Так притомилась девка, что последний узел сбросила, отдохнуть присела. Присела да и вздремнула. Матрешка ждет-пождет, — нет сестры, и уходить от полотна нельзя.
Вечереть стало. На закате облака, ровно, птицы розовые, вьются. И такие ли пышные, как хлопок бухарский, хоть на ровницу их. Сидит Матрешка на кочке, на облака любуется, сама думает: вот бы эти облака пряжей стали, упали бы на землю, да все бы нам с сестрицей достались. Стали бы жить тихо да мирно, никого не обижали бы.
А сестры все нет. Прутьев наломала. Теплинку скуки ради развела. Глядит — идет по лугу молодая женщина и прямо к огоньку. Рядом с Матрешкой села. Косы у нее до пят, серебряными ручьями с плеч катятся, и лёгкие — чуть дунет ветерок, заколышутся. На плечах — шаль с золотой каймой, кисти длинные, мягкие и так ли искусно в семь небесных цветов выделаны, парчой горят. Ну, так разнаряжена, что твоя царская дочь, обличьем приятна, а по земле ступает — сразу видно, не белоручка, не какая-нибудь богатого мужа красотка.
Брови у ней в две подковы выгнуты, густые, черные, крылышками на переносье сходятся. А ресницы такие ли длинные, что тень от них на полщеки падает, и, диви, ресницы эти как из чистого серебра. А какого цвету глаза, и не скажешь сразу: на закат обернется — пунцовым ситцем засветятся, в другу сторону глянет — черным углем покажутся, на полдни поведет очами — голубенью поднебесной нальются, на полночь уставится — печалью подернутся, на кубовую шаль цветом смахивают. По подолу разноцветному опушка боброва положена. А платье-то все голубыми цветками расписано, лен на платье цветет. Босы ноги поцарапаны, видно, лесом на луг пробиралась, чащей лезла, да на огонек и пожаловала.
Глянула на Матрешку, ровно заколдовала. Матрешка глаза на нее поднять боится, будто в чем виноватая. Многих фабричных знала Матрешка, а эту не видывала.
— Чего загадала-задумала? — спрашивает.
Матрешка правду сказала:
— Много я желаю, да желанью моему ты не поможешь.
— А вдруг да помогу?
Длиннокосая ровно подсмотрела в душу Матрешке.
— Облака-то, — говорит, — и впрямь из пряжи. Хочешь, я вам с сестрой эту пряжу подарю?
У Матрешки глаза заблестели.
— Подари, мы тогда не мучились бы.
— Ладно, так и быть. Только все, что дам, — на обеих, без утайки. И жить вам по праведности. А то и добро в добро не станет.
Матрена завязалась коском, как ей приказала длиннокосая, а та встала на кочку, взяла свою косу и давай махать ею над головой. Облака, словно стадо за пастухом, и повалили на луг. Ниже, ниже спускаются, потом и по траве стали расстилаться. Весь луг белыми сугробами завалило. А в одном сугробе красный сверток лежит. Глянула Матрешка — глазам не верит. Пряжи столько — за год не соткать Длиннокосая перстом показывает на красной узелок:
— Возьми, — это вам на двоих.
Развязала Матрешка узелок, а в нем золотая пряжа, тонкая-тонкая, вся на серебряные шпульки намотана.
Спрашивает эта благодетельница:
— Что у тебя руки трясутся и нехорошим светом глаза засветились?
— А и сама не знаю, почему… На меня куриная слепота по вечерам нападает. Знать, потому…
А нарядная-то и говорит:
— От куриной слепоты лекаря вылечут, а вот в мире есть другая слепота, так от нее многих только гробовая доска лечит. Смотри, девка, этим недугом не захворай. Вы с сестрой обе на выданьи. Дарю вам эту пряжу на обеих. Ты лицом взяла, красотой вышла как есть, тебя и без наряда парни возьмут. А сестрицу свою принаряди. И у обеих у вас счастье будет.
Матрешка и давай лебезить, думает одно, а говорит другое:
— Мы с сестрицей все пополам делим. Одна без другой дня прожить не можем. Я ее на одну ниточку не обижу. А наведаешься ли ты к нам еще разок?
Эта в ответ:
— Ежели три года к Троицыну дню не приду, то и не жди.
Посидела у теплинки и пошла по бережку дальше. Облако одно низенько-низенько прямо по лугу плывет, вошла она в это облако и пропала. Вроде как бы вместе с ним уплыла.
Вот так кусочек отвалился! От кого — никто не ведает, окромя Матрешки. Обежала она все завалы, пересчитала, тычки поставила.
Тут и Катерина подоспела.
— Чья эта пряжа? — спрашивает.
Матрена по-своему объясняет:
— Моя. С тобой поделюсь. Где взяла, не допытывайся, говорить заказано.
Катерина особо и встревать не стала. Пряжу в свой сарай свезли, расчет у хозяина взяли. Год минул, Троицын день прошел. А той длиннокосой не видно ни на лугу, ни на фабриках. Второй год канул. Во вторую Троицу опять длиннокосая не показалась. Вот и третью Троицу отпраздновали, а длиннокосой нет как нет.
Веселее стала глядеть Матрешка, почаще на сестру и на мать покрикивать, а где, случится, и пырнет, по загорбку стукнет, по селу ходит, на людей не глядит, ни с кем слова, хорошего не молвит. Какой хошь человек будь, она все равно словами тебя обложит, в чем ты не виновен — привинит, чужая хорошая слава на нее немочь и тоску нагоняла, в зло ее бросала.
