— Дарья, сядь-ка за Натальин стаи, прокинь челнок разок, — просит он соседку.
— А на што тее?
— Да нужно, опосля увидишь.
Села Дарья, прокинула челнок разков пяток, вставать хотела, ан не тут-то было, обещанье-то ночлежника действует: без Нефедова дозволенья Дарья из-за стана не может встать.
Тут и вовсе повеселел Нефед. Потешился малость, проводил Дарью из избы. Глянул в окно — у околицы Еремка крутится. Не спроста пришел. На него подозренье у Нефеда пало, наверно, он третьеводни пряжу поддел да сбыл целовальнику на кружало за полштофа, Больно уж рука у Еремки к чужому прилипчива.
Нефед накинул шугай, как ни в чем не бывало, вышел к соседу, а дверь не запер.
Только соседской дверью хлопнул, Еремка-плут шмырь в избу к Нефеду. Вбежал, цоп пряжу с гвоздя: «Эх, гожа!» Надел мотушку на руки, а руки и пристали к пряже. Еремка и так и сяк, никак руки не высвободит, ровно в нарушники его облачили. Рад бы он бежать из избы — ногам ходу нет. Словно к полу прирос. А Нефед тут как тут.
— Мне тебя, стрижа, и надо! Постой столбом недельку середь пола, не будешь чужие клети проверять!
Сел Нефед за стан, челнок так сам и летает. Стоит Еремка в избе да казнится.
Суток двое его морил Нефед, пока Еремка не расплакался. Ну, тут Нефед снял пряжу с Еремкиных рук, отпустил. С тех пор Еремка всей кабацкой гульбе заказал близко к Нефедовой избе подходить, потому-де в избе у него какое-то колдовство припасено.
Во хмелю или с обиды, а можа, острога побоялся или невзначай как, забрел Еремка в Уводь, да сутки-двое и хлебал крашеную воду, пока наверх не всплыл. Дороги своей у человека не было, ни на чем и жизнь окончил.
Нефед думчивый был, мнительный, все близко к сердцу принимал. И обуяла его грусть-тоска через этого несчастного Еремку: «Не я ли его загубил, напугал острогом, не из-за меня ль наложил он на себя руки?»
Горевал, горевал Нефед, да что ты сделаешь, назад покойника не носят. В воде, — старые люди говорили, — черти сидят, в омуту, да и ждут, кто на себя руки наложит. Схватят душу утопленника, да прямо в ад и волокут. Стал Нефед думать, как душу Еремки из аду выручить. В жизни Еремка маялся, а умер, и того, небось, хуже ему в аду. Знамо дело, жалко. Ничто Нефеда не радует, хоть петлю к брусу привязывай. А чорту только этого и надо было. В самое неурочное время, в полночь, и заявился к нему, благо бельник от реки рядом. Вылез из омута, три шага проскакал — и у Нефеда в избе. Образину офени накинул, притворился приятелем, подсел к Нефеду за стан и давай его с пути сбивать, уговаривать удавиться.
— Что. — говорит, — у тебя за жизнь? Умрешь, и хоронить-то некому, всю жизнь ни спил, ни съел, ни вдоволь погулял. Ткешь, ткешь, а все себе на рубашку не соткешь. А умрешь — какой покой-то тебе будет. Ни стражники, ни урядники там то не придут, ни оброка, ни подати там не стребуют. Вот Еремка думал, думал и надумал. Послушал моего совету, выпил штоф — и бух на дно. Тебя все поминает, о тебе скучает. Это он меня прислал за тобой. Удавись, после спасибо мне скажешь.
Слушал, слушал Нефед, раскусил, кто к нему пришел. А тот знай уговаривает:
— На вот, я тебе и петлю-то припас. Не петля, а чистое удовольствие. Суй голову!
Усмехнулся Нефед, взял петлю, да и отвечает:
— Ладно, так и быть, удавлюсь. Только я задолжал стукальщику Терентью Терентьеву, соткать бы для него за долг еще куска два. Не поможешь ли? Садись вон Натальин стан.
— Что не помочь, — этот отзывается. Сел за второй стан.
А Нефед и говорит:
— Сел и сиди за станом, пока я тебе встать не велю. Тки да смотри, от меня не отставай, зевать будешь, неровен час, челнок-то летучий, из зева выскочит, глаз тебе выбьет.
И почали ткать. День ткут, два ткут. У Нефеда дело подвигается, с водяного семь потов сошло, едва духу хватает за челноком поспевать, все ногти обломал, пальцы о пряжу изрезал. Не рад, что на это место сел, убежать бы непрочь, но встать из-за стана не может.
А Нефед знай его донимает челноком.
— Двужильный ты человек, железный, ни устали, ни сна не знаешь, отпусти меня в омут, сил моих больше нет. Отпусти, никогда тебе больше не покажусь. Услышу, где в избе стан стучит, лесами, болотами за семь верст крюку дам. Всем дружкам закажу. Отпусти.
Вертится водяной, как береста на огне, чихает, плюется, накрик кричит, а встать не может. Нефед знай ткет.
Совсем невтерпеж стало непривышному ткачу.
— Што хошь возьми, только освободи.
— Давай, — говорит Нефед, — Еремкину душу мне, которую ты загубил, тогда отпущу, а не то изведу за станом, замучу, от одной пыли ослепнешь.
Заорал водяной изо всей силы, бегут к нему из омута черти. И самый старый с ними — борода козлиная. Волос на маковке прядка, вся в тине зеленой, ноги с копытцами, хвост по земле волочится, а брови, словно осока зеленая, низко опущены, из-под них глаз не видно, в зубах трубка наподобие челнока. Чтобы видно ему было, с кем говорит, два молодых чертенка старому брови крючками кверху подымают. Сколько ни бились ничего с Нефедом сделать не сумели.
