рый Бряхов, откуда царь Саин привел свой народ на берег Волги, ближе к русской границе. Новое место ему понравилось: были здесь и пасеки, и пастбища, "зверя всякого и рыбы во множестве"
Но в том краю обитал двуглавый змей. Один смелый воин сказал царю: "Страшного змея уничтожу и место очищу я". Так они сделал. Вот почему краснокрылый черный змей Зилант, с двумя лапами, с закрученным в кольца хвостом, под золотой короною, стал гербом Казани... А вон там, еще западнее, в голубом тумане белеет Кизийский монастырь темной сосновой рощей. Ближе, за Подлужной слободой, видны в деревьях летние дачи...
Прекрасным видом Казани весной, во время разлива, не раз еще будут любоваться и Коля, и его товарищи, но это первое впечатление запомнится им на всю жизнь [Уже будучи профессором, Н. И. Лобачевский напишет стихотворение "Разлив Волги при Казани" ("Заволжский муравей", 1834, № 17, стр. 29 - 31), которое начинается так:
Царица рек, в торжественном теченье
К далеким Каспия обширного водам
Ты уклоняешься к Казани на свиданье
С сей древней матерью татарским городам!..
Ее со всех сторон, как друга, обнимаешь,
И трепетной струей приветствуешь луга,
И тихо с голубых рамен дары слагаешь
На оживленные Булака берега...].
Однако пора было возвращаться в гимназию. По команде Ибрагимова ученики начали спускаться вниз. Это оказалось труднее подъема.
- Так и в жизни, - улыбнулся Ибрагимов. - Стремитесь же неуклонно вверх, к вершинам еще не открытых знаний. Это нелегкий путь. Но жить значит гореть огнем исканий во имя человечества!
Эти слова учителя также запомнились Коле на всю жизнь.
ПЕРВЫЕ ПОРЫВЫ
Наступило знойное лето 1804 года. Вторую неделю в Казани стояла такая жара, что казалось, будто само небо выцвело. К полудню городские улицы пустели - все люди прятались в тени. Окна в деревянных домах закрывались наглухо ставнями.
Но в здании гимназии даже в такую жару не смолкал напряженный гул голосов. Как пчелы в медосбор, гудели гимназисты, заучивали уроки, от зари до зари просиживая за книгами. Вряд ли этот "мед премудрости" не казался им горше полыни.
Летний зной и страх перед экзаменом делали казарменный режим несносным. По-прежнему гимназистов "фрунтом" гоняли в классы, в столовую, в церковь. Изо дня в день кормили давно уже надоевшей овсяной кашей, один вид которой отбивал аппетит. Покупать что-либо съедобное запрещалось. Деньги, присланные родителями своим сыновьям, сдавались на хранение надзирателю, и тратить их можно было только с его разрешения. Даже отвести душу в письмах не могли - письма строго проверялись.
Каждого тянуло домой: всласть хотелось покушать и вдоволь отдохнуть.
В разнообразном гуле долбежки все чаще прорывались нотки возмущения: озлобленные "пчелы" готовы были жалить, не хватало только повода. Но вот...
В субботу гимназистов, совсем измученных жарой и зубрежкой, привели обедать в большой столовый зал второго этажа. Настежь распахнутые окна не спасали от жары. Особенно душно было в глубине, у столов "разночинцев". Их и обслуживали в последнюю очередь, после детей дворян.
Коля сидел рядом с младшим братом. Поглаживая рукой остриженную голову, он мечтал о предстоящих каникулах, о макарьевской ярмарке и поэтому не сразу обратил внимание на шум, неожиданно возникший в зале.
В столовую вошел директор Лихачев. Воспитанники с ним почти не встречались: в гимназию он заглядывал редко, учебными, тем более хозяйственными делами не занимался, должность директора была ему нужна только для собственного тщеславия. Даже внешность его не внушала доверия: нижняя губа выпячивалась вперед, точно ее разнесло после укуса пчелы.
Неуклюжей походкой, вразвалку Лихачев подошел к столу старшеклассников и деланно бодрым тоном спросил:
- Ну как, господа, изволили накушаться?
Гимназисты переглянулись.
- Еще бы! Нас теперь кормят, как лошадей, - ответил старший Княжевич [В то время на учебу в гимназию из одной семьи поступало сразу несколько братьев. Так, например, когда учились братья Лобачевские, в Казанской гимназии было: Княжевичей - тро^, Леревощиковых - двое, Панаевых четверо, Балясниковых - двое, Маиасеиных - трое... Братьев называли: первый, второй, третий, или: старший, средний, младший.], Дмитрий, и протянул директору оловянную чашку с овсяной кашей, как бы предлагая тому проверить.
- Правильно. Как же вас не кормить посытнее? Впереди ведь ваша страда экзамены, - добродушно согласился Лихачев.
Но тут из-за стола поднялся лучший ученик гимназии Федор Пахомов.
- Ошибся, Княжевич! - крикнул он задорно. - Лошадям и перед пахотой сала не видать как своих ушей.
А вот о нас, гляди, как позаботились! - и он поднял вверх деревянную ложку с крохотным кусочком сала.
Зал дрогнул от смеха. Но Пахомов махнул рукой, призывая к молчанию.
- Жаль, - продолжал он, - что нет у моего отца свечного завода. Эх, и сырья бы ему накопил я за зиму, раз-,, богатеть можно!
