хов Державина Коля положил отдельно, в углу, на маленький столик, нашедший на чердаке последнее прибежище.
Однако привести в порядок библиотеку Сергея Степановича до конца не удалось. В куче старых, пожелтевших от времени газет Коля нашел истрепанную небольшую книжку. Это был рассказ о том, как сын простого рыбакапомора с далекого севера зимой отправился учиться в Москву.
"Бывают же такие, - подумал Коля, прочитав эту книжку. - Не побоялся. Ушел один из родной деревни. В лютую стужу догнал обозы... А я-то? Учиться бросил. Из-за чего? Ломоносов не бросил бы..."
Коля покинул чердак и закрылся в своей комнате. Никого не хотелось видеть. Но вскоре постучала мать, затем вошла и протянула ему письмо:
- Прочитай. От Саши.
Старший брат сообщал из гимназии, что с Алешей учатся успешно и жизнью своей довольны. Коля позавидовал братьям. Здесь в Макарьеве он один, как птица в клетке.
- Хочу в Казань. Обратно... в гимназию...
Мать выслушала его спокойно, будто и не удивилась.
- Хорошо, - улыбнулась она. - Поедем.
Одобрил ее решение и дед, хотя и горькой была для него новая разлука с внуком.
Собрались быстро: в конце марта зимний путь ненадежен. До Казани четыре дня езды по твердой дороге. И вот они опять на тройке лошадей, в рогожной кибитке. Звон-"
кий говор бубенчиков теперь звучит по-другому. "В Казань... В Казань..." - выговаривают они. Говор их успокаивает и веселит надеждой. Когда кибитка заворачивала за угол, сердце Коли заныло. Он оглянулся на деда, сгорбленного, жалкого, - тот опирался рукой о калитку и пристально смотрел им вслед...
Снова бегут лошади, позванивая бубенчиками, шуршат колеса на дороге, и за каждым поворотом открываются новые картины - то большое озеро, то снежные поляны, окруженные темными соснами.
Днем хорошо было ехать, но еще лучше ночью. Ни Коле, ни матери не спалось. Они сидели молча, думая каждый о своем, и не могли надышаться приятным весенним воздухом.
При выезде на Волгу из-за леса показалась полная луна и залила серебристым светом снежные просторы. Впереди по дороге шел одинокий путник, напоминавший Коле мальчика-помора. Тот в такую же ночь, одинокий, шагал с котомкой за плечами навстречу тяжелой, но прекрасной жизни.
Коля прижался к плечу матери.
- Замерз?
- Нет, мама. Ты за меня теперь не бойся. Учиться буду хорошо.
Мать обняла его за худенькие плечи.
- Спасибо.
До ночлега и в следующие дни - до самого приезда в Казань - больше не говорили об этом. Но когда собрались идти в гимназию, к Яковкину, да еще с такой трудной просьбой, Коля не выдержал.
- Мама, - сказал он, - пусть он только примет. После я докажу этому инспектору, что я не попугай. Больше тебя ничем не огорчу. Никогда.
Прасковья Александровна поцеловала его.
- Я верю тебе, Коля.
* * *
Разговор с Яковкиным затянулся.
- Распущенность! - кричал он, шагая по кабинету и поворачиваясь так, что брелоки часовой цепочки позвякивали на его круглом животе. - Если такое допустить, все мальчишки по домам разбегутся. Дурной пример, сударыня, и пагубный!
Прасковья Александровна сидела бледная. Сжав руки, она молча смотрела, как беснуется человек, от которого зависит будущее мальчика, ее сына.
- Прошу вас, простите крестника Сергея Степановича. Больше таких поступков не будет с его стороны, обещаю, - заверила Прасковья Александровна, когда инспектор замолчал. И, странно, ее сдержанность понравилась Яковкину. Слезные просьбы его раздражали.
- Ну что ж, - сказал он, усаживаясь в кресло. - Пусть будет по-вашему. Но предупреждаю: на собственное содержание. Достаточно того, что ваш старший уже принят на казенное. Этот же пусть еще заслужит. Учредим за ним особое наблюдение. Особое! - подчеркнул это слово коротким взмахом жирного пальца. - И при первом же случае...
Не договорив, Яковкин повернул кресло к столу и придвинул к себе толстую папку с бумагами, дав этим знать, что разговор окончен.
Прасковья Александровна даже не помнила, как поклонилась ему и вышла из гимназии. Очнулась она у дома, где ждал ее сын. Еще на лестнице провела рукой по лицу, вытирая слезы, так что Коля, кинувшийся к ней, увидел только ее радостную улыбку.
- Все благополучно, сын мой: ты принят.
Коля, неожиданно для себя, тоже улыбнулся. Будто в груди его лед растаял. Все тяжелое потускнело в памяти, осталась только тоска по великолепному зданию, похожему на греческий храм, по товарищам, особенно по веселому соседу - Мише Рыбушкину.
В тот же день пошел он в гимназию. Опять его стригли под гребенку, водили в баню, выбрали по росту мундирную курточку, повязали суконный галстук. Выдали также перчатки, носовые платки и гребенку. Теперь он становился полноправным учеником гимназии.
Надзиратель разночинских камер, Сергей Александрович Попов, осмотрел Колю со всех сторон, поправил галстук и весело сказал:
- Все как полагается. Теперь войдем в залу. Матери, должно быть, не терпится обозреть сына своего во всей форме.