— Подавайте мне душу Еремки, да и все, — ладит Нефед, — а то я вас всех из омута расшугаю.
Спорил, спорил с ним старый бес, и стращал, и посулы сулил. Нефед за свою нить взялся и шабаш. А первый чорт все за станом мучится, не чает, когда вырвется. Тут он и взмолился:
— Отдайте ткачу Еремкину душу, выручите меня, еще сутки здесь просижу — с ума сойду.
Делать нечего, уступил старый бес:
— Ладно, ткач, отпускай нечистого, а Еремкину душу мы тебе завтра принесем.
— Когда принесете, тогда и получите, — отвечал Нефед, — пусть он у меня в закладе посидит да еще хоть кусок соткет.
Побежали черти, принесли в мешке Еремкину душу, отдали ткачу. Тот развязал мешок, посмотрел, проверил: правда ли Еремкина душа. Отпустил чертей, завязал мешок, убрал в надежное место.
Больше черти на глаза ему не попадались.
Стал Нефед стареть. Вот однова и приходит к нему смерть.
— Ну, Нефед, собирайся, поехали, я за тобой.
А Нефеду-то не хочется, вздумал он у смерти отсрочки попросить, повременить с кутьей да ладаном малость. Поминки не свадьба, кто им рад.
— Повремени, — просит Нефед, — годков десятка два, дело я свое не доделал. Долги стукальщику не сквитал. Пока глаза видят, ноги ходят, руки делают, что мне зря в земле лежать, место занимать? Я лучше потку, все польза.
— Нет, — на своем стоит смерть, — одного часу годить не стану. Твоему тканью конца не будет, собирайсь давай!
Как ни уговаривая ее Нефед, как ни просил, она и не слушает, косу знай потачивает.
— Ну, ладно, — говорит Нефед, — что с тобой поделаешь? Выше тебя никого на земле нет. Будь по-твоему, но ты хоть немного повремени, сама видишь остаются два куска недотканы, а ведь я задолжал, вроде нехорошо мне долг с собой на тот свет уносить. За свой век я копейки чужой по ноготь не зажал. Не поможешь ли, сударка, сделай такую божескую милость, сядь вон за Натальин стан да прокинь разков десять челнок, доткать всего пустяки осталось. Снимем последний кусок, а там я и твой, куда хошь приделяй.
Смерть по своим делам торопилась, некогда ждать, недогада была, взяла да и села за стан.
Нефед ткет, и она ткет. Она все поторапливается, а Нефед не торопится. Надоело смерти ткать, без привычки устала, намозолила челноком руки. Захотелось поскорее с Нефедом разделаться, хотела встать: не тут-то было. И так, и этак, а встать не может. Сидит, как гвоздями прибитая. Долго билась, а встать так и не встала. Дня три морил ее за станом Нефед. Давай она Нефеда упрашивать:
— Не томи меня, сделай милость, отпусти. У меня, кроме тебя, дел много: в крайней избе слепая ткачиха Ненила за колобродом сидит, давно, меня кличет, к ней побывать надо.
— Давай двадцать лет жизни, так отпущу, а то будешь ткать до страшного суда.
Побилась, побилась смерть, да видит — делать нечего, согласилась дала ему еще двадцать лет жизни. Отворил Нефед дверь пошире и говорит смерти:
— Ступай, отпустил.
Двадцать лет словно один день прошли. Как они прошли — за тканьем Нефед и не заметил. Ровно в срок, минута в минуту, смерть тут как тут. А Нефед на ту пору взял, да и ушел из избы, знал, что смерть-то в этот час явится. Походила, походила смерть по избе — видит, нет Нефеда. Села на голбец, дожидается. К стану подходить боится, как бы опять надолго не прилипнуть. Села за воробы, намотала пряжи моток, сама смекает: «Нефед старик упрямый, целый век мается, а все не намаялся, все ему умирать недосуг, накину-ка ему, как он войдет, этот моток на шею и потащу куда следует».
Надела моток на руки, моток-то и прилип к рукам, словно прирос. А Нефед и входит в избу.
— Нефед, я за тобой пришла, нажился ли? — спрашивает.
— Нет, дай еще малость подышать, все с делами никак не управлюсь.
— Ну, как хошь, а умирать тебе время, пойдем давай.
— Нет, смерть, не пойду, не на такого ты нарвалась, — отвечает Нефед. Сам за стан, как ни в чем не бывало, садится.
Смерть хотела ему на шею моток пряжи накинуть, а руки-то, как связаны. Три дня так и стояла со связанными руками у двери, как на часах. Ноги у смерти заломило, и стала она ткача просить:
— Отпусти, ради бога.
Тот свое требует: давай еще двадцать лет жизни.
И на этот раз пришлось смерти согласиться.
Вырвалась она из избы, да больно уж рада, зареклась больше и показываться к Нефеду.
А Нефед ткал да ткал помаленьку, умирать не торопился. Еще двадцать лет прошло. Однажды прихворнул Нефед. Лег в сенцах на солому, в избе-то больно мухи надоедают, лежит да высчитывает, время или нет смерти приходить. Больно уж у него что-то в голове пошумливало.
Тут и заглянула смерть к Нефеду.
— Ну, что, нажился ли?
— Эх, матушка, по правде-то сказать, и сейчас с белым светом разлучаться не хочется, да силы все износились, а без работы какая жизнь, чай сама знаешь, только попусту чужое место занимать. Да и приглянуть-то за мной некому. Что на мой пай положено — соткал, в долгу ни перед кем не остался. Плохо одно, себе на саван обрезка не оставил, ну, да, чай, добры люди без одеянья в яму не бросят. Жизнь мне стала в тягость, бери, коли пришла.