- Как?! - вне себя закричал директор, топнув ногой, - Истинная правда, - невозмутимо сказал гимназист. - Вы посмотрите. Разве таким салом кормят людей?
Только и годится на мыло да на свечи.
Зал больше не смеялся. Воспитанники повскакали с мест. Послышались крики:
- Вам бы, господин директор, попробовать самому эту прелую дохлятину!
- Мы не свиньи, а люди!
Раздался пронзительный свист, чашки полетели на пол, со всех сторон посыпались еще более резкие выкрики.
Лихачев схватился руками за голову и побежал к двери.
Надзиратели, отгородив его своими спинами от гимназистов, услужливо раскрыли дверь.
Лишь поздней ночью затих "растревоженный улей": усталость дала себя знать и воспитанники наконец-то уснули. Но Коле не спалось. Еще в начале мая, когда в окнах выставили рамы, а в гимназическом саду зазеленела трава и красная верба покрылась пушистыми барашками, у него появилось новое развлечение, не безопасное и тем более занимательное.
Когда в полночь весь дом замирал, Коля наспех одевался и подходил к раскрытому окну. Спать ему не хотелось. А в окно глядела такая волшебная луна, что в ее свете обыкновенный сад казался необыкновенным. Коля залезал на подоконник и тихонько спрыгивал на мягкую, чуть влажную землю. Акбая, сторожевого пса, угощал припасенным в кармане кусочком хлеба, и тот благодарно лизал ему руку, радостно повизгивая. Подружился Коля и с ночным сторожем. Тот мог бы донести надзирателю, но бабай твердо знал свои обязанности: он должен сторожить гимназию от воров и разбойников, а русский мальчик всегда вежливо с ним здоровался - пу и пусть гуляет себе на здоровье.
Так было несколько раз: утомленный короткой ночной прогулкой в саду, Коля незаметно влезал в окно и крепко засыпал до самого подъема.
Но в эту ночь, влезая в окно, расслышал он какой-то подозрительный шепот на втором этаже. Затем что-то зашуршало по стене, будто с крыши сваливали ворох сена, Коля спрыгнул с подоконника в сад и, не веря своим глазам, увидел наверху раскрытую створку одного из окон стеклянного купола. Под ним висел человек, покачиваясь на канате; в одной руке у него была кисть, в другой - ведерко.
- Петя, не робей, - послышался шепот с крыши.
"Княжевич! Митя!" - узнал его по голосу Коля.
- Держим крепко, - заверил Княжевич. - Пиши поскорее.
Петя водил кистью по стене, рисуя какие-то буквы.
Наконец, поставив точку, шепнул восторженно:
- Готово! Тяните! - и скрылся в открытом окне.
Створка за ним захлопнулась.
Произошло это все так быстро, что Коля невольно подумал: не померещилось ли? Нет, на стене остались еле видные в сумерках буквы. Но прочитать их пока невозможно.
Вернувшись в свою спальню, он долго вертелся под жестким одеялом: "Кто этот Петя? Не тот ли Петр Алехин, которого наградили в прошлом году большим похвальным листом? И что же он мог написать на стене?.."
Утром Коля почувствовал: кто-то с него стягивает одеяло. Дежурный? Нет, Алеша.
- Скорей! Скорей вставай! - торопил его младший братишка, - Дежурные смоют - не увидишь.
- Кого?
- Там, под куполом...
- А! - догадался Коля.
Едва успев одеться, он пулей вылетел во двор. Там уже толпились гимназисты - шумели, смеялись, показывали руками на купол, под которым сияли красные буквы: "Конец бесправию! Долой Лихачева!"
С большим трудом надзирателям удалось разогнать гимназистов по классам. Спешно были вызваны пожарные - стереть столь крамольную надпись.
Инспектор Яковкин охотно приступил к расследованию. Охотно потому, что лучшего повода унизить нового директора и не придумаешь. Ох, как мешал ему этот Лихачев!
Яковкин поодиночке вызывал к себе в кабинет каждого ученика. В ход было пущено все - уговоры, угрозы.
Многие мальчики возвращались от него в слезах, А ночью надзиратели шныряли в спальнях и подслушивали у дверей, стараясь поймать неосторожное слово. Но смельчаков так и не открыли.
- Буйство! Неистовство! - кричал Яковкин, топая ногами, - Воспитатели юношества, крамолу вырастившие!
Непокорство властям проглядевшие!
Надзиратели дрожали, но помочь инспектору ничем не могли. Бунтарские же настроения тем временем разрастались и крепли. В свободные часы все чаще можно было видеть, как гимназисты хмуро перешептывались, по тут же замолкали, если какой-нибудь надзиратель пытался подойти к ним ближе.
Директор Лихачев перепугался. "Волнения среди учащихся - это же общественный беспорядок, организованное выступление против начальства! Не дай бог, слух дойдет об этом и до властей..." Сгоряча он распорядился наказать всех воспитанников - на три дня посадить их на хлеб и воду. Но тут возмущение перешло уже в открытый бунт, весьма порадовавший лукавого Яковкина. Началось это в субботу, 4 июня. После обеда гимназисты вышли на прогулку. За высоким забором на заднем дворе послышались жалобные стоны. В щели штакетника было видно: у конюшни квартирмейстер прапорщи