В зале ожидания Коля заглянул в зеркало и не узнал себя. Когда же присмотрелся к форме, обнаружил, что мундир ему выдали не тот.
- Сергей Александрович, - повернулся он к надзирателю, - ошиблись, не ту форму дали. Посмотрите, пуговицы белые. Ведь у всех на куртках золотые.
Надзиратель вытер платком лысину, откашлялся и наконец ответил как-то нехотя:
- На то было царское указание.
- Какое? - не понял Коля.
- Золотые пуговицы - у дворян. У разночинцев - белые.
Попов был добродушным человеком. Заметив, как дрогнули губы у мальчика, он утешил его:
- Разница тут небольшая. Лишь бы учились хорошо...
Пойдемте-ка вниз. Маменька уже, наверно, там, с братьями в их спальной камере находятся...
Ему не хотелось говорить, что и спальные камеры для разночинцев отдельные, а в классных и в столовых полагалось им сидеть за другими особыми столами.
- С братьями будете жить в одной комнате, - сообщил он.
Однако ни братьев, ни матери в спальной камере не было. Коля попросил у надзирателя разрешения подняться на второй этаж.
- Только в классы не заглядывайте. Там сейчас идут уроки.
На лестнице Колю задержал чей-то голос.
- Подождите! Подождите! - кричал ему вдогонку светловолосый толстый гимназист с голубыми глазами. Бежал он по лестнице, немного задыхаясь. Ноги у вас длиннее моих, - улыбнулся он. - Поэтому и не догнать. Я знаю вас, тогда еще сказали, будто не Княжевич, а вы сами стекло разбили. Помните? Ну вот, я запомнил. Мы с вашим братом Сашей в одних классах. Меня зовут Сергей. Да, да, Сергей Аксаков. Так что будем знакомы. Нашего полку прибыло. Рад, очень рад!
Коля не понял, чему же тут радоваться. На темно-зеленой курточке у того золотые пуговицы. Дворянин. Стало быть, сидеть им за разными столами. Но гимназист глядел ему в глаза так доверчиво, а толстые губы его улыбались так добродушно, что Коля согласился:
- Да, будем знакомы. Я - Николай.
- Лобачевский, - добавил Аксаков и крепко пожал ему руку. - Отлично... Куда же мы пойдем и что вам показать?
Коля был тронут.
- Хотелось бы все посмотреть, снизу доверху - сказал он. - Я ведь и в первый раз ничего не видел. Знаю Только, где контора, кладовая, спальня.
- Тогда начнем сверху, - предложил Аксаков. - У меня свободный час. Пойдем...
Они поднялись на верхний полуэтаж, из окон которого виден весь двор.
- Тут вот живет квартирмейстер поручик Михайлов, - объяснял Сережа, показывая двери. - А здесь квартиры служителей канцелярии. В этой большой комнате - больница, дежурит в ней доктор Бенес. А вот квартира преподавателя фортификации.
- Какой? - не понял Коля.
- Преподает нам артиллерию, - пояснил Аксаков.
- Разве?
- Не только артиллерию, но и фехтование, тактику.
Ведь наша гимназия именуется императорской, поэтому обязана готовить к службе и гражданской, и военной.
Коля удивлялся:
- Не знал такого...
- Еще узнаешь... Пойдем-ка вниз. Я расскажу тебе историю этой гимназии.
Они спустились вниз и в конце коридора уселись на скамейке между окном и шкафом.
- Тут нам никто не помешает, - сказал Сережа. - Так вот... Слышал я, рассказывал один учитель. Раньше в Казани была духовная семинария и духовное училище. Готовили священников. Там и предметы у них были все богословские. А ректор Московского университета хлопотал:
нужна Казани гимназия, чтобы готовить будущих студентов. Открыли ее. Случилось это пятьдесят лет назад. Первым "командиром гимназии" был какой-то писатель Веревкин. Его драмы, говорят, и в Петербурге ставились.
Первых воспитанников было всего лишь четырнадцать, и среди них Державин.
- Поэт? - спросил Коля.
- Тот самый... Учили тогда кое-как - читать и считать...
- А геометрию?
Аксаков махнул рукой:
- До нее не дошли... Послушай-ка, что говорил Державин в своих воспоминаниях. Тут я выписал несколько слов из его книги. - Он достал из кармана свернутый вчетверо листок и, бережно развернув его, прочитал: "Нас учили тогда языкам без грамматики, числам и измерению без доказательства, музыке без нот. Книг, кроме духовных, почти никаких не читали..."
Сережа сложил бумажку и так же бережно спрятал ее в карман.
Коля удивился:
- Неужели учились так плохо?
- А жили еще хуже, - ответил Аксаков. - Дедушка моего приятеля рассказывал, что гимназисты голодали, ходили оборванные. Московский университет не высылал вовремя учебников и денег на содержание. Веревкин даже был вынужден просить родителей "присылать припасы натурою", потому что самые бедные из воспитанников часто питались милостыней. Потом гимназия совсем закрылась.
Открыли ее снова только через десять лет. В этом вот особняке губернатора. Павел Первый приехал в Казань и утвердил новый устав гимназии. У меня где-то записано, что случилось это в 1798 году.