Женихи теперь и не лезь. Какой сват ни придет, она при людях при всех обсмеет, обругает, так ни с чем и проводит.
Зиму-две — видят парни, Матрешка ровно белены объелась али с дурного глазу, всякий интерес к ней потеряли. Как девка ни рядится, парни на гулянке мимо проходят, отворачиваются.
А она свое метит:
«Три Троицы прошло, значит, длиннокосая не явится. Можно на всю золотую пряжу лапу наложить». Втемяшилось ей фабрику завести, хозяйкой стать, чтобы все перед ней в дугу гнулись, за версту перед ней шапку снимали, Матреной Ивановной величали..
«Тут, — думает она. — я себе в мужья добра молодца заграбастаю, хозяйского сынка, и молодого, и при всей красе, и при богатстве. И буду хозяйкой сразу двух, а не хошь и трех или четырех фабрик».
Такой она человек оказалась: готова железную палку зубами перегрызть, только бы в богатстве да во всех хозяйских почестях пожить. И начала рвать-метать.
Вскоре ткацкую поставила, белый двухъэтажный дом построила; сама наверху живет, а матери с сестрой хибарушку отвела.
Катеринка захворала в те поры, просит у сестры полтинник к лекарю сходить. Матрешка на нее и взъелась:
— Нечего привередничать, диви барыня, иди ткать!
Пошла Катеринка. Работящая она была, во всем сестре угождала. Ткет, а сама думает: побольше сотку, по-больше пай сестрица выдаст, можа, замуж придется выходить.
Жених как раз и подвернулся. За характер облюбовал, да и на капитал одним глазам поглядывал. Дело коснулось свадьбы, Матрешка и вовсе на дыбы взбрыкнула:
— Никаких я тебе подвенечных платьев шить не стану. Не ты наживала, не тебе и спрашивать. Хошь у меня в ткачихах жить — живи, по гривеннику с куска, больше не получишь.
Так ничего и не дала. И на свадьбу к сестре не пошла.
За Катеринку мать встряла, усовестить девку хотела, Матрешка пуще обозлилась, взяла да обеих и вытурила из своего нового дома.
У Катеринки ребятишки пошли, да и много поднакопилось, и здоровьишко не ахти какое, харч — и говорить нечего.
Вот раз по весне Катеринин старшенький мальчонка побегал босичком по ледышкам и слег. Уж чем только Катерина его ни отхаживала. Ничего не помогает. Тает парень с каждым днем восковой свечкой.
Как-то вечером и пожаловала в дом к ней странница. На лицо ни молода, ни стара. В одной руке посошок, на другой корзинка, за плечами сума. Такая приветливая да разговорчивая. Одета неказисто. Кубовой шалью повязана, и повязка ниже бровей опущена. В горе да в слезах не больно-то и нужно было Катерине запримечать пришелицу.
Вошла это она в избу, спрашивает от порога:
— Переночевать не пустишь ли нищую?
— Так что, — отвечает хозяйка, — полезай вон на печку, чай, место не пролежишь. А прежде поправься: вон квас в жбане да картошка в чугунке, а вон соль в солонке. Не взыщи, и рада бы накормить, да сами-то с корки на воду перебиваемся, чем богата, тем и рада.
Закусила гостья, та печку забралась, переночевала. Наслушалась, нагляделась, как баба над хворым убивается. Утречком глянула на мальца и говорит:
— А я тебя, мать, порадую: вылечится твой сын. Есть такое зелье, да далеко за ним ходить. Сама бы я то зелье приготовила, да не имею снадобья подходящего под рукой. Нет ли у тебя на примете мотка золотой пряжи? Достань, я с той пряжи водой попрыскаю парня, через день всю его хворь как рукой снимет.
«А ведь есть такая пряжа у сестрицы, большой моток, — припомнила. Катерина, — чай, не откажет».
Метнулась к сестре, в ноги бухнулась. А та отвечает.
— Рада б помочь тебе в горе, да пряжу всю в дело употребила, ниточки не оставила. А о мальчишке полно тебе убиваться, чай, не дорого и плачен, еще себе такого сродишь.
Вернулась Катерина с пустыми руками. А вскорости и странница слегла той же хворостью, что и мальчишка. Посылает она Катерину опять к сестре:
— Сходи, попроси: на мое счастье, хоть одной нитки не сохранилось ли? А коль все извела, пусть нитку выдернет из своего платья. После я за все расплачусь.
Матрешка в конторе была Как только сестра рот раскрыла, заикнулась о золотой пряже, хозяйка глянула такими глазами на железный шкафчик, где весь ее капитал хранился, ровно Катерина самовольно тот шкафчик открывать взялась. И давай отчитывать:
— Нечего, вижу, сестра, тебе делать. Всяких калик перехожих привечаешь да больных. Нет у меня никакой пряжи. А нитку дергать из платья не буду. Из-за какой-то чужой бабы платье дорогое портить не стану. Твоя хворая со всеми потрохами этой нитки не стоит. Свою золотую пряжу спрядите да и лечитесь ей на все лады, как, вам взбредет.
Так и вытурила, из конторы. Вскоре и сама Катерина вовсе с ног свалилась. Странница мужа Катеринина посылает:
— Сходи, мужик, к родне Катерининой, да без пряжи не приходи. Настойчивей требуй. Я доподлино знаю: хранится у Матрешки золотая пряжа в железном шкафчике. Не выпросишь — через день три гроба заказывай.
Опечалился мужик, пошел к Матрене на дом. А та его и на порог не пустила. Высунула свой напудренный нос в дверь и хихикает: