глупую Элию.
– Но Хельмо точно храбрее! – не унимался Тсино, и снова Хинсдро промолчал. Вспомнил кое-что, особенно когда взгляд сам, помимо воли, устремился к дворцовому терему и обрамляющему его правое крыло неухоженному Царскому саду.
Что в бою, что на пирах она была чудо как хороша. От женихов, как расцвела, отбою не было, но, как и многие в ее кругу, мечтала она о царе. Может, по праву. Не девка. Искра. Голос зычнее всех пел песни, а когда ее совсем заносило и она лихо прыгала на стол плясать, остроносые сапоги – красные, большинство воевод предпочитали этот цвет – превращались в два язычка пламени. Любила она пляски не меньше, чем палашом сносить головы. Многим она была чудна, ну, кроме одного: бузила на пирах даже больше мужчин, царя могла перепить. Вот и в тот дурной вечер налакалась так, что едва передвигала ноги. Ее вырвало прямо на сапоги Хинсдро, выволокшего непутевую в сад, проветриться. Просто не хотелось, чтобы она опозорила его, этим он старался все объяснить. Родная кровь, одно семейство…
– Дурная голова, – прошипел он. Куда хуже испорченных сапог была боль в ноге: сестрица на нем висла. – Ты же только родила, куда такое? Еще в поход завтра…
Не дай бог, муженек сейчас еще придет, начнет шуметь, мол, «Дай нам перед смертью надышаться, изверг!». Хорошо хоть, пока его нет. Элия наконец разжала руку, отпрянула и повалилась – лицом прямо в заросли лекарственной ромашки. Хинсдро не стал ее поднимать, только присел рядом и положил руку на горячую спину. Он делал так в детстве, когда она плакала. Она сразу успокаивалась.
– Хи-и-инсдрик, – протянула она. Вечно поганила его имя, лепила туда ласковый, а на деле презрительный суффикс. – Я тебя люблю. Нет, правда. Не бросай…
Вылезать из пахучего куста она не собиралась. Хинсдро отвернулся и посмотрел в темноту, на другие заросли. Синели колокольчики или фиалки, целая поляна. Все в этом саду походило на сорняки, плевать. А впрочем… он сощурился. Васильки, ну конечно, васильки.
– Как… – безнадежно обронил он, лишь бы отвлечься. – Куда денусь?
– Знаешь, я ведь сначала думала, – она пошевелилась, дернула сапогом, – это потому, что у тебя своей жизни нет.
Хинсдро усмехнулся, но промолчал: с пьяными никогда не спорил. А с пьяной сестрицей спорить – себе дороже. Она шмыгнула носом:
– Но нет. Ты просто… душевный, а я вот лупила тебя в детстве, дура. Помнишь?
И не в детстве. В последний раз вот проткнула ему ногу палашом, когда он не хотел выдавать ее за колкого, резкого Ксильро – брат с сестрой росли без отца, и как старший все решения принимал Хинсдро. Уступил он, не страшась расправы, а скорее подумав: раз так поступила бестия, значит, вправду влюбилась. Поняла, что не светит ей царь, даже гнева его не побоялась: не выносил Вайго, когда свои на своих нападают, мог наказать. И все же слова не растрогали Хинсдро, а насторожили. С чего вдруг «дура», сроду Элия не каялась. Она завозилась – густые копны черных волос двигались по траве на манер большого паука, в них позвякивали золоченые колокольцы – а потом вдруг проскулила:
– Прости меня, а? За все.
Он скривил невольно губы. Как у нее просто все. А подозрение не ослабевало: да что за разговор? Вряд ли просто мед и водка развязали язык.
– Бог простит, – осторожно сказал Хинсдро, но руку не убрал. Сестра вздохнула.
– Хинсдрик… – прозвучало совсем сипло.
– Ну что еще? – В сердце крепло дурное предчувствие.
Элия приподнялась, посмотрела на него. Глаза – серые, в отца, пытливые, но детские, – блестели слезами. С губ смазалась краска, пополз с щек и румянец. Да… не удивительно, что царь все реже в ее сторону смотрит. Есть ему, на кого посмотреть.
– Тошно мне, – призналась тихо, почти трезвым голосом.
– Не удивительно – столько вылакать! – осадил он, но и сам понял: неискренне сердится, может, и лицо что-то выдает. Точно выдало, когда слух уловил:
– Не оттого.
Проскулив это, сестра подползла ближе и вдруг положила ему на колени голову. Хмельным духом от нее тянуло так, что у Хинсдро у самого глаза чуть не заслезились.
– Слушай… – Язык ее уже не заплетался. – Знаешь же, куда Вайго нас ведет. На Инаду ту самую, к пиратам да чудовищам…
– Знаю, – досадливо подтвердил он. – И?..
Из-за этого ведь полаялся в очередной раз с Грайно. Хотя перспективы тот рисовал хорошие, царя прельстившие легко, Хинсдро был в ужасе. Сколько потратить придется… а сколько полягут. Но, ожидаемо, его не послушали, Грайно ухитрился сманить даже его думных союзников, своих обычных врагов. Торговлей. Словами про верфи и флот, который сможет обезопасить юг. Слишком соблазнительно. Денег пришлось дать, добро – тоже.
– Боюсь я, – отчетливо сказала сестрица, и Хинсдро прошиб пот. Она? Боится?!
– Чего? – бездумно спросил он, и она залилась слезами сильнее.
– Не знаю… не знаю… но что, если мы не вернемся?
Сестрица схватила его за руку – ладонь была взмокшая, тоже горячая. А он не знал, что думать, что отвечать. С детства сестра мало чего боялась, поход выдержала не один. Неужто мать в ней проснулась, вот так вдруг? Когда только родила, не было подобного, совершенно неинтересен ей был гукающий младенец, Ксильро и тот был к сыну ласковее. А теперь? Впрочем… можно понять ведь. Третий год идет Хельмо. Яснее он глядит, говорить пытается, вовсю изучает то, что попадается под руку. Страшнее такого бросать, уже не кусок мяса, а человек, да еще и несмышленый.
– Наш… – Элия сглотнула и повторила горькую мысль Хинсдро: – Хельмо… останется сироткой.
И она ткнулась ему в колени, заревела пуще. Как бы ее снова не вывернуло, кафтан попортит… но Хинсдро не двигался, сидел, глядя в переплетения черных веток. Проклятый Грайно. Глупый Вайго. Поганые все эти красные петухи.
– Не останется, – сказал наконец он и положил руку сестре на макушку. Не то чтобы верил себе, но продолжил: – Чушь, никто тебя не убьет. Жаль, конечно, что долг для тебя первее всего и ты даже не думаешь с нами остаться…
– А царя бросить? – Элия опять на него глянула сквозь слезы, но теперь колюче, сердито. – Не могу так… сам знаешь.
Может, и знает: такая она, царева любовь и любовь к царю. Любит Вайго Элию и Ксильро, зовет своими соколами. Так же он зовет одного лишь человека, это честь. Хинсдро вздохнул. Они помолчали, а потом сестра села и прижалась к нему, снова ухватив за руку.
– Хинсдро… – Она назвала его по имени нормально, мягко. – Хинсдро, слушай, если нас убьют, ты его не оставляй. Пожалуйста. Царь позаботится, Грайно тоже, но ты пойми: я не о том, чтоб просто в люди вышел. – Заикаться она все же начала. – Я про… про… ты же меня когда-то любил, хоть немного, я про это, я…
– И люблю, – глухо сказал он, понимая: не может иначе. Элия опять зашмыгала носом. Что тут ответишь? Надо утешить, завтра в поход. – Хорошо. Конечно. Если что-то случится, я выращу. И не оставлю. Все равно у меня самого… – он криво усмехнулся, – как ты заметила, действительно нет жизни. Я-то с кем попало не…
Сестра стукнула его по спине, довольно сильно, и он отмахнулся. В конце концов, к чему бранить Ксильро? Да, не ладили в детстве, да, Ксильро одного поля ягода с Грайно и царем, но не поспорить ведь: любит сестру. И сына любит, с рук все не спускает…